Не тот — высочайший, С усмешкою гордой: Кротчайший Георгий, Тишайший Георгий, Горчайший — свеча моих бдений — Георгий, Кротчайший — с глазами оленя — Георгий! © Марина Цветаева
В дортуаре царила необычайная тишина: почти все разошлись, пользуясь святой Троицей. Элиано, устроившись на подоконнике открытого окна, читал учебник по химии и старался не задремать. Вечер, теплый и какой-то душистый, приводил его в умиротворение, как и лень праздничного дня, и спокойствие комнаты. Но завтра должны были снова начаться занятия, и Элиано принялся учить — он знал наверняка, что, бесплодно опросив треть курса и наставив колов, химик возьмется за него с особым усердием. Элиано, как и остальные, не любил его, однако ему одному химик не спускал этой взаимной нелюбви — то ли потому, что Элиано был иностранец, то ли потому, что он молча сносил любые упреки и нотации. Смотря куда угодно, только не в книгу, Элиано скользнул рассеянным взглядом по дортуару и остановился на Жорже Голицыне, полулежавшем на своей постели. Судя по всему, у него учение продвигалось немного лучше: он давно перелистнул ту тему, над которой бился Элиано, и приступил к описанию различных опытов. Заинтересованным он, правда, никак не казался, и Элиано как раз поймал его на очередном скучающем зевке. Учебник был так написан, что и Ломоносова свел бы в могилу, если бы тому не повезло умереть пораньше. — Как поживает твоя сестра? — решился завести разговор Элиано. — Она давно к тебе не приходила. Жорж дернулся, будто успел уйти мыслями куда дальше химии. — Аннет? — машинально переспросил он. — Замечательно. Занята подготовкой к свадьбе, вот и не приходит. — Своей? — удивился Элиано, спуская ноги на пол. Два месяца назад красавица Аннет вовсе не собиралась выходить замуж. — Да, с младшим Чичериным, — ответил Жорж и поморщился. — Помнишь, с тем, который в прошлом году приезжал с государем? Ну, я думаю, это оттого, что пора ему остепениться. Аннет ведь никто не спрашивал. — Она кому угодно хорошая партия, — Элиано пожал плечами. — Не всякий ей подходит, — возразил Жорж, откладывая учебник. Упоминание Аннет явно задело его за живое. — Сестре нужен порядочный муж, который не злоупотребит ее доверчивостью. Чичерин не таков. Ему бы блюстительницу. — Если отец искал благородную невесту, то выбирал из смолянок, — заметил Элиано, — а в Смольном все по виду под стать Аннет. — По сути — тоже, бывают и наивнее, — фыркнул Жорж, но тут же добавил серьезно: — Однако они в этом не виноваты и от этого не плохи. Жорж, несмотря на высокомерную наружность, был очень добр. Это притягивало к нему не хуже сильного магнита, особенно в недружелюбной обстановке училища. Жорж никогда не присоединялся к общей травле и вообще, кажется, отказался от осуждения. В нем не было чисто христианского смирения с любыми людьми, отнюдь, но он избегал поверхностных оценок и оттого ошибался реже многих. Вот и сейчас Элиано был с ним полностью согласен. — Мне немного жаль ее, — помедлив, признался Жорж, и уголки его рта грустно опустились. — Потому что Чичерин негодяй? — Потому что она вряд ли поймет, что он негодяй, пока не станет поздно, — Жорж дал не тот ответ, которого Элиано ждал, и немного смутил его этим. — Человека непросто узнать и тому, кто искушен в подобных делах — я ведь знаком с тобой четвертый год, а не могу утверждать, что знаю тебя, а Аннет… «Он даже не представляет, чего не знает о тебе», — раздался у Элиано в голове мягкий смешок, и он почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо. Жорж, тоже покрасневший, только от волнения, продолжал говорить что-то о своей сестре, — Элиано перестал вслушиваться, потому что весь разговор потерял для него и без того наигранную важность. Прислонившись похолодевшим лбом к оконной раме, он прикрыл веки и глубоко вздохнул, силясь сбросить с себя всегда врасплох застающий, бессмысленный и беспричинный страх разоблачения. Сердце у него заколотилось как бешеное, но голос продолжал звучать чисто и ясно. «Лишь потому, что он не знает, кем ты был и кем остаешься, он считает тебя своим товарищем, делится с тобой своими мыслями и переживаниями. В твоем случае укрывательство — самое бесполезное дело. Рано или поздно…» — Тебе нехорошо? — где-то совсем близко обеспокоенно спросил Жорж, прерывая нотацию. В следующее мгновение резкий запах нюхательной соли заставил Элиано прийти в себя. Он передернулся всем телом, окончательно сбрасывая припадочное оцепенение, и тут же снова мучительно, до злых слез, застыдился — собственной слабости. Вскочивший с постели Жорж недоуменно смотрел на него, завинчивая пробку на флакончике, и, казалось, ждал объяснений. — Душно, — пробормотал Элиано, манжетой рубашки вытирая катившийся с висков ледяной пот. — Первый раз такое, не говори врачу, пожалуйста. — И не думал, — странным тоном произнес Жорж, отходя. — Ты бы прилег, что ли, повезло, что с подоконника не упал. — Да, конечно, — поспешно согласился Элиано и, шатнувшись, в два шага добрался до своей кровати. Неловкость его еще усилились, когда Жорж без просьб поставил на ночной столик стакан с водой. — Спасибо, — очень тихо поблагодарил он, сделав несколько глотков. — На здоровье, — тонко улыбнулся Жорж, снова ложась: все равно их кровати стояли рядом, разделенные напольным подсвечником и ширмой, и беседу можно было не прерывать. — У сестры бывало такое на жаре… Собственные слова словно зажгли в нем какой-то фитиль. Он подобрался, оперся спиной на взбитую подушку и принялся с треском ломать пальцы. Элиано затаил дыхание, ощущая, что Жорж должен сказать нечто для него важное, хотя в другое время раздраженно одернул бы его. Впрочем, и сил делать замечание не было. — Я бы ни за что не отдал Аннет Чичерину, — протянул Жорж с досадой. — Она будет интересовать его, пока ему не приестся. А что потом? Потом он бросит ее и пойдет к любовницам! Аннет не из тех женщин, кто выносит это с холодным презрением. Она взъестся, не дай бог, отомстит тем же, начнутся свары… И отец ей не спустит этого. — А кому бы ты отдал Аннет? — возвратил его Элиано к началу, чтобы отвлечь от мрачных предсказаний. — Человеку с понятиями, — весомо сказал Жорж, — которому совестно было бы причинить ей зло. Кому-нибудь вроде тебя. Но за офицера, — тон его сделался пренебрежительным, — нет, вами и нами сыт по горло. Элиано не оспорил последнюю фразу Жоржа, и тот, видимо, облегчив душу, опять взялся за учебник. Под шелест страниц Элиано лежал, ни о чем не думая, и лишь однажды поморщился. Голос шепнул ему: «Ты не был бы достоин руки Аннет в любом случае, хоть без офицерства и с дворянством». Он и без напоминаний хорошо усвоил это, и, как прилежному ученику, назойливое повторение ему опротивело.* * *
Женщины были для Элиано существами высшего порядка. Он не старался найти причину подобного восприятия и тем более искоренить его: ему иногда приятно было представить, что с чем-то рыцарственным в душе он родился и вырос. После знакомства с государем, двором и сверстниками в училище Элиано укрепился во мнении, что мужчины без различия возрастов крайне редко бывают благородны по сути и еще реже — добры. На последнее мало влияли и природные задатки, и искусственные усилия, потому что доброта, а, значит, слабость никого не манила. В женщинах же Элиано находил качество, поражавшее его: бескорыстную и часто безотчетную жалость к любому, кто в ней нуждался. Все до единой женщины словно хранили часть святого образа Мадонны. Все, но не Аннет Голицына. Элиано не мог встречать с благоговением девицу, больше похожую характером на юношу, ироничную, задорную, очень холодную. Она была к тому же красива до того, что захватывало дух. Элиано, выросший среди чернявых, грубо сложенных неаполитанок, с которых словно писали фрески святых мучениц в соборах, почему-то сам тяготел к блондинкам. Волосы Аннет, длинные, шелковистые и всегда небрежно уложенные, источали свой, особенный свет, придававший ее чертам живость и лукавость. Аннет была бледна, однако не той чахоточной белизной, которую Элиано замечал у прочих высокородных красавиц Петербурга. Глаза ее тоже были светлыми, и с головы до ног тело Аннет напоминало ледяной корпус, в котором хранится сердце изо льда и работает ледяной же разум. Жорж, такой же белокурый и голубоглазый, сильно уступал сестре: высокий, но слишком тонкий, он был нескладен и дурно из-за этого фехтовал, а лицо его вечно выражало скуку и усталость. Элиано давно знал, что Аннет в практическом смысле глупа, но не замечал этого при встречах с нею. Голос Аннет звучал очень нежно, она любила смеяться и улыбалась очень натурально, без малейшей натянутости. Ему нравились ее платья (несомненно, самые модные) и запах ее духов, который цеплялся за плотное сукно мундира и долго тревожил нюх гувернера. Аннет, в конце концов, была старше на шесть лет, ей разрешалось выезжать на вечера и балы, и отпечаток светской, «взрослой» жизни влек к ней. По-настоящему ее понимал один Жорж, но это не мешало Элиано и его сокурсникам пытаться разгадать Аннет и влюбляться в нее. Впиваться в нее жадными взглядами. В конце концов, тайно или явно ее желать. Да, Аннет возбуждала желание. Среди будущих камер-юнкеров она чувствовала себя свободно и совершенно не стеснялась: сбрасывала с голых белых плеч шаль, снимала перчатки. Может, она считала их всех мальчишками или теми друзьями, которые никогда не решатся помыслить об интимной связи. Тогда она ошибалась. Может, она дразнила нарочно. Это, наверное, ближе подбиралось к истине. Вечером того же дня, когда состоялся разговор о свадьбе Аннет, Элиано лежал в постели, но заснуть не мог. В дортуаре давно притушили свет, лишь кое-где между парными кроватями оплавлялись огарки. Отовсюду слышалось сонное сопение. Многие пришли, нагулявшись, после ужина и сразу рухнули на боковую. Господин Каро, гувернер строгих нравов и при этом робкий, многозначительно похмурил брови и тоже лег почивать: он редко ругался с подопечными, за что его звали «мадамой» и глубоко уважали. Словом, спали, кажется, все, кроме Элиано, ибо он, сколько ни напрягал слух, не улавливал даже скрипов и шорохов. Это его угнетало; в полном одиночестве обострялись все ощущения, и зрение невероятно напряглось, чтобы различать в белесоватом мраке контуры ширм и лепнину на потолке, — черт знает, на кой. Вздыхая в подушку, Элиано тщетно сводил сухие веки — сон не хотел к нему идти, потому что удушающе стучало сердце и кровь пульсировала в висках, ладонях, низу живота. Тяжелые жаркие волны, которыми она прокатывалась по всему телу, отвлекали от дремотных мыслей. Элиано раздраженно скривился. Ему давно надоела собственная бренная плоть, но года два назад она стала совсем уж назойливой. Насыщение ее, как он быстро убедился, скоро проходило, а хлопот за собой тянуло массу: стыд перед прачками, стирающими белье (между прочим, с инициалами), пункт в исповеди, ломоту в мышцах, с трудом изгоняемую на разминках. Скривившись еще раз и бессильно прикусив язык, Элиано осторожно подвинулся к краю кровати и перевернулся, чтобы осмотрительно встать и выйти в уборную. Там он собирался протереть плечи и торс ледяной водой для умывания. Он не встал, а, напротив, застыл и уставился на то, что происходило за ширмой. Ширмы в дортуаре стояли из самых толстых тканей, чтобы молодые люди не стесняли друг друга, но плотно приставить ширму к стене и окну невозможно. В случае Элиано их с Жоржем Голицыным постели разделял как раз подоконник, широкий и выдающийся в комнату. Перед ним, давая огня на обе половины, догорал канделябр. Ширму от канделябра отодвигали на несколько дюймов, дабы пламя ни за что не добралось до легкого дерева. И в просвет под рогами, которые держали толстые свечи, оказывается, прекрасно с подушки высматривался Жорж, занятый как раз тем, от чего Элиано решительно отказался. Удивительно, но у него все получалось без всякого шума. Жорж упорно впивался зубами в краешек нижней губы, уже порядочно накусанный; левая рука, странно изогнутая кистью назад, царапала подушку. Элиано вдруг представил, как эта белая, с острыми линиями рука схватывает длинные волосы Жоржа, тут же, на подушке, спутавшиеся, и поднимает вверх его всего, будто барона Мюнхгаузена. К счастью, в те полминуты, что Элиано собирался с силами рывком уйти, Жорж не отводил закатившихся глаз от потолка: если бы их взгляды скрестились, ровные отношения остались бы в прошлом. «Не поможешь? — сладко промурлыкал голос, заглушая шаги Элиано по паркетному полу. — Ты умеешь вводить в исступление, а ему это и нужно». — Сходите вы к дьяволу, — прошипел Элиано, бдительно оценивая лицо Каро. Гувернер, вытянувшийся, как надгробная статуя, на узкой казенной постели, спал самым безмятежным сном. Звук ходьбы и брошенная фраза не зацепили его слух, и Элиано спокойно проследовал в уборную. Это была большая комната, украшенная карнизом из изразцов и оттого довольно нарядная, но неприятно стылая. Элиано поежился, обходя стол со стопками чистых полотенец, по памяти выхватил с привычного места свое и поспешил в глубь уборной, куда не доставал тревожный свет половинчатой луны, — к полным кувшинам. Ректор очень гордился утонченным убранством дортуаров и туалетов своих воспитанников, приучающих их неизвестно к какой роскоши; Элиано же успел убедиться, что нет хуже серебряных кувшинов и тазов: первые переливчато журчали при выливании, вторые дребезжали. Смочив полотенце, Элиано вмиг расстегнул пуговицы сорочки и подернул ее, обнажая кожу. За пять лет, проведенных в Петербурге, он сильно побледнел, и тело его приобрело слабый жемчужный, мертвенный оттенок. В какую-то секунду Элиано чуть не отскочил от зеркала, и трепет, пробежавший при этом испуге по нервам, окончательно его отрезвил. Видение Аннет перестало искушать его. — Доброй ночи, — прошелестел от дверей чей-то приглушенный голос. Щелкнула задвижка, непонятно для чего устроенная изнутри уборной, и Элиано попятился в самую густую тень — без пользы, конечно, ведь с ним уже заговорили. — Хорошо, что тебе не спится. В лунное пятно, еще осветленное блеском посуды и плитки, вошла тонкая высокая фигура с распущенными волосами — Жорж. Узнав его, Элиано против воли сжал кулаки: очевидно, Жорж собирался обстоятельно поговорить, а место, время и предшествовавшее зрелище лично Элиано ни разу не располагали. — Послушай, — Жорж не повышал тона, но Элиано слышал его теперь лучше — он приближался, неторопливо переступая голыми ногами по холодному полу, — мне стоило сказать об этом давно. И я пользуюсь шансом, что мы встретились так вот — наедине, но без возможности шуметь. Я этого боялся. — Что тебе нужно? — напряженно прошептал Элиано, с трудом подобрав слова на французском. Речь Жоржа была явно благожелательной, однако это не помешало Элиано приготовиться к чему-то неожиданному и досадному. Он даже отступил спиной к краю умывальника, будто собирался защищаться. — Послушай, — повторил Жорж терпеливо, судя по всему, с улыбкой. Элиано шумно вдохнул, показывая, что весь внимание. — Когда мы вспоминали Аннет, я сказал, что толком тебя не знаю. Это правда. Мы здесь не в том положении, какое располагает к откровенным знакомствам. — Жорж усмехнулся. — И это не причина для меня скрывать от себя и от тебя тоже, что я… в тебя влюблен, — он запнулся и забормотал уже не так уверенно: — Или не влюблен, а близко к тому. Потому что меня ужасно влечет к тебе, и это, должно быть, часть моей природы… К черту уточнения. Жорж немного возвышался над Элиано, поэтому ему не составило труда слегка наклониться и наугад коснуться поцелуем сначала его подбородка, а потом и приоткрытого в недоумении рта. Безыскусный и очень скромный, поцелуй был настолько приятен в своей нежности, что Элиано не отстранился сразу. Теплая узкая рука Жоржа мягко легла на его плечо, пальцы пробежали по оголенной шее — и вдоль позвоночника Элиано плеснуло что-то обжигающе горячее, похожее на электрический разряд или струйку щелочи, о которой они сегодня вдвоем читали. «Ответь же, не бойся, это не то». Его учили целоваться по-другому — без жеманства, со всем пылом, и это было Элиано невыносимо. Но чем старше он становился, тем больше блекло полудетское впечатление; он допускал в свои мечты эти поцелуи, жаркие, долгие, от которых позванивает в висках. Немного подавшись навстречу, Элиано схватил второе запястье Жоржа и тогда аккуратно прикусил его уже припухшую нижнюю губу. Против воли Жорж разомкнул до того сжатые от волнения зубы; кончик языка Элиано скользнул по его нёбу, в горле Жоржа от этого что-то хрипнуло. Последовавшего привлекающего движения ладони по затылку Элиано уже не ощутил. Хотя Жорж стоял совсем близко, Элиано был далек от любых мыслей об угрозе. От Жоржа не исходило никакой опасности, напротив, он был неумел, порывист, торопился, его беспорядочные поцелуи и касания выдавали волнение. Но все же Жорж вполне осознавал, что делает и хочет делать; вскоре он вплотную приник к Элиано и то ли непроизвольно, то ли нарочно потерся затвердевшим под бельем членом о его бедро. У Элиано голова закружилась — не оттого, что Жорж особенно горячил его, а оттого, что впервые человек, которого он возбуждал, спрашивал, можно ли трогать его тело, имеет ли он право ждать ответа… «С тобой предупредительны, будь отзывчивым, милый». Непонятно как они миновали умывальный стол и прислонились к стене. Устав от объятий и бесконечных поцелуев (Каро утром точно заметит, как у них покраснели губы непонятно с чего), Элиано попытался было прижать Жоржа, однако тот ловко вывернулся из хватки и, еле слышно усмехнувшись, скользнул рукой по мелким пуговицам белья. В следующее мгновение прохладные, влажные, но ловкие пальцы обхватили его член и высвободили из-под ткани, чтобы ощупывать, гладить, дразнить. У Элиано сбилось дыхание; ему всегда тяжело было сдерживать стоны, сейчас же они прямо душили его. — Кто только придумал, что это противно, — шепнул Жорж по-русски, и Элиано пришлось приложить некоторое усилие, чтобы расслышать и понять его. «Я, например». Вопреки голосу — и чтобы заглушить его — Элиано делал то, чему его учили, с редким для себя наслаждением. Ему нравилось отмечать различия между Жоржем и мерзким до дрожи стариком, вынуждавшим его показывать радость, которой не было. Гладкая кожа Жоржа, стройное сложение, вкрадчивые жесты, не таящие щипков и ударов, — все казалось Элиано хорошим и естественным. Он принимал ласку, нужную ему, и отвечал ей с теплотой, уместной в обращении с юношей. Иногда ему приходили на ум глупые комплименты, но он замалчивал их, потому для Жоржа они наверняка прозвучали бы смешно или оскорбительно. Тишина уборной теснилась только шорохами ткани и вздохами. Когда они закончили и немного остыли, Жорж, не говоря ни слова, еще раз без слов мазнул поцелуем Элиано по щеке и вышел в дортуар. Элиано позволил себе сползти по стене на пол, подобрать колени к подбородку. Он мог объяснить, почему поддался, почему ему было хорошо, но не мог объяснить, почему смолк голос и не терзает его хотя бы теперь. Что-то теплое окутало его — не остаток сладкой дрожи, принесенной чужими руками и губами, нет, — с макушки до пят, чего он не в состоянии был понять по отношению к себе. Тем более — не в состоянии повторить, отразить. В нем не было ни унции той «природы» Жоржа, что бросала его в объятия товарищей, и потому со следующего утра Элиано смотрел на князя Георгия Голицына так, будто был перед ним в неоплатном, нечеловеческом долгу.* * *
Долг этот исчез в день выпуска. Элиано отказал императору — изысканному в обращении, мягкому, очаровательному человеку, всем своим существом стремившемуся пить из Элиано кровь, достоинство и жизнь. Ректор и Каро сокрушались, почти проклинали его, плакали о репутации училища и своих судьбах, пока Жорж, тихий, редко улыбавшийся и стеснявшийся великого князя, покровителя и благодетеля, не поднялся и не спросил с наглецой: — Не согласится ли его величество хотя бы говорить со мной? Я бы тогда пошел.