I AM (NOT) DOLL

На Чонни слишком развращающе смотрится полупрозрачный короткий халат, из ткани тонкой, катана точно, раз так метко и больно режет внутри по всем жизненно важным органам, отчего Юнги задыхаться начинает. Вид его, недопитого чашку чая, раскрывшего в немом крике губы, колит на секунду, в следующую же — Чонни открывает дверцу холодильника, достаёт сельдерей, грызть его вынужден, чтобы не поправиться ни на грамм, ради Виёна даже в тренажерку стал ходить, торчит там часто, из себя все силы выкачивает, овощем потом заваливается на кровать, ногу закидывает на Виёна, и спится крепко, и не верится, Что не придет серый волк И не укусит, Как кусал прежде, пожирая плоть, Дальше мысли Чонни Сами его добивали. Чонни застревает на выставках, искусством впервые в жизни интересуется, и поглощают его эти пятна цветные на полотне, история, в кистях скрытая, под маслом залитая, к этому прикован он чем-то эфемерным, ибо надоело ему ко всему привязываться материально. Возможно, он скучает, хотя признаваться не спешит: безответные взгляды на перерывах, рисунки на последних страницах тетрадей образа его милого, совершенного, дивного точно — это ничем не заменить, это малое, что грело всё, теперь огонь огромен, но тепло его так ничтожно, соизмеримо с холодом гнетущим у айсбергов. Выкидывая эти мысли из головы, Чонни выкуривает сигарету на балконе, окурок вниз бросает, жвачкой запах пытается подавить, пока вокруг смотрит на сад. Несколько дней назад Виён показывал ему из пентхауса вид на город. И он лежал перед ним, Нагой и побежденный, И, наконец, из них двоих на коленях стоит не Чонни. «Ведь когда встретил я тебя впервые, понял, что борьба между нами будет, сражение, не стоящее жертв, игра с тем, кто о ней и не думал. И долго же я в это верил и сон этот видел комой: что на вершине той, известной единицам, я окажусь, с неё голоса медные буду слушать и спины чужие измученные видеть. И от сна этого проснулся лишь тогда, когда среди толпы себя нашёл, и спина моя камни выносила летящие, в царапинах под солнцем сгорала, и когда вся кожа на ней сползла, пришло то сознание дикое, постыдное, ненавистью моей проникнутое, что с вершины на меня вместе с Тэном сам Бог глядит. И не слышит среди криков чужих», — Чонни ведёт с городом этим диалог повсеместно, истории свои ему посвящает, он с ним в связи тесной, контактирует косвенно и за живого принимает. Накручивая прядь волос Виёна на палец, Чонни об этом продолжает раздумывать, всё к прошлому докапывается, себя мысленно по голове бьёт за это, но прекратить не может. Оно как будто монстром вылезает отовсюду: из пола, окон, чьих-то глаз, из темноты под веками, из отражения в зеркале. В джакузи горячо, Чонни дышать почти не может, на бедрах Виёна сидит, ближе тянется, тот к себе принимает, хочет безумно и теперь с уверенностью знает, что от мальчика этого с ума сходит уже сколько времени, насыщается раз за разом, вновь после этого голод чувствует, от себя не отпускает, стоит переступить поздно вечером, ближе к ночи, порог дома. Уставший после работы про Юнги забывает, встречает отстранённым взглядом и в объятия другие лезет, пристраивает рядом, с собой таскает, словно срастить пытается, подарки выбирает каждодневно, дороже, лучше, счастливее. И мальчик телефон прячет среди вещей и цветов у окна, перед приходом Виёна запись нажимает, просит затем свет не выключать, тише себя быть не заставляет, о стенах соседних не заботится, о человеке за стеной не заботится в тот момент, затем флешку с видео подбрасывает под дверь в ту комнату одинокую, с растерзанным, на полу валяющимся сердцем. Сердце не подбирая, напрасно не пытаясь соединить воедино, Юнги флешку в ладони с трепетом берет, до последнего отговаривает себя, но всё же смотрит. Один раз. Два. Три. Больше. Ещё больше. Пока не потекут слёзы. В постели Виён называет Чонни котёнком, вне — милым, Юнги он называет Юнги по настроению, а дальше их будто нет. Теперь их больше нет. За той ночью последовало утро, В котором Солнце светило нехотя, Так если оно и не хотело, То не стоило. Потому что слишком явно, Когда оно через силу существует.