Эхо наших имён

Когда ослепительно-рыжий всполох огня, пожиравшего чучело Олафа Одноглазого, резко взметнулся ввысь, вскинув к небу ворох колючих искр, Сибилла Стентор с трудом поборола желание вскрикнуть и отгородиться от праздничного костра руками. Она никогда не относила себя к женщинам впечатлительным или пугливым, однако вампиры и огонь очень скверно сочетались друг с другом — или, в зависимости от ситуации, преотлично: если, допустим, рассматриваемый вампир явственно засиделся в срединном мире. И как бы Сибилла ни старалась держать себя в рамках и не давать воли животной природе, а против пронзительно висцеральной, на уровне инстинктов реакции она ничего не могла поделать... Как не могла — но, пожалуй, и не хотела — ничего делать с тем, что ярл Элисиф сняла запрет на празднование Сожжения короля Олафа и даже позволила Коллегии бардов проводить этот фестиваль еженедельно. Затея была со всех сторон спорная, и Сибилла не скрывала сдержанного неодобрения — но по здравому размышлению решила ничего не предпринимать. По природе своей она не особо любила шумные толпы и массовые гуляния — даже когда те не сопровождалось ритуальными сожжениями мёртвых королей, — однако отлично понимала, что и такой немного нелепый праздник нужен был Солитьюду: здесь, и сейчас, и, желательно, почаще. Город, осиротевший без любимого правителя, спрятал было лицо за траурным покрывалом, отдался горю… Но ярл Элисиф, какой бы неподготовленной к единоличному правлению она ни села на трон, прекрасно понимала: уныние — плохое подспорье в войнах, а боевому духу трудно взрасти на присыпанных солью пустошах. И ярл Элисиф, отринувшая громоздкие атрибуты траура, решила: столица будет не горевать, но праздновать. Сибилла давно свыклась с мыслью, что переживёт, наверное, всех, кто стал ей близок. Умирать окончательно она не собиралась — не в последнюю очередь потому, что посмертие для неё, блудной дочери Бала, обещало быть до безобразия безрадостным. Поэтому-то Сибилла рассчитывала не-жить ещё очень долго и загодя готовила себя к расставаниям. Когда умер Истлод, она горевала, конечно, однако кончина старого друга не стала неожиданностью. А вот когда умер Торуг… Он был ей, может, и не “как сын” — Сибилла вообще не видела себя в роли матери, и не только потому, что физически не могла выносить дитя, — но невероятно близок. Любимый племянник, сияющий, словно солнце — и рано, слишком рано погасший... К Элисиф, вдове и дальней родственнице Торуга, Сибилла всегда относилась со сдержанной приязнью, но видеть её на ярловом троне было больно — это казалось неправильным, неестественным, даже диким! Умом Сибилла понимала, что несправедлива, в чём-то жестока — в том числе и к себе самой, — но против отравленной, идущей из глубины исчервлённого сердца тоски она ничего не могла поделать… И училась — училась смотреть на Элисиф и видеть в ней не блеклую замену Торугу, но её саму: женщину молодую и смелую, знающую цену решительным действиям; правительницу, умеющую мыслить шире, чем многие мудрые, опытные “коллеги”. Элисиф не была Торугом, однако на его бывшем троне смотрелась… достойно, и требовать от неё большего не стоило. Ослепительно-рыжим всполохом сияла она в полумраке, и трудно было не улыбаться — огонь Солитьюда даже не думал гаснуть. Сибилла, рассчитываюшая не-жить ещё очень долго, почитала за честь помогать это пламя поддерживать.