Твоя тень

      Маленький мальчик, окружённый темнотой, несмело выводящий неровные линии в альбоме для рисунков. Моё первое воспоминание о себе. Первый всплеск самосознания, когда я уже был неотделим от тебя… отец.       В моём детстве мне некого было так называть. В то время я даже не подозревал о существовании такого понятия. Как и о твоём существовании. Того, кто создал меня, и, словно наш Бог, бросил сотворённое им выживать самостоятельно. Но люди не забыли о нём, они из сил выбиваются лишь бы добиться Его внимания. Унижая себя, ползая на коленях, отдавая жизни. Почему для них это так важно? Почему я такой же, как они? И почему они не хотят принимать меня как своего, если это так?       Мы были похожи, но они кидали в меня камни и гнали прочь. В их отсталой деревеньке среди холмов нравы были грубы и стары. Они не выносили изменений и ненавидели всё новое. Они не терпели пришельцев, какими были мы с матерью. И звали меня ублюдком за то, что я не знал своего отца.       Тогда я ненавидел его за то, что он оставил нас, и хотел, чтобы он вернулся. Глупый мальчик, ещё не знавший, что его мечты и старания бесполезны, и только после того, как расшибся о закрытую дверь, осознавший тщетность своих усилий. Люди хотели доказать своему Отцу, что они достойны Его. Я же собирался доказать, что он — ничтожество по сравнению со мной, и я превзойду его во всём.       Он делал небольшие зарисовки в дневнике — я стану настоящим художником. Он пытался научиться играть на скрипке — я стану талантливым музыкантом. Ты хотел вдолбить что-то в головы тех, кого собрал в особняке. Я покажу тебе, как нужно играть с чужими жизнями.       В то время самым доступным для меня было рисование. О музыкальных инструментах в той глуши мечтать и не приходилось. Тем более о хорошем учителе музыки. И я мог только снова и снова создавать неумелые рисунки, жалкие подобия тех, что я видел в книгах и альбомах.       Со временем я овладел навыками и тонкостями рисования. Но понимал другое: техника не говорила ничего. Таких, как я, молодых, талантливых и сносно рисующих, было множество. Все одинаковые. Похожие, как две капли воды. Мы рисовали красиво, но красивые картинки лишь поражают глаз, а в памяти остаётся только медленно гаснущий со временем слепок. Нужна не красота. Я искал что-то, что поразит их, потрясёт настолько, что они не смогут забыть это даже спустя годы. Но я не был готов к тому, что мне придётся скрывать имя и лицо. И не только потому, что оно слишком походило на лицо того, кого проклинал долгое время весь Вичбридж.       Но это же обстоятельство позволило мне достичь большей свободы в моих исследованиях. Я всё ещё искал способ создать такую картину, которая поразила бы всех.       И решение этой проблемы, как и многих других позже, пришло ко мне во сне. Неявная суть образа, проступающая сквозь символ. Смутное ощущение тонкой, растягивающейся до консистенции плёнки кожи. Авангардное буйство красок, буквально кричащее со стены, привлекающее внимание глупых бабочек. Как их спалённые пёстрые крылья обратятся в пепел, едва они окажутся в пламени, так из-под яркой маски красоты проступит вопящая уродливость, всегда прячущаяся в её тени. Эти лживые красочные уродцы везде вокруг меня. И со временем каждая моя картина будет срывать с них покров за покровом. Никто не сможет избавиться от образов, въедающихся в их тщедушные мозги и разрывающих изнутри. Они не смогут забыть обо мне даже не зная моего имени. Разве не это гениальность нашего века?       И тогда они оценят меня по достоинству. Тогда и ты поймёшь, кто я на самом деле. И какую ошибку ты совершил, оставив меня.       Для подготовки первого шедевра мне потребовалось много времени. Первый опыт, дебют. Достаточно сложно сразу войти в колею. Черновики не стоили того, чтобы показывать их людям, но первый получившийся чистовик стоило опробовать. И я отправил мой удавшийся опыт на анонимную выставку. Мой успех был только началом, я не собираюсь останавливаться, пусть поработать удаётся лишь тогда, когда особняк не требует пристального внимания. Я погорячился, пытаясь взяться за все дела сразу, но я и так растратил уже слишком много времени. Скоро мне исполнится двадцать, а список выполненного ещё слишком короток. Я знаю, что уже опередил его на пару-тройку лет. И в моём особняке пока не так много марионеток, но зато какие. Все как на подбор, одна интереснее другой. Ему не удавалось справиться с некоторыми из них, зато этого добился я. Всё просчитано, все рычаги давления установлены. Одного за другим я заставляю их подчиниться мне. Остаётся пока Никки, но она скорее исключение из правил, подтверждающее их. Всегда находится кто-то один, более проблемный. Но даже ей далеко до Джека, и скоро она сможет убедиться в этом лично.       Джек, Джим, Дженни, особняк — о всех них мать рассказывала мне в детстве. Ей, должно быть, так понравилось пребывание здесь, что она жалела о прошлом и вспоминала его постоянно. Если бы она ещё была жива, я бы привёз её сюда повидаться со старыми товарищами. Они бы встретили её с распростёртыми объятьями.       Мой особняк не был таким же роскошным, моё наследство досталось мне нежилым и разваливающимся, обветшалым настолько, что в некоторых комнатах становилось опасно находиться. В прихожей проваливался пол, а в крыше библиотеки зияла дыра, через которую в дом врывались ветви деревьев, загородившие старые стены от чужих взглядов.       Я не стал тратить средства на восстановление обстановки. В комнатах колыхались отсыревшие обои, а в коридорах во время дождя с потолка капала вода, но с этим можно было прожить. Деньги пошли на укрепление системы безопасности, технику, провизию. Они же не на курорте, а происходящее — не игра. И благодаря мне теперь они все это понимают. В прошлый раз всё было слишком мягко, и, сравнивая настоящее с прошлым, они могут убедиться в моём превосходстве.       Собрались ещё не все герои новой пьесы. Но скоро я достану и остальных. Мой особняк прекрасен, не правда ли, отец? Такой же, как у тебя. Даже лучше…       Когда я говорю им, что меня зовут Джон Фолл, я не лгу. Когда я напоминаю им о прошлом, я не лгу. Здесь нет места маскам, а глупые куклы так и не способны до сих пор осознать, что я — единственный, кому они могут доверять. Я не обманываю их. Но почему они так хотят лжи? Почему все так цепляются за обман?       Может, они слишком привыкли к своей религии? Её называют сладкой ложью, дающей утешение в минуты крайнего отчаянья. Это её суть? Тогда мне она не нужна, я не слаб и не хочу прятаться за иллюзиями. Я хочу видеть мир таким, какой он есть. И мои картины скажут им всё за меня. Ярко-красивая вуаль падёт, если подойти ближе. А вы ведь не сможете отгораживаться всю жизнь. Вы восхищаетесь недолговечной красотой, даже не задумываясь о том, что прячется внутри. Не правда ли и человек прекрасен, если любоваться им? Древние греки не знали ничего красивее обнажённого человеческого тела, бронзового от загара и оливкового масла, зрелища крепких мышц, перекатывающихся с каждым движением. Мы любуемся женским телом, изящными изгибами плеч, чьи контуры словно вырезаны лучшими мастерами, утончённостью талии, округлостью бёдер и груди. Прекрасное манит, мы не прочь смотреть, не прочь потрогать. А кому из вас хотелось потрогать внутренности, скрывающиеся под кожей? Мышцы, мясо, слизь… Внешняя оболочка так хрупка и тонка: только уберите лоскут кожи — и ваши восхищённые взгляды сменятся брезгливостью и отвращением. Вам внушают дрожь даже несерьёзные раны, что же говорить о вскрытом теле. Но мы все такие же, не только физически. Красота снаружи, грязь внутри. И вы все посмели забыть об этом. Но вы больше не сможете, не после того, как я сорву все покровы и швырну правду вам в лицо.       Дописав последнюю строчку новой страницы дневника, я перечитал её, снял очки и отложил в сторону. Потирая переносицу, я проиграл написанное в уме. Довольно убедительно. Ручка легла в ряд с двумя десятками других. Не делать все записи одной пастой, менять время от времени почерк. Им хватит и этого, они недостаточно внимательны, чтобы угадать подделку. Их самообман всегда будет играть мне на руку. Даже если они и видят, они не признаются самим себе. Они хотят отрицать то, что пугает их сильнее всего. Враг среди них.       Пресс из тяжёлых старых книг позволит ещё не высохшим чернилам отпечататься на другом листе. Если их при этом ещё и смочить, то они немного слипнутся. Но сейчас с дневником меньше муки по сравнению с первыми страницами, которые нужно было достоверно состарить.       Моя первая попытка создать его была лет в четырнадцать, я действительно старался, но чем взрослее становился, тем больше понимал, что мои наивные детские заметки никуда не годятся. Не пугают, не нагнетают страх. Не говорят ни о чём. Так дневник стал ещё одним моим произведением искусства.       На эту удочку клюнули крупные рыбы. Интересно, такие наклонности и правда передаются по наследству? Могу я считать результат эксперимента, проведённого над Файрвудами, положительным?       Файрвудами. Теперь нет смысла называть Джо тем именем, которым его нарекли в приюте. Забавно. Те, кто искал его, считали, что он — это я, и потому его спрятали слишком хорошо. В то время как меня не искал никто. Я просто не был им нужен. Что ж, спасибо за подаренную возможность работать над достижением моей цели без досадных помех. В этом есть своя прелесть. Оставаться неизвестным, влияя на их умы.       И теперь пришла мне пора отплатить за эту доброту. Всё готово. Пора будить жильцов, иначе только что прибывший гость не доживёт до вечера.