На моём ошейнике написано, кто мой мой хозяин. На твоём написано, что ты раб.
Виён предлагает переехать к нему к концу второй недели их отношений, когда надоедает провожать Чонни рано утром, чтобы тот успел домой заскочить, привести себя в порядок и поехать в универ. В то утро Юнги наблюдает за этой сценой издалека, завтрак готовит, вдруг оборачивается, только на Виёна смотрит, глазами, в которых вопрос единственный застрял, А я? Но у Виёну хоть бы что, он зациклен на ответе, который так и дать не спешит Чонни, потому что о Юнги думает, но, вспоминая, что ради встреч с Виёном, бросил работу, согласие даёт громкое, и сердце тонкое ещё, младенческое, панцирем не окружённое, удары терпит. Удары, удары, удары — это глаза, которые с любовью смотрят не на него, глаза, которые он любит. Спроси меня, пожалуйста, Хочу ли я этого, Тогда я «нет» отвечу. Пожалуйста, не принимай меня За пустое место. «И ответь я «нет», так всё же это значение никакого бы и не имело, — Юнги продолжает собираться в школу, и ком обиды проглотить пытается, а он застрял, да так, что заставляет задыхаться. — Ты играешь со мной. Ты играешь со мной, потому что можешь. У тебя есть власть. И не формальная. Та власть, которую мы ни разу не обговаривали, которую приняли, как должное. Она у нас в качестве зависимости». И думает он, прячет эти мысли за безразличием и усталостью, что быть Чонни — мечта, вот так вот получать поцелуи от Виёна ни за что, слышать, как ты прекрасен, как красив, ночью ложиться под него и наслаждаться нежностью, грубостью, любовью. Погибну — не заметишь Да что там… Я уже мертв, А ты со мной, как с живым, До сих пор играешься. Эй, Мертвым не до игр. У них свои заботы. Юнги признает своё поражение, оно о себе восторженно кричит во всеуслышание в тоне приказном, жестах скудных, ласке отсутствующей, смирен он, но смирение это судороги вызывает, когда Юнги себе представить позволяет, как вместо чонниной руки его рука касается бедер, выше поднимаясь незаметно, и Юнги срывается с места, дверь захлопывает на том моменте, как Виён впивается губами в чужие. А они друг другу, Между прочим, Хотя… Уже, наверное, нет. Виён пытается нащупать очки, чтобы снять их, и, по всему лицу в безуспешных попытках пальцами проведя, понимает, что слишком углубился в тот образ смутный, который вдруг деталями стал заполняться. Из головы выкидывает Юнги, к черту посылает, Ведь у него ему будет намного лучше.***
И с того дня я не чувствовал Землю под ногами. Потому что летал.
Крылья на своей спине Чонни не видел, однако что же его так отрывает всё время от пола, и он буквально припрыгивает, когда ходит? Его не интересует низший балл за важный зачёт, на звонки родителей не отвечает почти, в новую жизнь он уже вошёл, и в ней, как и предполагается, нет места ничему старому. Новая жизнь ещё не началась, но он бросил абсолютно всё, и тем самым дал ей сам начало, подогнал её под себя, и, наконец, поквитался с ней. Он представлял, сколько ему счастья это принесет, и, получив его, сердце угомонил, то в истерике билось, вырывалось из груди, улей напоминало, благо, теперь все пчелы сдохли. Правда, нет меда. Но и так сойдёт. И без него нормально. Это он бросает семью, это он убивает свою любовь, это он — одинокий супергерой, спасает себя зато самого, того, на которого ни времени, ни сил не хватало никогда. Оставляя за спиной всё, тяготившее его, выжимающее из него не капли, не литры — полукровь, ибо в его венах уже было пусто до того. Он выкидывает Маленького Принца И Русалочку. Изнутри. С корнем вырывает, И мир сей перестает делиться на два ненавистных лагеря: Хотя нет, делится, Но Чонни уже не до того. Он пьет по вечерам кофе перед плазмой в гостиной, перелистывает журнал, просматривает новую коллекцию, пробегает глазами по учебнику экономики, очки снимает с глаз уставших, откидывает голову назад, воздухом наслаждается. Здесь он какой-то иной. Тот, что заставляет морской песок чувствовать под ногами, плавать вдали от всех, и Чонни бы узнать хоть разочек в жизни, каково там, на берегу, смотреть на горизонт, гулять по порту, корабли провожать, тех, кто так же, как он, свободу обретает. Из транса успокаивающего выводят приближающиеся шаги, Чонни чуть приоткрывает глаза убедиться, что это Юнги. Они друг к другу не относятся, игнорируют, не мешают, Но очень внимательно наблюдают. Например, Чонни выделил в Юнги несколько главных черт характера: закрытость, замкнутость, гордость, проскальзывающую в высокомерном взгляде, меланхоличность, силу воли, трудолюбие. И мотивация, у него цель есть, он для нее не спит, не отдыхает, не позволяет себе лишнего, — он Чоннина противоположность. А Юнги, в свою очередь, заметил эту пустоту. Она рассеивается лучами острыми вокруг Чонни, его обволакивает, Юнги увидел ту безысходность в глазах умоляющих, движениях быстрых, спонтанных, грубых, невинность под ними откопал, присущую только им двоим невинность, хотя оба по разные стороны одной реки, течением Богу противостоящей, и зовётся она Виёном, он тот самый, тот, кто Делит мир. Чонни пропускает мимо внимания эту мысль, она вирусом попадает в него, вирусом и убивает вирусом противовирусные белки, структуру ДНК под себя подстраивает, а мутации нет, мутация эта рецессивна, и когда она заявит о себе, никому неизвестно. Чонни оставляет позади прошлую жизнь, ну или оставил бы во всяком случае точно, если бы его не держала она на последних нитках, крепких самых. Он не понимает, что именно не так, в чём проблема заключена, перезагрузка почти завершена, немного не хватает, что-то меняться не собирается, жизнь опять шах, мат, крест, ноль ставит, ликует бесшумно, тише неё только Чонни кричит. И будь проклято всё на этом божьем свете, Если, и в самом деле, Мир остался прежним. Чонни не боится высоты, с которой может упасть, но боится, что может не упасть. И прыгать с нее он будет, когда увидит вдруг пролетающий самолёт, за ним вдогонку побежит, ибо по-другому не улететь. Кому-то достаточно купить билет, ему — нужно выпросить у Бога, чтобы он создал небо, затем изобрести самолёт, крылья ему подобрать такие, чтобы красоте их птицы позавидовали, аэропорт построить, где всегда все ждут.Да, пусть теперь В ожидании томительном, страшном, угнетающем Будет каждый, А он, освободившийся единственный, Их бросит всех.
Тут тихая бойня идёт, прозрачная, с повседневным слившаяся, Чонни и Юнги — звери, дикие звери, пусть они с виду мальчика два несчастных, дух их, оболочка вторая, то, во что бы они бы обратились под полнолунием, если бы были оборотнями, и Чонни — тигрица, Юнги — волчонок, они свои силы на максимум применяют, вкладывают злость всю, глазами встречаются, застревают надолго, в них видят одно и тоже, пасть раскрывают, до крови терзают тела, клыки острые, ножам подобны. Им не нужно перевоплощаться, выводить друг друга из себя, слова использовать, — это вне них, не с ними будто бы вовсе, не касается их, не тревожит. Тревога, она ведь там, за спинами, где заканчивается мир и начинается фантомная боль.