И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; Быт. 6:5
К моему счастью сон был крепкий и лишенный сновидений. Я проснулась в той же не самой удобной позе, но не спешила открывать глаза. Все могло исчезнуть за одну ночь или оказаться не тем, чем было. От мыслей и старых образов дышать стало тяжелее, и к имеющимся кошмарам приобщился страх очнуться в гробу, придавленной толщей земли. Этот образ заставил меня распахнуть глаза и подорваться вперед — и получить подтверждение того, что никакой ящик меня не сдерживает.***
Насколько мне известно, существует семь смертных грехов, и возглавляет его Superbia, или Гордыня. Когда-то существовала восьмеричная схема, но Папа Римский решил внести свои изменения: объединил в один грех печаль с унынием, тщеславие с гордыней и добавил зависть. Так наши «душевные» пороки вознесли вверх, а «плотские» поставили в конец — совать в себя члены лучше, чем прослыть эгоисткой с чувством собственного превосходства. Познания отложились со времен старшей школы, когда нам предложили предмет «мировые религии» для расширения кругозора. В Лос-Анджелесе некоторые хотели поступить на факультет философии и сокращать разрыв между реальностью и Богом (или что-то в этом духе), а мне нужно было заполнить «свободные часы», чтобы не выбирать французский или физику. С познавательной точки зрения лекции были интересными, со стороны слушателя — утомительными. Нам выдавали относительно девственные учебники: лишенные заломов, пометок и пятен от невесть чего, с иллюстрациями на отдельных мелованных страницах, как в энциклопедиях. Если слушать о традиции ислама или катехизисе католической церкви откровенно скучно, то можно было просматривать те самые страницы, что еще не перепачкали отпечатками пальцев. Так, к параграфу о грехе прилагались черно-белые иллюстрации — мозаики алтарной части крипты базилики Нотр-Дам-де-Фурвьер в Лионе. В них Гордыня изображалась красующейся птицей — не то фазаном, не то павлином, а Похоть — горным козлом. (Ни в козлах, ни в птицах семейства фазановых я не разбираюсь). Я потеряла контроль над временем, рассматривая собственное отражение в зеркале, как одержимая, и такое поведение вполне наводило на размышления о грехе. Я смотрела на себя, точно видела впервые в жизни или могла исчезнуть, стоило только моргнуть. Говорят, что есть большая разница между тем, что доступно нашим глазам и тем, что открывается окружающим. Сейчас я будто бы посмотрела на себя через некую призму и открыла во внешности выразительность. «Кто и что подумает, если распахнет дверь к своему однокласснику? «Сучка с того света?». Чем не новый ад — быть пущенной по кругу мальчиками, что безвылазно зубрят замысловатые словечки на латыни». Дома в Калифорнии я часто раздевалась, когда никто не видел, не только после процессов соития, чтобы полюбоваться отметинами или синяками. В обнажении не приходило чувства стыда, которое побудило Еву прикрыть наготу, а наоборот, ощущалась эстетичность — гордыня или прелюбодеяние? Приятные покалывания вызывали не только чужие властные прикосновения, но и собственные, особенно, если делать это медленно — одними кончиками ногтей или подушечками пальцев, — обрисовывать линию ключиц, переходить к ложбинке меж грудей, очерчивать полумесяц под грудью, надавливать на каждое ребро. Мастурбация, это, конечно, занятно, но только на первых порах, и удовольствия она приносила на порядок меньше, чем самолюбование. Похоть повсюду витает в воздухе. Майкл пришел, когда шумный топот десятков шагов по коридору стих, уступив место редким шагам. К тому моменту я уже отвернула зеркало и покачивалась на единственном стуле, завалив его на задние ножки. Довольно успокаивающее занятие, эдакий бюджетный аналог кресла-качалки. Конечно, я не просто смотрела в свое отражение и вылеживалась на чужой постели. Мне вообще нравилось двигаться, снова переносить тяжесть с пятки на носок, воображать себя невесть кем (может, балериной?) и танцевать без музыки, слыша лишь ее слабые отголоски в памяти. — И тебе разрешают проносить еду в комнату? - спросила я, когда заметила в его руке тарелку с тостами. — Никто ничего не заподозрит? — Я здесь на хорошем счету. Хлеб на вкус отвратительный, как и ветчина, посыпанная сахаром с растекшимся сыром, но удовлетворительно. Еда снова приобретает смысл. Второй сэндвич был скорее мечтой моего брата — один белый треугольник смазан арахисовой пастой, другой — джемом. Майкл сказал, что любит французские тосты, но их здесь готовят неправильно. Мне нравились тосты с клубничным джемом и сливочным маслом, их готовила бабушка одной из школьных подруг, пока моя предпочитала крекеры с сырным кремом. Я же давно потеряла пристрастия в еде. В детстве как, наверное, у большинства детей, у меня был список тех блюд, что я могла поедать с утра до ночи или то, что могла попросить приготовить в день рождения или на какой-то праздник. С возрастом это прошло. Мачеха одно время готовила омлет с грибами — мой любимый завтрак, — и я ела его чуть ли не каждый день, чем попросту убила для себя его вкус. И так со многими продуктами: шоколад с помадкой, чипсы с паприкой, сэндвичи из разряда «Сделай сам» — сливочный соус и индейка, французские тосты. Спустя длительное время голодания или отсутствия потребности в еде мне казалось, что я снова могу чувствовать вкус еды. Ощущать на языке приторность арахисовой пасты, неизмельченные частицы сахара в ягодном джеме на зубах и жесткость хлебной корочки. Я будто снова оказалась в той его детской комнате, где мы часто сидели, свесив ноги с изголовья кровати и играя в приставку. Это был тот же Майкл, которого я знала: со странностями, сквозящей спесивостью в голосе, взрослым лицом, в нем оставалось что-то ребяческое из прошлого. Мы снова много говорили, но сейчас я не могу понять о чем, если у нас не было ничего общего, кроме каких-то незначительных совместных воспоминаний. Часто право слова предоставлялось мне, и я говорила о статье, которую начала писать в начале первого курса, о сборе материала, о том, как пришла к Корделии и проявила свой непрофессионализм во всей красе. О ее предположении я умолчала. Я говорила ему все, что знала, молола языком направо и налево, думая, что раз он один из них, то мне нечего скрывать, зачастую ловя себя на мысли, что не планировала говорить так много. Майкл в свою очередь кормил меня сказками — буквально пичкал сладкими иллюзиями, как Гретель откармливала брата на съедение, и я все послушно проглатывала и просила еще, пьянела без вина, растворяясь в историях об испытаниях силы, что вознесли его на Олимп «четвертого уровня» или о «Семи чудесах». «Семь чудес» для меня ассоциировались с Семью чудесами света, про которые мне читала мама лет в пять. Занимательный факт — раньше меня и многих моих друзей интересовали археологические раскопки, древний мир, а когда детство кончилось, то увлечения сменились на примитивные, земные. На один день рождения отец подарил мне красочную книжку с мифами и легендами древней Греции. Мама, когда была беременна, часто читала мне ее, водя пальцем по строчкам, чтобы я не только усваивала на слух, но и запоминала написание слов. Зевс, Посейдон, Деметра. Когда-то я знала о каждом боге-олимпийце и их потомках. Мне нравилось слушать о Персефоне, но не из-за мрачности истории, а из-за произношения имени. Персефона звучала мягко — мама читала имя почти шепотом, напоминающим шелест первой листвы на деревьях в начале весны. Думаю, это отличный пример иронии — теперь я как никогда ощущала себя героиней детской книжки, окутанной тьмой, похищенной ради собственного удовольствия в царство мертвых. Из озвученных «чудес» мне был знаком только «Телекинез» и «Прорицание» — первое на слуху с детства и я понятия не имею, почему и откуда, не исключено, что смотрела фильм с таким названием, а второе мне приписывала Корделия. Мне понравилось слово «Descensum» — умение покинуть тело и путешествовать между мирами. Если бы я прочла его на листке, то оно вышло бы свистящим, но Майкл произносил его с каким-то шипением. Морская пена разбивается о гальку или то, обо что бьется море. Descensum. Descensum. Descensum. Отсутствие часов и окон заставляло испытывать некую дезориентированность в пространстве и определять время исключительно интуитивно или же по звону между занятиями. Где был Майкл в первую часть дня, я не знала — он не считал нужным говорить об этом, сделав меня кем-то вроде игрушки или домашнего зверька, которого следовало покормить, выведать момент, когда никого не будет поблизости и выгулять до уборной и обратно. То, что открывалось взгляду, никак не помогало составить образ школы, золотой клетки, где меня держали, а я и не хотела биться о прутья в надежде вырваться на свободу. Мне не удастся это объяснить, но… мне было достаточно того, что я имела. Жить в вакууме некоторое время куда лучше, чем жить в реальности. Те несколько дней были необходимы, чтобы после выстроить цепочку ценностей, понять, что имеет смысл, а что нет. Снаружи теплый ветер шелестел еще зеленой листвой, светила полная луна и ночь набирала свою силу, когда Майкл впервые вывел меня на поверхность, предварительно выдав какую-то черную тряпку, чтобы скрыть мои худощавые ноги со спины. Глубоко под землей остались лестницы, что, извиваясь змеями, вели вверх и вниз; пламя, поддерживаемое магией и мягкий свет от множества свечей. — Лабиринт? /Его центр я не могу найти, но нет причин для отчаяния, потому что я уже там/* — Это скульптура, — Майкл прибавил шаг, и уже через один поворот открылась выжженная солнцем трава и образующие круг деревья. В темноте сложно было различить дорогу или уловить движение. — Идём. Он вёл в самую гущу, не оборачиваясь назад, уверенный, что я не останусь позади. Плащ-мантия-накидка, что бы это ни было, оно путалось под ногами, собирая на подол мелкие колючки и пыль, отчего темп сбивался, приходилось поддерживать ткань в руке, не позволяя волочиться следом. — Ты когда-нибудь видела снег? — Снег? Наверное. На самом деле я сомневаюсь, что видела снег. В Шугар-Ленд в ноябре температура колеблется у семидесяти семи по Фаренгейту, а холодные зимы сродни чему-то уникальному и невероятному. Лужи замерзают крайне редко, но по вине повышенной влажности пальто приходится запахивать время от времени. Снег я видела по телевизору, не в фильмах, конечно, где из каких-то современных машин выбрасывают смесь ваты и какой-то трухи, а в новостях. Обычно на снежные катаклизмы жалуются «северные» штаты: то провода облеплены снегом, то пробки, то снегоуборочные машины выходят из строя. Тем не менее, я помню, как однажды сидела на руках у отца и видела белые хлопья, летящие с неба, затянутого пыльного цвета тучами; но в достоверности не клянусь, мне могло присниться. — Нас повсюду окружают молекулы воды. Он заметил это будничным тоном, но его голос, кажется, заглушил мой собственный и зазвенел в ушах. Тогда я придумала себе объяснение этому феномену — Майкл был единственным, кого я видела и с кем контактировала, возможно, просто привязалась. Дети же тоже привыкают к голосу матери, которая находится с ними круглые сутки с момента рождения и до определенного возраста. Снег означает холод, температура опускается ниже двадцати по Фаренгейту и… это относится к тому, что я никогда не испытывала в жизни. Холода, несколько свитеров, дубленки — прекрасно, особенно, если ты не живешь на юге. На горнолыжные курорты, которые ассоциировались у меня со снегом, мы не выбирались, а отпраздновать Рождество где-то, где земля припорошена трухой, не хватало денег. Ну, знаете, авиакомпании повышают цены втрое как до Нью-Йорка, так и до Нового Орлеана. Кто-то бежит к снегу, а кто-то к теплу — никогда не угодишь. Но не похолодало и на градус, когда первая снежинка, напоминающая звездочку, блеснула в лунном свете. Моя бабушка пересказывала сюжеты короткометражных фильмов и вообще фильмов, подсмотренных урывками во время работы в кинотеатре, и выдавала за оригинальные истории, хотя, думаю, какие-то были и ее собственными фантазиями. Например, о путнике, что сбился с пути, пробираясь в ночи сквозь дремучую чащу, и что-то надоумило его зачерпнуть рукой воду из источника и превратить брызги в звезды, указывающие верный путь. В детстве меня всегда удивляло то, что в окружении деревьев нашелся водоем, а не то, что вода обратилась в небесные тела. Снег тоже поступал извне, будто кто-то свыше перевернул солонку или дрожащей, как бабочка, рукой посыпал землю белоснежной крупой, по ошибке приняв за бисквитный корж. Кто-то взболтал хрустальный шар и создал настоящий снегопад из пустоты. В фильмах в такой момент принято кружиться, уподобляясь снежному вихрю. Я решаюсь тоже это сделать, игнорируя неразумность подобного поведения и то, что я босиком и могу так запутаться в длинном подоле, рискую наступить на ткань и порвать ее. С непривычки мир раскачивается каруселью, перед глазами пляшут пятна. Мягкие хлопья оседали на сухую траву, таяли на черной ткани накидки и оставляли влажные следы на коже, не в силах противостоять теплу. Согнув ноги, я сидела на сырой земле, запрокинув голову вверх, наблюдая несчитанное множество звезд, что раньше скрывались от глаз за светящимися фасадами зданий и дорожными фонарями. На вытянутую ладонь осело несколько шестиконечных снежных звезд, будто в ожидании путешествия в небеса к другим мерцающим светилам из детской сказки. Невозможное чудо. Уйти дальше и добраться до ограждения — моя идея. Возвращаться обратно не хотелось, пряный ночной воздух пьянил, отчего складывалась иллюзия, что не существовало ничего до и ничего не будет после. Только вечное время под открытым небом с далекими звездами, хоть у всего один конец и от него никуда не уйти, он плавно вытекает из настоящего в ближайшее будущее. Я терялась между деревьями, руководствуясь интуицией. Волосы, скрываемые за высоким воротом накидки, от бега высвободились из плена и рассыпались по спине. Ветки норовили хлыстом ударить по лицу с единственной целью — отрезвить, напомнить о реальности. Покрывало из сухих колючек, веток и сорванных ветром еще зеленых листьев. Чем дальше, тем сильнее смыкаются кроны деревьев, не пропуская лунный свет, создавая другой купол. Стоило поднести руку к лицу, чтобы отбросить назад мешающие пряди волос, и в нос ударял запах смолы, сохранившийся на кончиках пальцев. — Так нечестно, - воскликнула я. Майкл оказался позади меня и похлопал по плечу — трансмутация — хотя не мог оказаться по ту сторону раньше. — В чем разница между вторым испытанием силы и телепортацией на небольшие расстояния? Не знаешь. А говоришь, что сам научишь чему угодно. Ладно, умник, - пришла моя очередь щеголять, — такому нигде не научат, но не смейся, если у меня не получится с первого раза. Майкл поспешно кивнул и прислонился виском к дереву. Вероятно, он ожидал, что я покажу какой-то фокус-покус, охвачу все огнем или превращу подтаявший снег, ставший кашей под ногами, в млечный путь. Я закачала головой в ответ и поднесла ко рту, соединенные вместе кончики большого и указательного пальцев левой руки. Оглушительный свист заставил его усмехнуться и поморщиться. Честно говоря, не думала, что получится так громко — последний раз я хвасталась умением свистеть и плеваться в классе девятом. Этому меня научил папа, когда рассказывал о детстве на ферме ранее принадлежавшей нашей семье. Первое время я ходила с незаживающими ранками в уголках губ от бесконечных тренировок немытыми руками — у меня никак не выходил громкий свист и получался звук спускаемого колеса. — Ты так не сможешь, - сразу же уточнила я, повторяя трюк, но с четырьмя пальцами с идентичным свистом. — Надо родиться и провести не одно лето в Техасе.***
Меня разрывало от смеха и навалившихся эмоций, которых я была лишена столь длительное время. Иллюзорное ощущение счастья. Мне казалось, что я нашла и смогла залатать каждый пробел, изменить каждый изъян, что это было долгожданное отпущение, а не затишье перед бурей. Я сдерживалась, чтобы не рассмеяться громко и не топать ногами, когда бежала по очередному незнакомому коридору, а после вверх по лестнице, скользя пальцами по отполированным перилам. К ним прикасаются каждый день потные ладони учащихся мальчишек, но никому из них не пришло в голову скатиться вниз и использовать их не совсем по назначению. От пульсирующего навязчивого желания мне хотелось отсосать ему здесь — в одном из слабо освещенных пролетов — на зависть остальным. Будоражили тени, масляные портреты на стенах, наблюдающие за каждым неверным шагом, душный воздух подземелья, таивший в себе нотки пыльных фолиантов - разворованного культурного наследия Америки, восточного ковра и свеч, словно в храме на поминальной службе. Майкл плохо на меня воздействовал. «Дурное влияние», - как сказал бы отец. Он повторял это снова и снова, если что-то не вписывалось в его каноны воспитания или моральные ценности, но почти никогда это не касалось меня и брата. Волосы Майкла были еще местами влажные от растаявшего снега, и когда я решила пригладить несколько прядей назад, то ощутила под пальцами глубокий шрам, которого не было в последний раз в Лос-Анджелесе. Портить момент не хотелось. Мне нравилось целоваться с ним, хотя я ненавидела слово «поцелуй». Оно отвратительно на слух, хотя тоже содержит свистящие звуки, и кто-то находит его красивым. Он прикусил нижнюю губу, выбивая сдавленный вздох. Рука скользнула от шеи к изысканным брюкам, которые сразу и не отнесешь к школьной форме. Поглаживать чьи-то гениталии даже через слои ткани не возбуждает, как и дрочка со смыслом в технике. — Тебе когда-нибудь делали минет? - я не старалась придать этим словам сексуальности или произнести с придыханием — последнее вышло само собой. — Как в Техасе? Это старый фокус: нет никакой градации минета по штатам, как нет французского поцелуя, но если добавлять приставку, то создается ощущение, что будет разница. Майкл усмехнулся, запуская пальцы в мои волосы, оттягивая их назад: — Женщины знают только одну форму благодарности, не так ли? — в вопросительном тоне сквозило не то презрение и желчь, не то завуалированное желание оскорбить и указать на похоть в крови. Рыжие волосы — волосы согрешившей шлюхи. Если бы он сказал оттирать его лаковые ботинки волосами, то я бы спросила, с какого начать — левого или правого.** Будь у меня хоть капля самоуважения, я бы предложила ему трахнуть самого себя, но гордость заглушена низким голосом вкупе с намеренным надавливанием на не зажившие раны на коже головы: — Не отвлекайся. Отстранившись назад, я медленно развела колени в сторону, будто пыталась повторить успех Шэрон Стоун. Платье, что служило одеждой и для сна, и для повседневной носки, изрядно помялось за прошедшие дни и приобрело специфический завалявшийся запах, как спортивная форма, забытая в шкафчике до следующего урока физкультуры. Касаться себя под чьим-то взглядом напоминает самолюбование у зеркала, где главное - не разрывать зрительный контакт. Заставить человека чувствовать себя неловко, испытывать прилив возбуждения от того, что он не задействован в процессе, но является непосредственным наблюдателем. Трудно не сорваться и не закатить глаза, когда по телу проходит разряд, а потому я вздрагиваю и стараюсь не дышать через рот. Я не люблю выражение «ласкать себя», оно по отвратительности на одной ступени с «поцелуем», как и синонимы к половым органам. Это смешно и нелепо. Майкл не терпел поражения, а потому не спешил отворачиваться, смущаться или разделять мое занятие. Он отбивал пальцами дьявольский ритм по неопрятно брошенному покрывалу, но взгляд стал мрачнее, и такой уже встречался мне раньше. Кто кончит, тот и проиграл, а будь у меня такая школьная форма, то я бы поборолась. Моим платьем хоть сейчас полы вытирай. А потом в моей голове возникает мысль: «Делай, как я хочу». Она ненавязчивая как, к примеру, желание бесчинствовать в коридорах школы, но напоминает жужжащую мошку над ухом, подначивающую убить ее. Лучший способ — поддаться искушению? Или как нам завещал Оскар Уайльд? Свечи я задуваю быстро, словно на праздничном торте, позабыв загадать желание. Комната мгновенно погружается во тьму, и я на дрожащих ногах вплотную подхожу к Майклу, давя на плечи, ощущая поролоновые подплечники. — В темноте все будет, как я хочу. — Ошибаешься, — свечи за спиной вспыхивают с шипением. Пирокинез — еще одно «чудо». — Так нечестно, — я усмехнулась, как тогда, под пологом леса: пора бы уже запомнить, что наши силы никогда не будут равны; вновь опустилась на колени подле него и уперлась подбородком в его колено. Майкл беззлобно ухмыльнулся, возможно, тоже подумав, что человек — ничтожество перед ним. Его ладонь с еще не зажившим до конца порезом с испытания «Семи чудес» проскользнула по плечу, будто бы случайно зацепил тонкую лямку платья и спустил ниже, обнажая левую грудь и учащенно бьющееся сердце, а после вновь сжал плечо. Тонкая невидимая нить прикосновений сухими горячими губами по костяшкам пальцем, я перехватила его руку, отправляя указательный и средний палец себе в рот, — посасывать и сохранять с ним зрительный контакт широко распахнутыми, как у девственницы, глазами. Странное дело — дурные привычки. В детстве тебя ругают за пальцы во рту, боже упаси, если сосешь палец в пять лет, а взрослеешь и получаешь восхищенные взгляды. Позже я лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, влажную от пота и пропахшую плотским запахом с едва различимыми нотками муската. В памяти впервые за все время всплыл полностью вечер в доме под аренду на Берро Драйв — холодность, навязчивость, латексный костюм, и, конечно, взгляд. Мрачный взгляд водянистых глаз мне уже встречался, когда я не оправдывала ожидания, не хлопала в ладоши при виде подвала и могла сбежать, а теперь-то и бежать некуда. Тогда я поняла, что боюсь призраков, а в этой комнате, поверьте, их предостаточно. У «Лиловых» комнаты как одна похожи, и, клянусь, меня заселили именно в ту, где все началось. Стены угнетают, сжимают под прессом воспоминаний, заставляют понять, что потеряла, а что заслужила. Возлюбила ли я так сильно, чтобы мне были прощены грехи? Я никогда не понимала этой части в Евангелие от Луки. Кого мне нужно было любить, чтобы быть прощенной, если, погрязнув в радостях плоти, я забыла о семье, друзьях, выпивке, университете? Начало и конец ознаменовала одна комната да украдкой увиденные коридоры-полумесяцы. Я подумывала позвать его и несвоевременно потребовать объяснений, ответа на вопрос, что следовало бы озвучить еще в самом начале: Зачем ты вернул меня к жизни? Почему бы не оставить меня вне времени и пространства, в царстве иллюзий и абстракций? Но все уходило во тьму. Вниз, вниз, вниз. Шипение волн, что снова и снова бьются о скалы и одна мысль, похожая на свет маяка вдали: домой возврата нет.And between heaven and hell As it done sin As it done Over and over И между раем и адом, Когда был совершён грех, Когда это происходило Снова и снова - Aqualung - Cold
____________________ * — Оден — «Лабиринт» ** — Аллюзия (Мат. 26:6-13; Мк. 14:3–9; Ин. 12:1–8) Грешница обливала ноги Иисуса своими слезами и отирала волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала маслом.