Эхо наших имён

Когда Секунда, единолично царящая на хаафингарском небе, высеребрила ряды нарядных надгробий, Сибилла успела на треть осушить прихваченную из дворца фляжку, лениво размышляя о том, что самоирония — отличное, очень облегчающее жизнь (и не-жизнь) качество. Казалось бы, трудно вообразить себе картину банальнее и безвкуснее: ночь, кладбище, вампирша, мрачно цедящая красную влагу… Однако Сибиллу такое заигрывание с шаблонами скорее забавляло — тем более что во фляге у неё плескалась вовсе не кровь, а сладкое креплёное вино. Конечно, она не пьянела, да и вкусы знакомых прежде напитков ощущала странно (не то чтобы неприятно… и всё же чуждо, совсем не так, как при жизни), но без вина нынче было не обойтись. Именно такое вино было принято пить в Анвиле на поминках. Сибилла долго жила на свете — дольше, чем отмерила ей природа, даже с поправкой на магию и бретонское долголетие, — и, будучи женщиной запасливой, скопила за это время множество маленьких ритуалов. Начиная новую книгу, после первых пяти страниц она обязательно заглядывала в конец и читала последнее предложение, а перед тем, как выбрать себе новый “ужин”, всегда зачаровывала и убирала на дно сундука какой-нибудь свиток… И так уж сложилось, что хотя бы раз в год Сибилла выбиралась на кладбище, чтобы отдать дань памяти той, другой Сибилле — девушке с мягкой улыбкой и вересковыми запястьями, которой не суждено было уехать из родного Анвила. Обжиться в Солитьюде оказалось куда сложнее, чем виделось поначалу. Сибилла никогда не считала себя наивной мечтательницей — мечтательность и наивность выветрились из неё ещё в первые годы совместной не-жизни с Гийомом, — однако в этот раз она дала маху. Солитьюд виделся ей избавлением и наградой: отчего-то Сибилла вбила себе в голову, что теперь, когда она решила отринуть прежний путь и жить ярко и смело, в ладу и с желаниями, и с совестью — так, как хотела, но не успела пожить её подруга и “тёзка”, — всё должно сделаться проще... Проще не стало. Скорее наоборот — было чудовищно сложно, и Сибиллу не раз посещали мысли о том, что глупо пытаться прожить чужую жизнь, глупо подставляться и идти наперекор вампирской природе, и лучше снова сделаться нелюдимой отшельницей и не бодаться годами с чужой недоверчивостью и собственной мнительностью. Но это говорила в ней трусость... трусость и нерешительность. Женщине, при рождении названной “Софией”, не хватило мудрости, чтобы увидеть за обаятельной улыбкой Гийома его гнилое нутро, но дурой она всё-таки не была — и прекрасно понимала, что не сможет прожить за настоящую Сибиллу Стентор её слишком рано оборвавшуюся жизнь. Украденное имя, переезд в Солитьюд и письма “любимой матушке” не были суеверной попыткой обратить время вспять или загладить вину перед покойницей. Сибилла сама этого хотела — измениться, стать лучше и честнее, — и гибель подруги наделила решимостью сделать первый шаг, а позаботиться о её памяти и о близких казалось... правильным. И всё же правильные решения не давались Сибилле просто. Солитьюд, удивительным образом сочетавший в себе имперскую монументальность и нордскую честность, был прекрасным городом: по-столичному оживлённым и по-столичному же живущим контрастами. Спокойный и сдержанный серый камень; солнце, искрящееся в чуть недоверчиво щурящихся окошках; драконовы крыши, покрытые чешуёй черепицы — простая и строгая красота древней столицы… а рядом, под боком — Изнанка, врастающая ей в плоть и кости; сестра и двойник — лукавый, безжалостный и по-своему откровенный. Сибилла чувствовала удивительное сродство с этим двуликим городом, и всё же ей было по-настоящему одиноко здесь обживаться — и не сдаваться, не перешагнуть ту тонкую грань, позволявшую считать себя не (только) чудовищем, но человеком. Никто в Солитьюде не ждал Сибиллу Стентор. Приходилось постоянно доказывать свои навыки и умения, бороться с удушливо-вязкой завистью, текущей как изнутри, так и снаружи, и с бесконечной вереницей сомнений. Порою Сибилла казалась самой себе насквозь фальшивой: только обманом ей удалось внушить людям вокруг, что она лучше, талантливее и добрее, чем есть на самом деле. В глубине души Сибилла не верила, что заслуживает дружбы благородного Истлода, принявшего даже её вампирскую природу, или что достойна смотреть, как расцветают под бледным хаафингарским солнцем Торуг и Элисиф, связанные взаимной любовью и кровью древних королей, текущей в их венах. Эта красивая, наполненная смыслом и ясностью жизнь была не для таких, как она... Поэтому уже почти двадцать лет Сибилла Стентор регулярно приходила на местное кладбище в компании со сладким креплёным вином и напоминала себе, как и для чего приехала в Солитьюд — и сколь многого сумела добиться. Редко когда её покой нарушали: смотрители были давно прикормлены, а внеурочные гости побаивались тревожить покой мертвецов с тех пор, как года четыре назад сама Сибилла “прикормилась” мародёром-гробокопателем. Нынешняя ночь выделялась из цепи других ночей. Тонкий серп Массера был едва заметен на усыпанном звёздами небосклоне и не кровил на надгробия, затенённый царственно-белоснежной супругой. Вино отдавало дымом, утраченным и обретённым домом… а в шёпоте ветра Сибилла почувствовала чужое присутствие. Она нашла его быстро — совсем молодого парня: красивого, как картинка, с большими умными глазами и горестным изгибом губ; узнала не его, но надгробие, с которым он собирался прощаться — лев с развевающейся золочёной гривой, — и, не сдержавшись, проговорила вполголоса: — Здравствуй, Финн. Мальчик не выказал страха; рука предусмотрительно метнулась к кинжалу, но сам он даже не вздрогнул, когда обернулся на её голос. — Мы знакомы, госпожа... — и он выжидательно замолчал, давая Сибилле возможность представиться. — Я знала Рону Львиную Лапу — и помнила, что у неё был сын. Вы с ней похожи: тот же взгляд, те же волосы... Тот же взгляд — воля, чуткость и чуть насмешливая недоверчивость. — Я уже собирался уходить. — У моих мертвецов нет могилы, и в этом городе их некому вспомнить… Выпей со мной, Финн Ронюсон, — предложила Сибилла. — Не волнуйся, моё вино не отравлено. В подтверждение своих слов она сделала пару коротких глотков и протянула мальчику фляжку. Сибилла знала, как выглядит — полубезумной ведьмой, подкарауливающей скорбящих на кладбище, — но нелепость этой ситуации её скорее забавляла, чем охолаживала. Она давно не чувствовала себя настолько живой — так, как чувствовала себя здесь и сейчас, в лесу полуночных надгробий. У мертвецов Сибиллы не было могил: они жили в её сердце день изо дня. И когда Финн Ронюсон коснулся её руки, перенимая остатки поминального вина, звёзды, горящие одновременно в двух мирах, игриво им улыбнулись.