Здравствуй, добро пожаловать домой.
Первое, что я чувствую — боль. Легкие горят огнем, как если бы я выкурила пачку, а то и две за один раз. Я резко поднялась, жадно хватая ртом воздух, отчего мне становилось только хуже. В ушах шумело, а сердце билось так бешено, что каждый его удар отдавался в висках. Вот что чувствуют дети при рождении. Знатоком по этой части я не была, но, вернувшись откуда-то извне и совершив первый вдох, могу теперь сказать, что от боли, наполнившей организм без остатка, действительно хочется завопить. Мои догадки были примитивными: разряд дефибриллятора или адреналин в сердце. Кто-то неравнодушный вызвал девятьсот одиннадцать на улице, скорая оказалась поблизости, а полученные травмы все же позволяли мне жить дальше. Я смогла подняться с места, где лежала — хороший знак, — позвоночник не сломан. Перед глазами все плыло, но и сквозь эту размытость я осознавала, что ни одно из предположений не верно. Это даже не морг, а просто место, окутанное мягким приглушенным светом. Звон в ушах постепенно прекратился. Мысли вновь стали громче, точно рой потревоженных в улье пчел. Боль в легких сходила на нет, вернулось осязание. Я могла почувствовать под пальцами рук прохладную шероховатую поверхность древесины, покрытую тонким слоем песка. Таинственное место постепенно принимало очертания небольшой комнаты, будто вырезанной из светлой древесины. Источников света было мало — я смогла сосчитать пять больших свечей у стены. Я учащенно заморгала, глядя на пламя, что теперь выглядело настоящим, а не искусственным, как в том кошмаре. Тело снова мне подчинялось. Я могла запрокинуть голову, чтобы разглядеть сложную планировку потолка без единого намека на освещение, могла опустить ее вниз и убедиться, что из моей груди не торчит пустой шприц адреналина, и я не поменялась местами с Мией Уоллес. Мои руки по-прежнему были моими руками — никаких трупных пятен, ссадин от нескончаемых порок, дрожи от выпитого алкоголя. Даже ногти не отросли, а черный лак не потрескался и не облупился. Я нервно прикоснулась к своему лицу, надеясь, что не обнаружу червя в одной из глазниц или выеденную левую щеку, сквозь которую проглядывают зубы, а после медленно опустила ладонь к груди. Сердце размеренно билось. Будто ничего не случилось. Разве не чудо? Майкл. Бросив взгляд на запястье, я ожидала увидеть очередной синяк или покраснение, но все, что происходило «там» — другой случай. А ему я обязана своим появлением в неопределенном «здесь». Воспоминания о его невероятном появлении заставили меня обернуться назад, куда я еще не смотрела, будучи уверенной, что он находится за моей спиной. Бог мой. В полусогнутом состоянии Майкл сидел на краю кровати, впиваясь пальцами в ткань собственных брюк. От носа к верхней губе пролегала дорожка уже высохшей крови. Сколько он сидел так, посмеиваясь, наблюдая за тем, как меня очаровывает мир вокруг? Все слова, что когда-то придумывались и предназначались для брата, остававшегося неизменным долгие годы, по праву перешли к Майклу и застряли где-то в горле восторженными вздохами, словами благодарности и вопросами. Майкл повзрослел. Это естественно, но… складывалось ощущение, что мы не виделись последние лет так пять, а это ставило знак равенства между чертовой пропастью времени и сроком от дня моей смерти до дня воскрешения. Размышлять об этом все еще не хотелось.; В отличие от желания встать, но сил практически не было, а потому я подползла к нему, всматриваясь в знакомое до боли лицо мальчика, что волшебным образом стал взрослым юношей-мужчиной. Все же, стоит заметить, некоторая приторность, присущая его типу внешности, неподвластна возрасту и с годами не исчезает. Голос снова принадлежал мне. Я хрипло позвала его по имени, прочистила горло и позвала еще раз. У меня было слишком много вопросов и постепенно нарастающий страх того, что сейчас все исчезнет. — Майкл. Я повторила его имя в третий раз практически своим голосом и, найдя силы приподняться, глупо бросилась ему на шею. Он был живым, а это главное. Догадываюсь, как я выглядела со стороны, но забытое чувство чужого тепла, ощущения сердцебиения другого человека, его вздымающейся в такт дыханию грудной клетки — сводило с ума. «Конечно, разумеется, это ты». Лишь под конец, когда я уже думала отстраниться и устроить допрос о том, почему у него из носа идет кровь, где мы, сколько времени прошло, как он нашел меня, как он сделал это; его ладонь коснулась моей спины. Так приятно. Прежде я никогда не испытывала особой нужды в прикосновениях, признаться даже, ненавидела на пресловутых семейных посиделках, когда какая-нибудь тетушка или кузина считала своим долгом заключить меня в медвежьи объятия, но, кажется, сейчас что-то плохо влияло на гормоны. — У тебя кровь, - кажется, попытка построить диалог превратилась в монолог, но я все же коснулась ладонью его лица, прекрасно понимая, что чрезмерные и неуместные нежности лучше оставить для брата. — Бог мой, тебя практически не узнать, — мне хотелось говорить очень много после столь долгого молчания наедине с собой, — Где мы? Где мы, Майкл? Он усмехнулся и указательным пальцем стер остатки крови. — В школе, - голос тоже звучал иначе, чем раньше. Самоувереннее, что ли. — В другой школе. Я кивнула, поблагодарив за необходимое уточнение, и вновь устроилась на полу, позволив коленям касаться холодной паркетной доски. Несмотря на уйму вопросов, мне потребовалось время, чтобы переварить всего одно предложение, будто бы я отвыкла слушать и усваивать информацию. Все казалось нереальным и вместе с тем привычным, заставляющим чувствовать себя как дома. — Я полагал, что вопросов будет больше. Их и было больше. Я лишь пожала плечами и выдохнула, возвращая на лицо улыбку, от которой уже начинали болеть щеки, но мне хотелось улыбаться и ощущать себя живой, а не мертвой. Чуть склонив голову, я позволила себе рассмотреть Майкла еще лучше, чтобы в очередной раз убедиться, что совсем не знаю его, о чем и заметила вслух. Форма, точно у студента Итона (хоть я не знала, какая там на самом деле форма), комната, и близко не похожая на общежитие (у меня, к примеру, были выбеленные стены и старый, местами вздувшийся линолеум), скорее, на дом «братства» какого-нибудь студенческого объединения. Добавим ко всему мое необъяснимое появление в этой неизвестной школе, и можно обращаться к психиатру с вопросом «а эта смирительная рубашка мне к лицу?». — Это что, Кембридж? - я дотронулась до ворота белоснежной рубашки и черной ленты, так не похожих на его прежнюю одежду. Таинственное место оказалось не Итоном и не Кембриджем, а мужским аналогом небезызвестной академии Робишо — школой Готорна для выдающихся юношей. «Одаренные» не совсем равнялось «выдающимся», и об этом я предпочла умолчать, уточнив лишь: «Готорна как Натаниэль Готорн?», но ответа не последовало. Его зачислили сюда, разглядев пресловутые выдающиеся способности, и теперь он добился четвертого уровня. На вопрос о бабушке Констанс Майкл равнодушно ответил «Она умерла». Он сказал об этом так спокойно, будто бы видел ее один или два раза за жизнь, а не жил под одной крышей. От последующих расспросов об органах опеки и том, как эта школа согласилась взять его на поруки, Майкл отмахнулся, точно всякая навязанная бюрократия его не касалась. Мы будто бы жили в разных мирах, где я думала о рутине, оплате счетов, законах и правилах, пока Майкл существовал отдельно от основной массы людей и не вдавался в мелочи. — Подружился с кем-нибудь? Идентичный вопрос я задавала брату изо дня в день на протяжении трех месяцев после переезда в Новый Орлеан, когда тот приходил угрюмый из школы и все выходные проводил за компьютером. В начальной школе у него было один или два друга, но по социальной активности они не превосходили Джейка, а потому я всегда предлагала ему подружиться с кем-то еще, чтобы играть в бейсбол или футбол в парке. «Зачем мне друзья, если у меня есть ты? — спрашивал Джейк в детстве, утыкаясь лбом мне в плечо. — Ты лучше» Раньше меня это умиляло. Я обнимала его и разрешала смотреть телевизор вместо уроков. Все равно их ничему толком не учили. С возрастом исчезла вторая часть предложения, начинавшаяся со слов «если». Ему просто не нужны были друзья, а я стала старшей сестрой, чьи конспекты, домашние задания и жевательные конфеты можно воровать. Майкл криво ухмыльнулся и повел плечом: — Со мной отец, а друзей у меня нет. Достаточно того, что есть человек, которому я доверяю, который на моей стороне. А теперь еще и ты, Эли́зе. На последних словах я не заострила внимания, хоть они и прозвучали эгоистично. Очередной личный прокол: я не придралась к фразе про отца, восприняла как добрую сказку-философию о том, что умершие всегда живут в нашем сердце, сопровождают и оберегают нас. По своему же опыту могу сказать, что это херня. — И чему тебя учат в этой школе? — Учат? - он засмеялся. — Это я могу чему угодно их научить. Четвертый уровень ставит меня наравне с Верховной — твоей дражайшей Корделией. Я поспешила перебить вопросом, откуда он узнал про Корделию и наш разговор, но Майкл снова усмехнулся, откровенно демонстрируя, что ситуация его забавляет. — Откуда я что? Они считают меня Альфой. — Альфа и Омега? Все полностью. Начало и конец, который есть и был и грядет. Майкл выдержал паузу и молча кивнул, но после добавил, что колдун Альфа непосредственно связан пророчеством о свержении Верховной ведьмы. В такие подробности ни мисс Гуд, ни Фиби меня не посвящали, а потому оставалось лишь соглашаться со всем услышанным. Вновь повисло молчание. Мне следовало переварить то, что я живу среди настоящих колдунов, а не шарлатанов. Не то чтобы мысль об этом внушала страх или трепет, скорее удивляла. Это заставило меня вспомнить материал моей недописанной статьи. Однажды мы с отцом смотрели «America’s Psychic Challenge», и он возмущался, что телевидение нас водит за нос, а те, кто могут предсказать что-то посерьезнее погоды наверняка работают на правительство или спецслужбы. Вряд ли Корделия или колдуны местного Хогвартса сотрудничают с внешним миром. Из нас двоих тишина угнетала только его, а потому Майкл поднялся со своего места, повел затекшими плечами и, немного замешкавшись, протянул руку с предложением подняться с пола. Коленные суставы неприятно хрустнули, наводя на ассоциации с шарнирной куклой, когда я поднималась, удерживаясь за его горячие ладони. Слабость в теле поубавилась, а вместе с ней исчезло опасение рухнуть обратно и ненароком что-то сломать . Вот кто точно изменился за лето — Майкл стал выше меня как минимум на голову, а потому я, смотря на него снизу вверх, испытывала что-то, смутно напоминающее смущение и благоговение одновременно. Sophisticated — изысканный. Вот каким он был. Когда я только училась писать эссе, то лезла из кожи вон, чтобы мои работы демонстрировали широкий словарный запас и отличались от работ моих одноклассников, выстроенных из односложных предложений с элементарными ошибками. Доходило до абсурда — я могла сидеть с дедушкиным словарем и портить зрение днями напролет, надеясь, что запомню каждую страницу и смогу с легкостью подбирать синоним к каждому слову. «Sophisticated» привлекло меня сразу же. Оно звучало мягко и ассоциировалось со сказочным ветром, что нашептывает океану легенды. При этом мне безумно нравилось имя Софи, и я представляла, как подписываю тетради и учебники иначе. В скором времени мои домашние задания пестрили словом «изысканный». Изысканный костюм, изысканный персонаж, изысканный вкус, изысканный нрав. Sophisticated. Sophisticated. Sophisticated. Sophisticated. Майкл был изысканным, точно сошел со страниц школьных эссе. — Уже поздно, - он отстранился и расстегнул пуговицу на пиджаке. — Скоро рассветет. Ясности это не внесло — рассвет может быть и в половину восьмого в ноябре, и в три пятнадцать в июне. Школьная форма у них, конечно, была что надо. Рубашка, жилет, пиджак. Последний уже висел на спинке стула, а жилет будто нарочно остался не вывернутым на лицевую сторону, позволяя убедиться в идеальных строчках. Sophisticated. На секунду меня охватила доля зависти, ведь ни мой брат, ни я не одевались в единую форму и носили обычные джинсы, легко растягивающиеся футболки и кеды. Муниципальная школа другого внешнего вида и не предусматривала. Исключение — черлидеры и спортивные команды. Я резко вспомнила про академию для одаренных юных дам и то, что не интересовалась идеей единой формы у них, когда брала интервью. — Значит, ты после Корделии возглавишь «Робишо» и будешь заниматься делами Ковена? Он криво усмехнулся и покачал головой, будто бы ему уже жаль тратить время на ответы на столь глупые и очевидные вопросы. — Скажем так… у меня немного другие планы на него, - уклончиво отозвался Майкл, — пока, что он - препятствие на пути исполнения моего предназначения. — И какое у тебя предназначение? - голос лишен и намека на иронию и насмешку. — Создать новый мир? - вопросительно-утверждающе ответил он. ...На этой строчке, я клянусь Вам, как клялась Корделии, что не знала его истинных намерений. Мы говорили о скромном колдовском мирке, о пророчестве и Альфе, но не заходило и речи о другом, привычном для меня, мире. Конечно, я бы не смогла его остановить, думаю, никто не смог бы, но… Я до конца дней буду жить с мыслью, что ничего не сделала, не придала значения, что я – паршивый журналист.***
Я ненавидела спать с кем-то на одной кровати. Это сразу же напоминало о совместных праздниках вроде Рождества или Дня Благодарения, когда родственники собирались под одной крышей, Боже упаси, нашего дома. Старшим стелили в гостиной или единственной гостевой спальне, а младших предпочитали сплавить в наши с братом комнаты. Кто-нибудь пронырливый вечно забирал у меня одеяло, укутываясь с головой, и ночами приходилось надевать два, а то и три слоя одежды, чтобы не стучать зубами. Сейчас я не беспокоилась из-за мелочей, вроде тех, что у меня могут отобрать одеяло (я укрывалась кашемировым пледом) или отобьют во сне ноги. Меня пугало то, что какая-то часть жизни уже осталась безвозвратно позади, а теперь я должна снова закрыть глаза — заснуть — вычеркнуть еще какое-то время. Что если, закрыв глаза, я окажусь снова «где-то», забуду или разучусь дышать и умру во сне, но теперь навсегда? Свечи все еще горели, отбрасывая причудливую тень на стену, на металлической подставке-подсвечнике дрожало несколько незастывших капель парафина. В последний раз свечи при мне зажигали еще в кампусе на Хэллоуин. Прежде чем затушить свечи, я подержала руку над пламенем, словно ребенок, проверяя, сработает ли рефлекс. Едкая дымка свечей наполнила воздух и быстро растворилась в угольной темноте. Если уткнуться носом в нагретую наволочку и попытаться уснуть, можно почувствовать пряный и до боли знакомый запах муската. Как и в последнюю ночь в Калифорнии, в голову лезли сотни мыслей, но теперь нельзя было отвлечься ни на музыку, ни на мобильный телефон, ни на сбор вещей. Волшебное оживление без тела (сомневаюсь, что кто-то позволил Майклу притащить гроб в школу), отсутствие признаков гниения, эмоции, рефлексы, воспоминания, будто бы я просто уснула или впала в коматозное состояние, но вернулась. Это сводило с ума. Нужно просто дышать и оставаться в неведении как можно дольше. Жить в ожидании изгнания из рая.