Мать всех ночей.
Путы спадают с лодыжек твоих, и ты видишь, что все хорошо, Стар или молод, мужчина или женщина, грубый, отверженный, низкий, твое основное и главное громко провозглашает себя, Через рожденье и жизнь, через смерть и могилу, — все тут есть, ничего не забыто! Через гнев, утраты, честолюбье, невежество, скуку твое Я пробивает свой путь.*
Несколько дней до меня никому не было дела. Наконец-то. Я снова погрузилась в размеренную рутину выживания: пила воду на завтрак, смотрела на ряды книг на полках во время коктейлей, посещала ужин и возвращалась в комнату, где подолгу сидела в нише шкафа, прячась за длинными тяжелыми подолами, точно за портьерами в «Робишо». Ткань некоторых платьев, которые я ни разу не надевала, пахла пылью и залежалыми вещами, будто бы те долго лежали на чердаке в коробке с надписью «НЕНУЖНЫЕ ВЕЩИ». На следующее утро после разговора Венебл сделала официальное заявление (слово «официальное» она выделила голосом) и объявила день траура — наши ряды уменьшились еще на двух человек, и это, к удивлению, не несчастные влюбленные. Ромео погиб по глупости, а современная Джульетта решила отойти от первоисточника - не стала умолять дать ей его тело и резать на звезды, что осветили бы небо**, и не спешила вынимать кинжал из ножен. Галлант кокнул бабку. Во время коктейлей он рассказывал, как за полночь вошел в комнату бабули, чтобы пожелать доброй ночи и извиниться (понятия не имею за что, возможно, за свое рождение), но Иви уже остывала. После он зарыдал, и Коко со скорбящей физиономией приглаживала его пергидрольные пряди, точно шерсть терьера. Это и стало официальной версией — ушла с миром во сне, но этому верил только сам Галлант, так как его скорбная речь раз за разом звучала убедительнее. Неподдельным слезам счастья верилось намного больше. В этот раз тела не скрывали. На Тимоти мог взглянуть любой желающий, словно на музейный экспонат, но любителей пощекотать нервишки не нашлось. Я тоже воздержалась. Мне хватило собственных посмертных фотографий. Был ли это продуманный блеф со стороны Венебл, чтобы обезопасить себя от обвинений в каннибализме, пока на кону ставки покрупнее? Святилище. Чем больше людей проходило «Отбор», тем меньше разговоров посвящалось этому — каждый был опечален своим поведением во время «Кооперации». Не знаю, что им наговорили или что наплели они сами, мне это было интересно. Я подумывала задать свои собственные вопросы и навязать другие правила. Во всякую игру можно играть вдвоем. Последней на очереди оказалась Мэллори. Об этом стало известно за ужином, когда верная служанка не принесла госпоже Сен-Пьер чистую вилку взамен той, что была покрыта разводами. Это знание отчасти приободрило, а потому я с большим азартом принялась ковырять желе, переняв традицию длительной трапезы у почившей Иви. Еще есть время. Памятуя каждое интервью, я не торопилась занять оборонную позицию у дверей в надежде разобрать пару слов. Бряцание ножей и вилок о керамику в тишине накаляло обстановку. Большинство (если не все) жаждали бы сослаться на потерю аппетита или его полное отсутствие, но не могли. В такие моменты не хватало бабули Галланта, которая поделилась бы очередной байкой из своей жизни. К счастью, я запомнила некоторые из них, а потому прокручивала их, точно пленку диктофона, в памяти, подавляя время от времени неуместные смешки. Сегодня я не пряталась: ни в «глухой» зоне, ни в собственной комнате, ни в шкафу. Устроившись на ступенях парадной лестницы, долго смотрела на плотно закрытые двери, не пропускающие и тонкой линии света. Мне хотелось соединить некоторые трещины в дверном полотне, превращая их в своеобразные созвездия или же куски пройденного пути от А до В на карте, где что-то еще имело значение. Я думала, что злая мачеха Вандербилт не допустит, чтобы кто-то претендовал на ее место в Святилище, но, очевидно, без чужой помощи Коко горазда только на оскорбления. Будет забавно, если Золушка-Мэллори пройдет и застрянет в очередной клетке, а антагонист разыграет Белоснежку и отравится чем-нибудь. Например, плодом познания или таблетками. Я попыталась вспомнить произведения, киноленты или сказания, где герой смог обмануть дьявола. Ничего не шло на ум. Вспомнились рассказы о докторе Фаусте и «Фауст» Гете, который так и не был прочитан, как и множество книг, что значились в списке рекомендованного чтения. Наверное, такого просто не изобрели или же это невозможно. Жаль, что никто не написал инструкцию, как обмануть дьявола или его сыночка. Я провела пальцами по шершавой прохладной лестничной балясине. У основания скопился тонкий и почти невидимый слой пыли. Серые совсем забросили вылизывание Третьей станции. Теперь у них есть дела поважнее глупых поручений Венебл. Они спасали свои шкуры. Растерев крошечные частицы между пальцами, я выпрямилась и поднялась по лестнице на второй этаж. В этих стенах не чувствовалась пресловутая магия, о которой твердила Миртл Сноу или давление, как на Берро Драйв, когда дом дышал вместе с тобой. Здесь прошло восемнадцать месяцев — отвратительных, мучительных, стирающих границу между «раньше» и «сейчас». Прошлого уже не существовало и недостаточно просто запрокинуть голову, всмотреться в небо и прийти к выводу, что существуют нетленные вещи. Ложное убеждение заставило нас поверить в вечность, оборванную десятками баллистических ракет. Я выдохнула и одернула тяжелую юбку. Хоть сто жизней проживи, но к этому дерьму невозможно привыкнуть, сколько не притворяйся принцессой, сбежавшей из студии «Дисней». Носка корсета сделала свое дело и за звание «самой тонкой талии» в оставшихся штатах могла побороться любая из нас. В параллельном холле мелькнула фигура Эмили. Ее лиловые платья мне нравились больше — в них не складывалось ощущения, что задница двигается сама по себе и живет отдельно от тела. Лиловая бархатная ленточка на ее шее напоминала обезглавливание, правда, цвет иной. Она редко меняла украшения — ленточка да идентичная ленточка, только с камеей. Со дня, когда я (якобы) спасла ей жизнь (это и в мыслях звучало напыщенно), мы не обмолвились и словом. Я подумывала, что Эмили меня ненавидит и предпочла бы смерть с возлюбленным, нежели пустое существование. Нельзя жить без любви, где нет тебя и мне… и все такое. Может, она не осознала? Заметив меня, Эмили приветливо махнула рукой, облаченной в серого цвета митенки. Техасское, мать его, дружелюбие. Ненавижу этот жест. Предвестник беды, неудачных знакомств и очередное напоминание о том, что существовало в присыпанном пеплом прошлом. Она шла быстро, но чуть-чуть прихрамывала, и в памяти всплыли ее смуглые коленки. Я представила синяки — большие, размером с блюдце, покрывающие всю коленную чашечку, точно наколенники для безопасного катания на роликах. — Катрина же, да? — она дотронулась пальцами до моего плеча, поправляя рюши на рукаве. Смесь акрила соприкоснулась с муслином. — У меня не было времени, чтобы сказать спасибо. Я отмахнулась. Пустяки. Любой бы так сделал, но не делал. Девчонка практически не говорила о возлюбленном, упомянула, что он умер от кровотечения, и спросила про «Отбор». Пойду ли я на него. Парень вроде любил ее, по крайней мере, жизнь отдал. В стенах Третьей станции живет нелюбовь и человеческие пороки. Она переключилась на выживание и борьбу, возомнила себя хитрее. Эмили, что пыталась перехитрить Дьявола. Внизу послышалась возня и лязг, вынуждающий, обязывающий вернуться. Девчонка моментально сбежала. Может, Майкл и прав в том, что человечество — чан с дерьмом и порубленными крысами, и любая «Кооперация» имела решающее значение. Этот поступок «топит» или превозносит среди остальных? Я не уверена, что знала ответ. До конца парадной лестницы четыре-пять ступенек. Я остановилась на шестой, мысленно добавив еще две шестерки вперед. Возня стихла, но ненадолго: времени аккурат хватило, чтобы вернуться назад, гадая, что могла ляпнуть блеющая идиотка. Послышался звук битого стекла, гул и Мэллори распахнула обе двери, отчего те ударились о стену, и вылетела, точно пробка из бутылки. Хватило ее меньше, чем на три ярда — она распласталась на полу, но быстро поползла вперед, не оглядываясь. В глубине кабинета таилась колкая тьма и единственным отблеском света был слабый огонь в камине. Майкл смотрел куда-то в пустоту, возможно, на наполированные доски или пыльные лестничные балясины, а после перевел взгляд в ту сторону, где позорно скрылась девчонка. Впервые за все время знакомства мне довелось увидеть его уязвимым, а допустить такое было не в его характере. Уж лучше злость, чем неприкрытая демонстрация страха. Подобрав тяжелый подол, я быстро спустилась вниз и подвинула дверь ближе; проделала то же самое с другой половиной. Кабинет окончательно погрузился во мрак. Все свечи повалены на пол. Свет от пламени камина не в счет, его слишком мало для такого пространства. Вытянутый коробок спичек оставался на неизменном месте — неподалеку от камина, что вполне логично. Терка для зажигания по бокам девственно чистая. Еще бы. Я подняла несколько свечей, перепачкав пальцы в еще теплом воске, не успевшем застыть. На натертом полу уже образовалась приличных размеров лужица от опрокинутых порывом свеч. Чиркнула спичкой, оставляя первую глубокую отметину на боку коробки. Тонкая щепка вспыхнула, но свечи загорелись пламенем до того, как я поднесла спичку к фитилю. Ступор подошел к концу. Я потрясла спичку в руках, гася пламя, которое неумолимо подбиралось к пальцам. Майкл стал выглядеть чуть живее, но не намного. Он что-то увидел или нашел или еще черт-знает-что произошло. Вряд ли затянувшееся молчание и уязвимость вызваны отказом или тем, что Мэллори послала его на хрен. Я делала это с завидной регулярностью и в мыслях, и вслух, но не смогла вызвать подобной реакции (к сожалению). Что-то пошло не по плану. — У тебя дрожат руки, — разговор нужно было завязать. — Если тебе станет легче, то Серая падаль и меня раздражает. Майкл выпрямился, вскинул голову, возвращая себе владение ситуацией. Губы его растянулись в мефистофелевской улыбке. — Ты здесь чтобы поддержать меня? Очень мило с твоей стороны. Всегда знал, что ты не сможешь удержать себя в руках и побежишь утешать каждого. Жалость — плохое качество, особенно, если ты собираешься сострадать мне, Элизе. Блять. Ну какой же мудак. — Я пришла поблагодарить за спасение от старухи Мид. Не более. Он завел руки за спину и сделал несколько шагов навстречу, вторгаясь в личное пространство. Я отвела взгляд к горящим свечам. Капли воска, что застыли на основании, напоминали дорожки слез. — И не забыла оскорбить, — усмехнулся Майкл. — Присаживайся, поговорим. Он указал на кресло, что стояло в гордом одиночестве у кофейного столика. Второе было сдвинуто к письменному столу. Я выбрала то, что у столика — оно ближе к двери. Подушку из-под спины скинула на пол. В помещение и без того жарко, чтобы позволять синтетике греть позвоночник. Пышная юбка платья смялась, вызвав волну раздражения. На стуле сидеть удобнее — складки ткани могут спокойно спадать вниз. Стиснув зубы, я одернула юбку и пересела на кофейный столик, вернув подушку на место. Лэнгдон не без смеха наблюдал за этим цирком. — Что сделала Мэллори? — я надеялась, что голос прозвучал ровно и жестко. — Хочешь поиграть в журналиста? Ну, давай поиграем и реализуем твои несбыточные мечты, — он присел на край стола, отодвинув в сторону кипу одинаковых папок. Мне захотелось найти среди них свою и сжечь. — Ничего. Скажем так… Я нашел в ней кое-что, что мне не нравится, а ты знаешь, что предпочтительно делать в подобной ситуации. Если что-то не складывается — надо срезать на корню. Слова о несбыточных мечтах о журналистском поприще полоснули по сердцу бандитской заточкой. Если он каждому лез в голову, вынимая грезы сказочного будущего, пережевывал, а после выплевывал розовой жевательной резинкой в лицо, то неудивительно, что об отборе никто не хотел вспоминать. — До последней ведьмы, верно? Майкл довольно кивнул и поправил на пальце один из перстней. На крупном черном камне отразились языки пламени. Что это, драгоценный камень или простая стекляшка? — Но я все еще жива, — заметила я, уперевшись ногами в подлокотник кожаного кресла. — До последней ведьмы. — Сама знаешь. Верно. «Я не большая ведьма, чем ты — колдун». Разговор превращался в обмен красивыми и неестественными цитатами. Может, мы и нарядились в духе прошлых столетий, но не обязательно же при этом соблюдать высокие манеры тех лет! Я вновь напомнила про уничтожение шавок Корделии. — Ты — последняя. Всех до последней. Я приверженец такого исхода. Не умело сформулировал свою мысль, тебе должно быть знакомо. Меня замутило. Левая рука вновь занемела, словно по щелчку пальцев, словно была готова отвалиться в любой момент, как у куклы из магазина "Все за один доллар". Он помнил. «Что плохого быть человеком, которого я люблю?» — Хочешь раскрою секрет? — я повернулась на голос, но Майкл уже выпрямился и принялся медленно расхаживать по кабинету, словно смакуя момент. Интонация слова «секрет» мне не понравилась. Ничего хорошего от него не услышишь. — Даже два секрета. Я согласилась и последовала его примеру — выпрямилась и заняла оборонительную позицию, но ближе к двери. Избегать, сбегать и прибегать. Я быстро отмела эту плохую идею, как и размышления о значение слова «бег»: его синонимах, антонимах, словообразовании и звучании на других языках. Приберегу это для ночи. — Ты — отвратительная журналистка. Твоя халтурная писанина не оценивалась бы ни одним издательством в мире.Построение вопросов — не твоя сильная сторона. Еще один повод поблагодарить меня — ты не засиживаешься до геморроя в казенном закутке муравейника и не развешиваешь фотографии близких на рогожку, прикрепляя кнопкой. Последние слова были произнесены почти шепотом, обжигающем кожу. Кнопка. Канцелярская кнопка с красной шляпкой. Она острая. Мне нестерпимо захотелось воткнуть зубцы вилки в онемевшую руку. Шрам на щеке вспыхнул, науськивая проткнуть еще одну щеку, чтобы у него появился брат — еще один шрам, и они бы переговаривались между собой, сводя меня с ума. Я отрицательно покачала головой, ощущая как волосы шелестят по рюшам из муслина. Боже, что со мной. Но мысль прекрасна, не поспоришь. — У тебя было столько информации, — горячая ладонь скользнула по позвоночнику, но после кончики пальцев затерялись в рюшах. Стоило ему коснуться обнаженных участков кожи, и мне казалось, что по телу проходит слабый электрический разряд. Его руки можно использовать вместо дефибрилляторов. Голос змея — ядовитый шепот, который продолжит звучать в голове, даже если закрыть уши. — Столько информации… От книг, колдунов, меня, дражайшей Корделии… Как говорят: «Господь, упокой ее душу?» Майкл почти истошно хохотнул и продолжил: — Разум, — пальцы коснулись висков, выдавив тихий вздох, — настоящий бриллиант, которому не хватало огранки, запретный плод, полный познаний. А ты и не подумала меня остановить, предотвратить все это, стать настоящим репортером. Признаю, что не вся твоя работа — дрянь, живо пишешь, но не хватает убедительности. Попробуй, убеди меня в своей правоте. Я предприняла попытку отстраниться, сбросила ядовитые сети и сделала шаг вперед. Для меня профнепригодность новостью не стала, как и то, что не всем желаниям суждено сбываться. В том мире, «там», это мало устраивало, но на жизнь хватало. Мне вспомнились все написанные статьи, эссе и исследовательские работы, которые успешно продавались студентам и выпускникам. Я могла бы сделать больше, к примеру, взяться за книгу. Теперь у меня достаточно материала, чтобы написать леденящую кровь антиутопию. — Какой второй секрет? Он засмеялся и отпустил меня. Ему хотелось сковырнуть этот гнойник до крови. Мы поменялись местами: я присела на край стола, Майкл откинулся на кресле, вытянув длинные ноги в сапогах из сияющей кожи. — Я уже говорил, что ты не разочаровываешь? — Лэнгдон весело хлопнул ладонями по подлокотникам. — Не так быстро, ладно? Будем задавать друг другу вопросы последовательно! Занимательный факт в твою копилку: люди под необходимым давлением или импульсом — злобные ублюдки. — О чем ты говоришь? — я вцепилась пальцами в край стола, выискивая опору, чтобы выстоять еще одну «дуэль». — Откуда такая уверенность, что мир изменится в лучшую сторону, если все уничтожить? Майкл покачал головой и усмехнулся: — Это уже два вопроса, а мы отвечаем последовательно, Элизе. Интересно, что говорят о тебе другие? Я сказала, что догадываюсь и повторила второй вопрос об изменениях к лучшему. Человечество века напролет только и пыталось сделать лучше, а получалось с точностью наоборот. Технологии, конечно, облегчили наше существование, но и добавили новых проблем. Человек — главный враг самому себе и матери природе. Язвительная улыбка пропала с лица. Майкл чуть склонил голову, что придавало ему задумчивый вид. Я восприняла это иначе — фильтрация информации, которую следует говорить за раз, выдавать сторого порционно, как «суперфуд» — питательные кубики. — Иди сюда, — прозвучало одними губами, но, противореча самому себе, Майкл самостоятельно преодолел расстояние между креслом и краем стола. Я оторопела. Захотелось напомнить, что я все еще не вещь, которую можно заставить говорить, когда захочется или приказать перемещаться из стороны в сторону; но не смогла произнести ни слова. Когда-то мы были примерно одного роста и занимались обычными вещами — гуляли на улице, играли в приставку, занимались сексом и говорили о пустяках. Когда-то не было ни ведьм, ни колдунов, ни этой школы, ни шрамов на теле. Когда-то было всего шесть лет назад. Мне хотелось снова быть «там», в прошлом. Лучше бы Лэнгдон направил свою неуемную энергию на что-то хорошее. Например, построил бы машину времени, которая вернула бы куда-то в детство. Снова оказаться на коленях у бабушки, слушать хрип патефона, листать мелованные страницы энциклопедий, наряжать рождественскую ель, придумывать костюм на Хэллоуин. В носу предательски защипало. Край стола отрезвляюще впился в бедро сквозь плотную ткань юбки. Нет никакого прошлого. Пора бы уже запомнить и выбить все дерьмо из головы. Не существует никакого Майкла, который жил с бабулей Констанс и делал речевые ошибки. Не существует никакой Элизабетты, которая любила кататься на роликах, выпивать и стремилась к знаниям, чтобы превзойти своих кумиров. Она умерла. Умерла, — почти шепчу я. — Умерла во Флориде, ее сбила машина. Травмы несовместимые с жизнью, тело сожгли и высыпали в урну. Умерла, умерщвление, смерть, ушла с миром. Сдохла. Больше не придет. Мертва, мертвый, мертво, мертвец. Мне казалось, что я забыла какие-то еще слова о смерти. Их же так много! Покой, упокой, кончина, гибель, погибель, скончалась. Конец. Пощечина привела меня в чувство. Не такая болезненная и звонкая, как те, которыми славилась Мид, но приличная и действовала она получше, чем если вгонять под ногти острия вилки или царапаться о край стола. Я сразу же вспомнила, где находилась и то, что скорее всего проговорила все вслух, полагая, что сразу же станет легче. Как-то не сработало. Майкл снова предстал растерянным, когда мой взгляд сфокусировался на его лице. Правая рука, которой он ударил меня, осталась согнутой в локте, а от ладони, будто бы исходил жар. Я провела пальцами по лицу, убеждаясь, что щека не горит, но шрам не успокаивался. Вспыхнул, словно спичка. Странное дело, что взбудораживался только тот, что я нанесла сама ножом, а под глазом — подарок от Венебл, точнее ее трости, — белый и почти незаметный, никогда не доставлял хлопот. Майкл повторил мои движения и большим пальцем обвел шрам на щеке, а после коснулся того, что под глазом, спрашивая при этом, чем и когда они были нанесены. Я рассказала. — «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя?» — Ну, в общем-то, да. Я бы назвала инициацией. Я подумала о времени. День уже умирал, минуты в этом кабинете утекали сквозь пальцы. Мы вновь расположились по разным углам: Лэнгдон за столом, я на кофейном столике, прислонившись к подлокотнику заранее развернутого кресла. Несмотря на ход беседы, словно сочившейся гноем, возвращаться не хотелось. — Почему ты спросил о моей заинтересованности в чужом мнении? — нет, глупый вопрос! — Подожди, не отвечай. Что ты имел ввиду, когда… О каком необходимом давлении и ублюдках шла речь? — Разве на Третьей станции разнообразие поводов? Речь, конечно, о выживании. Достаточно двух импульсов, чтобы люди перегрызли друг другу глотки: деньги и выживание. — А тщеславие? — Тогда уж вспомни смертные грехи. Я уже говорил тебе, что прошлые правила — бессмысленный набор слов, которому никто не следовал. Зачастую священники становились наихудшими грешниками, плюющими на Божье слово. Впрочем, мы говорили не об этом, — осадил мой пыл Майкл. — Все сражаются за место в Раю. Ну, кроме тебя, конечно. Ты же выше этого. Вроде как. Я потерла висок средним пальцем. Карт на руках недостаточно для возражений. — Доносы? — я отчаянно попыталась припомнить прегрешения Галланта. — Подожди, парикмахер прикончил бабку, чтобы занять ее место? Иви прошла отбор? — Близко, но нет. Маски спали, Элизе, а родственные узы теперь не в счет. Я вспомнила Иви, жуткие лиловые перья на вороте халата, и жеманно произнесенное выражение «Кровь — не водица». Она донесла на внука, возможно, придумав историю, хотя, думаю, ей нет смысла фантазировать. Иви с легкостью могла заменить свое имя на его. Зачем бороться? Эта мысль не давала покоя, но делала особенной. Побороть базовые инстинкты и не хвататься за жизнь — дорогого стоит. Я понимала, что это ложь. Я просто не осознала происходящее и была убеждена в бессмертии, когда жизнь, может, и прервется, но однажды черная дверь распахнется вновь. Майкл Лэнгдон, заведя обе руки за спину, спесиво обогнет личный ад и вызволит обратно. — К чему весь разговор на тему ублюдков? Меня предали? — я старалась, чтобы голос прозвучал беззаботно. Правду слышать не хотелось, но отступать было бы глупо и трусливо. — Это не два вопроса, а уточнение. — О тебе очень весело отзываются окружающие. Например, Венебл. По ее мнению, девчонка Вандербилт — безмозглое порождение инцеста. Угадаешь свое прозвище? — Конченая истеричка или сумасшедшая сука? — Банально. У нее фантазии больше, чем у тебя, а потому ты — абсцесс или неоперабельная опухоль на теле человечества. Мое любимое — неуправляемая падшая девчонка «не-все-дома», что насосала на золотой билет. Твое безумие никому не пришлось по вкусу, к сожалению. Ничего нового. И все же слова Венебл оскорбили, хоть я и не сомневалась, что драная сколиозница обо мне такого мнения. Недотраханная сука, дрочащая тростью, пока никто не видит. Нестерпимо захотелось ворваться к ней в комнату, завести разговор и бросаться предложениями, содержащими слова: «абсцесс», «опухоль», «отсос». Клянусь, если, вскинув кости, мне выпадет шанс избить ее без последствий, я им воспользуюсь. Аминь. Майкл задумчиво и почти не моргая, смотрел на меня, водя указательным пальцем по гладковыбритому лицу. Я пришла к мести сама или это очередная уловка? Может, Венебл ничего про меня не говорила, а он взращивал во мне ненависть, заставлял усомниться в реалистичности происходящего? Я попросила не копаться у меня в голове. Лэнгдон заверил, что и не думал об этом, напомнил об отсутствии причин для вражды и объявления друг друга супостатами. На краю стола располагался черный стакан с канцелярскими принадлежностями. Я без спроса забрала его в руки и принялась перебирать затупившиеся карандаши и ручки с пустыми стержнями, прозрачные стенки которых хранили немного чернил. — Речь все же не о Венебл, — добавил Майкл, забрав у меня из рук новую игрушку — карандашную точилку. — Расскажи о своей подружке. Я раздосадовано сцепила пальцы в замок, напоминая себе, что всякое слово, произнесенное им, может быть ложью. Предательство со стороны Серой — что-то новенькое. Руки похолодели от страха, будто бы тело знало лучше, чем разум. Я отозвалась практический заготовленной фразой: «Друзья — не прислуга, но с прислугой дружат». — Похвально. Ты, конечно, ей доверяешь, не сдерживаешься, жалеешь. И незадача, — голос снова перешел на шепот, — она не верна тебе, не чтит излюбленный мисс Гуд дух сестринства, и свет, который ты, вероятно, видела в ее компании, оказался тьмой. «Я — не бывшая балерина, не списывайте», «Мисс? Все хорошо?», «Какое платье вы хотите сегодня?», «Вы не должны обращаться ко мне иначе. Меня зовут Энди», «У меня еще много дел, прошу прощения». Он мне это внушает. Пытается стать единственным, кому я смогу доверять, чтобы окончательно сломать, чтобы мне было некуда и не к кому бежать. — Ложь. Сколько времени потребовалось, чтобы придумать историю? Майкл фыркнул. В очередной раз напомнил об отсутствии повода для хитросплетений лжи, а после добавил пару слов о Коко, смешавшей своего ассистента с дерьмом, будто бы это могло утешить. «Если бы мне хотелось сделать что-то, ты бы никогда не догадалась». Я заверила в обратном. «Легко тронуться умом, придумывая все, что ты мне приписываешь». В одночасье потерялся интерес к происходящему. Думала, что замолвлю слово за парня, Тимоти, но вовремя отогнала эту глупость. Это наведет на соответствующие вопросы со стороны каждого, а еще Эмили не убивалась по нему, не рыдала, не засиживалась в шкафу его комнаты, вдыхая запах еще не выстиранной одежды. Наделять людей хорошими качествами и поступками — большая ошибка. Чаще всего ожидания не будут соответствовать действительности. У меня оставалось еще много вопросов, а полученные ответы — пустой треп, который занял не менее бесполезные часы. Этим мне и придется заниматься ближайшую сотню лет: разговаривать с ним, выходить из себя, слушать неприятные вещи и не получать ничего полезного взамен? Когда-нибудь ему надоест и моя жизнь оборвется. Это предположение успокаивало, создавало иллюзию надежды на освобождение, поэтому я не спешила бросаться в ноги и умолять отпустить, выжечь душу, превратив в горстку пепла. Пыль, что укроет тонким слоем сияющую кожу сапог, будет втоптана в трещины в полу, забьется в углы и осядет на балясинах. — Одна просьба, ладно? — я подошла ближе к двери, но не спешила ее распахивать. Не хочу обнаружить тех, кто припал ухом к щели, думая, что улавливает каждое слово. — У меня нет желания попасться на глаза старой карге. Ну, мисс Мид. — Пожалуйста, не говори о ней так, — интонация переменилась до неузнаваемости. Майкл произнес это мягко и почти умоляюще. — Это ее работа — выполнять команды. «Не команды, приказы» — прозвенел голос мертвеца-военного в голове. — Сделай одолжение: не оскорбляй ее в моем присутствии. Мисс Мид дорога мне. «Твоя Корделия уничтожила всех, кто был мне дорог. Она сожгла мисс Мид!» — Скажи еще раз. Мисс Мид. Конечно. Из его уст ненавистная фамилия звучала иначе — мягко, приторно-медово, наводило на мысль о лугах***, если бы я слышала имя только от Майкла. Другие говорили о ней, точно о неизлечимом диагнозе, плевке в лицо. — Ты смог вернуть ее? — Не совсем. Она создана отделом исследований, запрограммирована исполнять мои приказы. Во имя безопасности, правда, ей стерли память, но придет время, и мисс Мид снова будет на моей стороне. Храни копию, если дорог оригинал. «Копию», «оригинал», «храни», «дорог». Глаза забегали по комнате, будто бы искали что-то важное. Тело снова не подчинялось, оно жило своей жизнью, побуждало быть внимательнее, осмотрительнее, осторожнее. Казалось, что я уменьшаюсь и исчезаю, растворяясь в пламени, точно сделана из олова; нужно ухватиться за что-то. Любое подношение будет кстати. Я хотела сбросить туфли и подогнуть ноги под себя, ступни заледенели, кажется, одеревенели. На щепках далеко не убежишь — они с треском сломаются. Тело пробил озноб. Я потерла сухие ладони, жмурясь от неприятного звука. Скажи это, давай, ты сможешь. Говори. Ты же знала, что ты — каприз, еще один каприз, который, правда, подается не в красивой коробке, как кукла «Барби» на пятый день рождения. Твоя коробка — гроб. — Что мне нужно сделать? Отрезать клок волос? Снять пласт кожи? Я могу это сделать! — рука потянулась к ножу в чулке. Столовый прибор поблескивал зловещим светом, будто серп или лезвие гильотины — один взмах и все закончится. — Хоть сейчас! Ты мне только скажи, что тебе нужно от меня, я сделаю, клянусь. Создашь себе еще одну копию отделу, они не откажут Сатане. Майкл ничего не ответил, не покачал головой, не поправил перстни на утонченных, словно у пианиста, пальцах. Я оробела. Кто меня тянул за язык давать обещания, вероятно, теперь он и сделает это — припомнит о клятве и сожрет с дерьмом. — Ночные разговоры на тебя плохо влияют — сплошные нервы. Тебе пора спать. Продолжим утром. Он с невероятной грацией и особой легкостью поднялся со стула, обогнул длинный стол, за которым впору проводить банковские переговоры — «Да, мистер Лэнгдон, я хочу сделать вклад в вашем банке. Уверена, у вас найдется ячейка для еще одной души!». Пальцы едва касались темного дерева, проводя прямую, что равнялась ширине предмета мебели. Пусть не думает, что я так легко сдамся! Я вытянула руку, с намерением перехватить его запястье, остановить, но вцепилась практически мертвой хваткой, как мерзкая злобная собачонка в кость. Сохранять баланс оказалось невозможным, я с меньшей грациозностью вскочила со стула, что с грохотом полетел на пол, вынуждая зажмуриться от шума. — Нет, нет, нет! — мне вовремя вспомнился фокус с румянцем, подсмотренный у Коко. Отпустив его запястье, я несильно защипала себя по щекам, чувствуя дрожь на кончиках пальцев, и сбитое сердцебиение. — Я в полном порядке! Видишь? Все хорошо, давай еще поговорим! Щеки не покраснели, но шрам пробудился, засвербел комариным укусом. Майкл не повел и мускулом, лишь чуть склонил голову на бок, будто бы без слов говорил: «Посмотри, на кого ты похожа сейчас, в кого ты превратилась». Я продолжила фальшиво улыбаться, заламывая руки. Попыталась вспомнить свой возраст и год рождения. Сбилась. Отняла от текущего года, но запуталась в числах. Выгляжу все равно старше положенного, откровенно хуево. — Ты запустила себя, — в подтверждение мыслям нараспев произнес Майкл, заправляя одну из прядей мне за ухо. Отвратительно. Всю жизнь ненавидела, когда видно уши. — И я не о внешности. Возвращайся к себе в комнату. Что он о себе возомнил? Я встряхнула головой и порывисто пригладила прядь снова. Настоящее неповиновение дрянной девчонки. — Ты не сможешь вечно ссылаться на «завтра» или «следующее утро»! Рано или поздно оно настанет и тебе придется ответить на все вопросы. Не посмеешь улизнуть. Лэнгдон усмехнулся, на губах вновь заиграла улыбка. Ситуация его забавляла. — Я смею всё, что можно человеку, кто смеет больше, тот не человек! Что-то знакомое. «Гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым». — Макиавелли? — Я был лучшего мнения о твоих литературных познаниях, Элизе! — он забавлялся без тени злобы. — Макбет. Я согласно промычала. Шекспир. Клавдий, Полоний, Гертруда, Офелия. Она еще что-то говорила о подарках, которые не нужны, коли нет любви или подарок нам не мил, если разлюбит тот, кто подарил. Гамлет. Не Макбет. Я мысленно прописала себе пощечину и поставила «неудовлетворительно» за семестр. Семестр длиной в жизнь. Последнее время я ничего не читала, зрение не позволяло. Буквы расплывались или терялась суть уже в конце страницы, и мне приходилось перечитывать снова и снова. Записи в дневнике не в счет. — У меня еще есть незавершенные дела. Майкл не очень тонко намекнул на то, что не желает больше тратить время на глупости. Я фыркнула. Какие у него могут быть дела? На Третьей станции придуманные горы забот только у Серых, которых необходимо занимать, словно маленьких детей, чтоб те не путались под ногами Лиловых. Когда-то глубокий порез в районе предплечья дал о себе знать, почти захрапел, но не проснулся. Летом я предпочитала говорить, что это шрам от неудачной татуировки, будто последний должен выглядеть именно так. Никто, правда, не спрашивал, но ответ всегда был подготовлен и отрепетирован. — Не желаешь присоединиться? Я отрицательно покачала головой. Уже присоединялась, спасибо. На завтрак вновь стоило ожидать похлебку из змей. — Полагаю, мне следует вернуться в свою комнату, мистер Лэнгдон. — Полагаю, что да, — согласился он, а после добавил ироничное и приторно-скользкое, облаченное в латекс: «мисс Рейзор». Когда я пробиралась по намеченному пути до комнаты, угнетающие стены, запах похоронного бюро в закутках, витающая в воздухе ложь открылись мне одной больше не ужасающей иллюзией. Я превратилась в его любимую куколку, для которой мало одной коробки. Даже самые дорогие или редкие куклы ограниченной серии не томятся под пластиком. Им отводится место на полке среди равных или же в кукольном домике подходящего размера. Школа Готорна — место, где Майкл открыл в себе новые стороны, нашел новых, к счастью, умерщвленных союзников. Он отправил сюда любимую машину, некогда дорогого человека, Мириам Мид; настал и мой черед. Вся коллекция в сборе.You are one of God's mistakes, You crying, tragic waste of skin, I'm well aware of how it aches, And you still won't let me in. …Though I don't like you anymore, You lying, trying waste of space. Ты — одна из Божьих ошибок. Ты — плачущая, печальная оболочка. Я прекрасно понимаю, как это больно, И всё равно ты меня не впускаешь. …Хотя ты больше мне не нравишься, Ты — лживая, занудная пустота. — Placebo Song To Say Goodbye
___________________ * — Уолт Уитмен — «Тебе». ** — Дай мне Ромео! Если он умрет, / Разрежь его на маленькие звезды — /И станет от него так нежно небо, /Что вся земля в ночь влюбится и солнцу/ Веселому не будет поклоняться. — АКТ III, Сцена 2 *** — Не совсем уместная игра слов: Ms. Mead — Meadow — Луг.