Сатана там правит бал, Там правит бал! Этот идол золотой Волю неба презирает, Насмехаясь, изменяет Он небес закон святой!
But of the tree of the knowledge of good and evil, thou shalt not eat of it: for in the day that thou eatest thereof thou shalt surely die.
Ступенька, ступенька, впереди еще пролет. Я бежала вниз, придерживая подол одной рукой, другой хватаясь за перила, чтобы не споткнуться. Еще и эта чертова трость! Набалдашник цеплялся за ткань, оставлял затяжки, бил по бедру, точно набитая вещами сумка. То подол, то трость выскальзывали из руки, побуждая пожалеть, что от «суперфуда» у меня все-таки не выросла третья рука. Ощущение того, что я — Золушка, опаздывающая на бал, упорно отказывалось покидать взбудораженное сознание. Смрад неминуемой смерти, мускуса и, конечно, муската усилился, заполняя легкие и превращая их в набухшую от воды губку для мытья посуды. Даже если закрыть дыхательные пути тряпкой, то сама магия, притаившаяся в этих стенах, наступит на горло острым каблуком, вынудит открыть рот и жадно хватать ртом воздух. На парадной лестнице я сбавила темп. Скованные легкие и без того работали на износ. Кожа головы жутко болела с непривычки от объема прически, как и мочки ушей, оттянутые тяжелыми серьгами. На шее выступили капли пота. Всему виной черное платье, застегнутое до последней пуговицы на спине. Длинные рукава, подол тяжелый, тянущийся следом, напоминал камень, который бы не позволил всплыть, если б в голову пришла идея утопиться. Я коснулась чуть дрожащей от накатившей слабости рукой горла, провела пальцами чуть выше к лицу. Кожу стянуло из-за количества пудры, которой у Галланта было с избытком. Запах сандала, притаившийся в ткани, что сковывала запястье, ударил в нос. Ни муслиновых рюш, ни кринолина, ни пошлых кружев. Грушевидные камни качались в такт каждому шагу, добавляли изысканности. Теперь я выглядела как леди. Ощущение не из приятных. Набалдашник трости ощущался в руке, как влитой. Не знаю, уместно ли такое сравнение, но ворон придавал могущественности и силы. В музыкальной комнате галдят те, для кого «обязательное присутствие» — негласное правило. Они не смогут остаться за кулисами, в стороне от настоящего пиршества, даже если их головы будут поданы в качестве основного блюда. На аперитив «Лиловые» не согласны. Стоит на последних ступенях воспользоваться тростью по назначению, как энтузиазм веселящихся убавляется. Я старалась имитировать ходьбу, которую слышала почти два года. Шаркающий шаг, грохот трости, неестественное волочение здоровых ног. Вальяжно развалившийся до этого времени Галлант присвистнул: «Какой костюмчик!». Разделение на «Лиловых» и «Серых» не изменилось. Никому из первой категории не пришло в голову притвориться прислугой. Каждый надел маску, будто бы за ней так легко скрыться. Как не старайся, свое дерьмо не утаишь. — Это… Панталоне? — я указала на маску. — М, наверное. А ты восприняла слова о маскараде буквально и стала…? — Мисс Венебл.***
Все началось с пятницы, когда Венебл объявила о том, что в воскресенье — День всех святых и по этому поводу будет устроена вечеринка, но поскольку мы интеллигентные люди, сливки сливок, элита, то это следует называть балом-маскарадом. Я так и видела, как девчонка Вандербилт сдерживается, чтобы не завизжать, и после тараторит: «Просто не верится! Наконец-то!», а Галлант вновь приговаривает, как ему жаль, что радости больше не разделить с бабулей. О грядущем праздновании конца сбора урожая, который в этом году на редкость гнилой, мне сообщил Майкл, опередив Венебл на три шага. В своеобразном «выходе» таился скрытый смысл, не сомневаюсь. — Я на него не пойду. — Не иди, — пожал плечами Лэнгдон. — Мне все равно. Это «все равно» не складывалось с ультиматумом обязательного посещения, выставленного дражайшей Вильгельминой. Он что-то задумал. Венебл сама бы не придумала этого. — Почему сразу «задумал»? — с насмешкой спросил Майкл, сцепив пальцы в замок. — Может, мне хочется развеять людскую тоску. Чистой воды импровизация! Стоит перестать подозревать меня во всем, что вписывается в истории о злодеях. — У меня есть веские причины изменить свое мнение? Ради всего, — я запнулась. Ничего «святого» больше не существовало. Соборы рухнули карточными домиками. — Не говори мне: «У нас нет причин для вражды». В один день у меня пойдет кровь из ушей от этой фразы. Он снова усмехнулся. Я старалась не смотреть на его лицо, растворяясь в языках пламени за каминной решеткой. Перекинься бы оно на сухие книги, от этого места бы остались лишь не самые лучшие воспоминания. Собственные мысли я рубила топором, словно поленья, не желая формулировать ни одного предложения, которое может отнести меня в недалекое будущее. Не хочу мечтать и надеяться, что в один день все закончится. Как показывает практика, что «здесь» плохо, что «там». Я так устала. — Допустим, если я пойду, то… Я хочу праздник. Настоящий праздник. Его руки сходятся в замок на моей груди. Ничего не чувствую, разве что толику защищенности. Когда он здесь, то никто не разорвет меня на части, не причинит мне боли. Столько боли все равно не вынести. Сухое прикосновение губами к шее. Мягкая прядь коснулась кожи. Молоко и мед. Я опустила глаза. Вот же идиотка. Перед глазами очередная пелена, кажется, горьких слез осознания того, как мало стоит моя бессмертная душа. — Хочешь — получишь.***
После двух лет тоски, траура по выжженному миру и семи миллиардам людей, окружающие не спешили веселиться, будто дожидались еще одного «белого флага», распоряжения, что за лишний смешок не последует наказания. Мисс Мид говорила за Венебл, которой, кажется, нездоровилось: «Проведите эту ночь, словно последнюю в жизни. Наслаждайтесь». Сомнительное пожелание. Серые топтались на одном месте, крутя в руках ножки бокалов с минеральной водой. Я посмотрела на Энди. Ее фантазия ограничилась тем, что волосы она собрала в хрень как у верной прислуги Вандербилт. Несколько раз мы сталкивались взглядом, но Энди смущенно или же стыдливо отводила глаза, уголки губ раздраженно опущены вниз. Она желала мне скорейшей смерти, то и дело сокрушаясь от собственных мыслей, и не могла сдержаться. Перед сборами я намеренно извела ее, заставила желать смерти, превратила в настоящую служанку, приниженную рабыню, не заслужившую звания помощницы. Заранее разорванные ленты корсета тонким ковром покрывали нишу для обуви. Кринолин платья упал на пол ровно в ту секунду, когда Серая неуверенно постучалась в дверь с заготовленной фразой-предложением помощи. Я заставила ее трижды перевязать корсет, поправлять подол, очищая его от невидимой пыли; позаимствовать косметику у Галланта, вбивая частицы пудры в поры. Приходилось притворно вскрикивать, когда прикосновения пуховки казались грубее или напоминали пощечины. Диваны куда-то вынесли, оставив лишь парочку стульев по углам. Я сидела на одном из них, нервно тряся ногой, благо подол позволял. Поглаживание клюва на набалдашнике успокаивало, напоминая о том, как трофей перешел в мои руки. Его истинную цену. — Здесь так, — Эмили присоединилась ко мне, бережно опускаясь на соседний стул. Никаких кружев и муслина. Я завидовала ее платьям и украшениям даже сейчас. Крошечные искусственные розы, разумеется, лилового цвета оплетали дикими ветвями края ткани, покоящейся на опущенных смуглых плечах. — Так… Отвратительно. Меня снова подбивало спросить ее о женишке. Где же их великая любовь, что обещала выстоять не одну ядерную зиму? Она с невероятной грацией, которая мне встречалась только у одного человека, расправляла края своего платья и томно выдыхала, заменяя фальшиво-горькие слезы отчаяния. Двое Серых мимо нас проскакали в подобии Виргинского рила, который требовал большее количество танцоров, чем двое, но им, кажется, было наплевать. Коротко остриженная девушка смеялась, запрокидывая голову, отчего маска, напоминающая больше кружево от нижнего белья, сползала ниже. Никогда не видела кого-то искренне веселящегося в этих стенах. Нам было чему поучиться у нее. — Тебе не нравится? — через затянувшуюся паузу, обратилась я к Эмили, что перешла к перчаткам на руках, подтягивая их до самых локтей. — Не весело? Черные глаза, просвечивающиеся сквозь маску, горели знакомым огоньком безумства, поблескивая, словно острие лезвия. — Не совсем, — покачала она головой, совсем потеряв прежнюю упорность и хватку. Где же та девушка, что устраивала пикеты или чем она там занималась в свободное от насыщенной университетской жизни время? — Здесь просто уныло, а еще… Странно все это. Я бы на ее месте ответила: «Обхохочешься» или «Вот развлечение что надо». Привычка использовать излюбленные выражения по поводу и без не должна меняться с возрастом. Прическа Коко двигалась и жила отдельной от нее жизнью, когда сама девчонка покачивалась в такт парикмахеру, а не музыке. Вандербилт хорошо бы справилась с ролью дофины Франции из глупого фильма Копполы. Галлант, кажется, смог захмелеть от минеральной воды. Не исключаю силу внушения и то количество раз, когда он отшучивался: «Не захмелей», отхлебывая из фужера. Уж больно ему весело. Не сравнится с Серыми, но тоже ничего. Мне понравилось, как он залпом осушил остатки воды. Плечи дрогнули, будто там была не вода, а чистый спирт. Представилось, как Иви пристыдила бы внучка за подобное. Бабули цирюльника мне не хватало чаще, чем ему. Замаскированные под фамильярность взаимные оскорбления — последний способ выплеснуть желчь, расслабиться и наслаждаться, как завещала Вильгельмина. Я отвлеклась меньше, чем на пару минут, а уже пропустила, как Эмили начала медленно сходить с ума. Мы все это делали в той или иной степени, но кто-то прятал это в себе, притворялся долго и упорно, что научился вести себя подобающе, кто-то забывал, что стены слышат, а кто-то уже был без головы. (Это я о себе). Эмили отказала двум Серым и Андре, который выбирал себе пару по цвету кожи, если не по половой принадлежности. На мгновение я ощутила, как растет к ней уважение. Никакого счастья без любимого, любившая больше всех, смерть ради любви… Где же ваша вечная любовь, о которой не писал только ленивый? Траур на всю оставшуюся жизнь, венец безбрачия, реки воплей и хныканья о потерях. Это по мне. Думаю, я буду заниматься подобным ближайшие годы. Из вежливости все же поинтересовалась причиной отказа. Эмили мягко склонила голову на бок и провела рукой по утянутому в корсет животу. На губах заиграла лукавая улыбка, пока она перегнулась ближе ко мне, опаляя дыханием ухо. «У нас будет ребенок». «Нас» мне не понравилось. Надеюсь, что это не намек на сплоченность жителей, командный дух и прочее дерьмо. Я к этому выродку, конечно, если он реален — не имею ни малейшего отношения. Может, стоило ударить ее тростью в живот? В этих стенах все равно не родить кого-то приличного, а размножаться, зная, что происходит снаружи… Я вовремя отогнала мысли о мачехе, проделавшей долгий путь по выжженному Техасу. Сколько прошло с самочинной казни? День? Неделя? Месяц? Господи, я совсем запуталась в числах! Девчонка выглядела счастливой, поглаживая живот, будто бы вот-вот на сносях. Меня затошнило. Оставив Коко с ее глупым жеманством перед кем-то из надзирателей в черном, Галлант подскакал ко мне, протягивая руку. Подошел бы он так к настоящей мисс Венебл? Уверена, трость оказалась бы в у него в заднице при таком раскладе. Бальные танцы или их подобие ассоциировались с окончанием старшей школы. Не хватало бутоньерок на запястьях и завешенных драпировкой баскетбольных колец спортивного зала. — Трость можно и оставить, — подсказал цирюльник, когда я коснулась его руки, поднявшись с нагретого места. Ладони у него прохладные и мягкие. Тыльная сторона блестела от обильно нанесенного крема. Пальцы так и летали, прикасаясь к моим, будто в акте демонстрации того, как легко он может накрутить с десяток косяков на вечеринке. Хороший навык. — У тебя маска, — напомнила я. — Трость — неотъемлемая часть образа. Галлант хмыкнул. Бутоньерка все же была — отвратительная лиловая брошь в виде розы на лацкане пиджака. От него пахло приторными отдушками средств для укладки - будто заходишь в салон красоты и мнешься у порога, интуитивно выбирая мастера. — Завтра Венебл, настоящая Венебл, сдерет с тебя кожу, — прошептал он. Клюв маски коснулся обнаженного участка кожи, выбив легкий вздох. Мне хотелось поблагодарить его за заботу и напомнить о паршивой наблюдательности. Может, любимая глава Третьей станции облачилась во что-то лиловое, затерялась среди столов или притворялась книжным стеллажом? Абсурдно. Золотая сережка с бриллиантом на мочке уха задорно блестела. Он всегда носил ее или приберег для праздников? Не исключено, что я снова забыла о мелочах. — Завтра, — уподобляясь его манере, я перешла на шепот, — никогда не настанет. На его лице (пусть и скрытом маской купца Панталоне) проскользнула тень подозрения и неуместного смущения, словно мои слова вогнали его в ступор. Он покосился на искушающе-красные яблоки, плававшие в чане словно вздувшиеся тела утопленников. Я выдохнула и пояснила: — У нас бесконечное сегодня.***
Обещанный «праздник» имел вполне типичный сценарий: сборы, ужин, подарки, веселье. Я хотела изменить несколько пунктов, а потому вначале был ужин. Условный, конечно. Говорят, что месть — блюдо, которое следует подавать холодным. Я предпочла натощак. Пятничный вечер прошел в затворничестве. Я не ложилась и ограничилась тем, что сняла с себя платье, выбросила в огонь корсет (отчего помещение ненадолго окутало дымом) и всю ночь сидела на кресле, поджав колени к груди. Майкл так и не оставил меня в одиночестве. Когда уже зародилась призрачная надежда, он вернулся с ноутбуком и принялся что-то печатать. Настолько быстро, будто бы и не сверялся ни с одной из букв на клавиатуре. Внятного ответа о судьбе своего ноутбука я не получила. Лэнгдон отмахнулся, мол, знал, что мне пригодится техника. Правдивость этих слов я умножила на ноль. — У тебя что, доступ к интернету? — Отчетность необходима для истории. Я внесла предложение свести бюрократию к минимуму в новом мире. Он сказал, что подумает над этим. Больше я не хотела говорить. Оставила ценные минуты на то, чтобы поддаться сожалению и неуместным сравнениям, которые следовало бы сохранить для той же пресловутой истории. «Новые Адам и Ева» затерялись среди прочих книг. Мне хотелось, чтобы книга была найдена, но не прочитана от корки до корки. Думать ни о чем не хотелось. Я ощущала себя в большом аквариуме с непредсказуемым скорпионом и попыталась представить дальнейшую жизнь, где предстоит существовать под одной крышей с этим человеком, наблюдать за происходящим снаружи. И тел, и пострадавших от радиации слишком много, чтобы спокойно жить на поверхности. Если последние не умрут в ближайшее время, то цивилизованный оплот человечества окажется в меньшинстве и падет под их натиском. К вечеру Венебл, полная решимости, постучалась в свой бывший кабинет. Визит носил сугубо официальный характер: решение «рабочих» моментов. От стука меня передернуло, но Майкл любезно произнес: «Да, входите», хотя подходяще прозвучало бы «идите к черту». Я вжалась в ступени винтовой лестницы, ведущей наверх, следя за каждым шагом сколиозной суки. В моих глазах Венебл — враг, который должен стать подношением безымянным богам. Выкрикнуть «Слава Сатане» у меня не хватит духу. Это своего рода богохульство. Она сделала два шага и вновь загремела трость. Вильгельмина ластилась к нему кошкой, втаптывая в пыль свою гордость собственными ногами. Спорим, если спросить ее об этом вечере, она вспылит и ни за что не признается. Я тоже не признаюсь в причастности к руинам собственной жизни. К устранению Венебл мы пришли единогласно. Майклу не понравилось то, что она замышляла убить и его. Пытать, натравить эту дрянь, мисс Мид, но вытащить клешнями информацию о святилище, которого, в самом деле, не существовало. Да, был наиболее безопасный участок, где прятались сильные мира сего, впадая в уныние от того, что они наделали, но путь туда был воспрещен. Библия говорит: «А если кто ударит раба своего, или служанку свою палкою, и они умрут под рукою его, то он должен быть наказан». Мне не терпелось свершить вендетту и поставить жирную точку, наказать, отомстить за кого-то кроме себя. Не только за издевательства над собой. Лэнгдон отдал мне тот шприц успокоительного яда с напутственными словами «найти ему лучшее применение». Мысли о внушении были отброшены. Не я ли, скрипя зубами, рыдала на полу собственной комнаты, а после прижимала мокрый комок — когда-то белый гольф — к глазу. Смерть Венебл неминуема и в теории была чем-то обыденным. Когда она стояла ко мне спиной, опираясь на дурацкую трость и водя плечами, обтянутыми черным неопреном с гипюровым воротом а-ля «Питер Пэн», сердце мое стучало в ушах. Я затаила дыхание и мягкими шагами двигалась к ней, держа в руках шприц, словно копье для убийства какого-нибудь мамонта. Защитный колпачок остался на лестнице. Тонкая иголка так и блестела, ожидая, как бы вонзиться в обнаженный участок кожи на лебединой шее. Никакой дрожи на кончиках пальцев и рука, к удивлению, не трепыхалась. Я ждала, что она повернется. Она должна была повернуться! Это не могло быть до омерзения просто. Венебл обязана обернуться, увидеть тень, что нависла над ее драгоценной жизнью и бессмертной душой, ударить тростью, оглушить, а после закончить начатое мною. Но Вильгельмина будто бы ничего не ощущала. Кровь не стыла в жилах, никакого волнения или обострившихся, как у охотника, инстинктов самосохранения. Мне уже начинало казаться, что от ступеней до главы Третьей станции не добрый десяток маленьких шажков, а взлетная, мать ее, полоса. Я не слышала того, о чем они говорили, хоть и находилась в пугающей близости. Только участок бледной кожи. Только нашептывание медицинского шприца. Сделай это. Сделай это. СДЕЛАЙ! Убийство — это плохо. Я не заносила, подобно палачу, меч, а с силой воткнула иглу в кожу, испугавшись больше, чем не подозревающая Венебл. Та резко обернулась и удивленно открыла рот. Слова «что за чертовщина» застыли в глотке. Игла вошла во всю длину, «как надо», но сам цилиндр остался наполнен жидкостью. — Ни на что не способна, — давя на рукоятку поршня, выплюнул сквозь стиснутые зубы Майкл, который так сильно не любил марать руки. Рука Вильгельмины коснулась места укола, темные губы продолжали шевелиться без единого звука. Может, дело снова в моем слухе? Она выглядела напуганной. Впервые. Ситуация больше не поддавалась ее контролю, лошади взбесились, неся ее сквозь чащу, а поводья волочились следом. Я думала, что войду в раж, скажу ей ироничное: «Спокойной ночи, мисс Венебл», оставлю легкий поцелуй на память, вкушая капли ее личного яда с губ. Я думала, что запаникую, заплачу, брошусь искать утешение и говорить: «Посмотри, ты сделал меня убийцей! Я бы и муху не обидела!»; услышу голос бабушки, напомнившей о заповедях. Венебл упала навзничь не грациозно, а подобно мешку, наполненному дерьмом и желчью. Она еще дышала, ресницы дрожали, но слабость окутывала паутиной. Трость я успела поймать налету, нагретый теплом чужой ладони набалдашник ужалил змеей. Нет, нет, нет. В жопу такое убийство. Вильгельмина просто уснет и не проснется, а это благородная смерть. Почти старческая. «Здесь нужна решимость. Для того, чтобы убить животное следует просчитывать каждый шаг, а еще целиться так, чтобы не повредить сильно туловище. Как это сделать? А это секрет. Если вы размозжите ему голову, то чучело на продажу не сделать. Шкуру следует сдирать бережно». Воспоминания, которые едва ли не старше самого Майкла (ха-ха), истории, что рассказывал сосед — любитель приложиться к бутылке джина, пришли на ум случайно. Главный акцент был на решимости. Трость в руке горела. Я ударила ее по лицу, попав черт-пойми-куда, но боль, словно разряд молнии, пронзила руку до самого плеча. Следующий удар - и снова в лицо. Мне хотелось выбить из нее мозги, кокнуть, вдохновляясь действиям Галланта, что излил всю копившуюся годами ненависть на бабку. Начинить Венебл тем же дерьмом, будто рождественскую индюшку: затолкнуть в нее куски гнилого мяса, вбить в рот тростью. Пусть давится, захлебывается собственной слюной и желчью. Месть, может, и следовало бы подавать холодной, но она горячая и ядовитая, сбивающая дыхание, сковывающая легкие, заставляющая белки глаз налиться кровью. Выплескивающаяся фонтаном ненависть обжигала горло, как выпитая залпом стопка водки без примеси клюквенного сока. Необузданное и первобытное желание смерти и пыток, которое многие прикрывают состоянием аффекта, тает на языке, будто кисло-сладкий соус или превосходно приготовленная телятина и оставляет приторность, как взбитые сливки. Я наносила удар за ударом, точно герой мультфильма, который бьет клюшкой для гольфа по мячу, но снова и снова в воздух взмывают комья травы и грязи. Или ребенок с завязанными глазами, рассекающий воздух палкой, но никак не попадающий по мишени, чтобы вызволить сладости наружу. Но я попадала! Я била по физиономии Вильгельмины Венебл, пока руку не сковало судорогой. Воздуха стало катастрофически мало, будто бы ее душа, готовая преследовать меня, обмотала вокруг шеи несколько невидимых петель. — Она мертва, — прошипел змеем Майкл, растирая онемевшие конечности. — Она уже давно мертва. «Так вершилось возмездие… — подумала я, вглядываясь в изуродованное лицо, что расплывалось перед глазами, теряя прежние черты. — Возмездие за угнетенных, униженных и оскорбленных, подвергнутых гнусной смерти». Вранье. Я хотела отомстить за саму себя. Они уже мертвы. Я думала только о себе. Пункт «сборы» оказался лаконичным — все тряпье Венебл было варварски сдернуто и с грохотом упало на пол. Серьги я стащила с мочек ее ушей, оставив их и трость себе в качестве сувенира. В той жизни, старом мире, мама тратила на подготовку к Рождественскому ужину или Дню благодарения добрые часы драгоценного времени. Я сейчас не могла вспомнить подробно ни одного ее наряда, кроме какой-то одежды, что привиделась в бреду, хоть стоило закрыть глаза, и мне чудились десятки вешалок, аляповатые наряды, костюмы и дюжина джинсов. У сводной сестры был красно-зеленый сарафан. Ей покупали его с рождения, наряжая малютку, точно помощницу Санты. В моем детстве такого дерьма еще не шили. Я с трудом вспомнила о последнем костюме на Хэллоуин — Миа Уоллес или кто-то другой? Хэллоуинская ночь и объявленный бал-маскарад напомнили, что любой трофей подлежит волшебному превращению в украшение, дополнение к образу небезызвестной главы Третьей станции. Вчера была одна, сегодня другая. Мне понравилась идея того, что «мисс Венебл» — не человек с потребностями и желаниями, а всего лишь нарицательное имя, новое звание в новом мире. «Вот, смотри, прошла мисс Венебл» — будут говорить другие, когда захотят выделить управляющего среди стаи стервятников-надзирателей. Я даже пахла как Венебл. Сандал пропитал каждое ее платье, а еще этот запах пудры! Дешевой, стягивающей лицо, как глиняная маска в салоне. Ядовитая отдушка напоминала о невинности и старости, будто бы между двумя возрастными отрезками простиралась пустота. Ты или старуха, или дитя. Хотелось оттереться отбеливателем. Чем больше ступенек оставалось позади, тем тише становились голоса. Мне не нравилось, как волочился подол на платье Вильгельмины. Юбки лиловых платьев покачивались, точно колокольчик. — Не присоединишься? — я попыталась перевести вес тела на трость, но испугалась, что деревяшка треснет. — Король бала оставит подданных хиреть от тоски? Майкл хмыкнул. — Чуть позже. У меня для тебя есть небольшой подарок, — его голос повеселел. — Протяни руку. Я повиновалась. Что-то прохладное, прямоугольное и обмотанное, точно новехоньким мотком бечевки, белой резиной. Боги. Я сдержалась, чтобы не завизжать. — Где ты это взял? — Позаимствовал в кабинете прежней управляющей, — Майкл пожал плечами. — Он заряжен, пользуйся. Я вертела в руках мобильный телефон, точно пещерный человек, получивший коробок спичек. Смертельное устройство, право слово, сохранившее тех, кто терял очертания в памяти, становился не больше, чем воспоминанием и лирическим героем. Смогу ли я когда-нибудь посмотреть на фотографии родных? Смогу ли послушать музыку, песни, поющиеся голосами мертвых из могил, но не похожие на завывания. Дух мнимого веселья и иллюзия праздника исчезли. Мы насладились шоу, довольно. — Если ты еще хочешь повеселиться, следует поспешить. Когда я спущусь, праздник окончится, — напомнил Лэнгдон, возвращаясь к какой-то ерунде, связанной с перераспределением жителей станции. Он переставлял прямоугольники с фамилиями из одного столбика в другой, но всякий раз находил причину, почему этот вариант паршивый. Ступенька, ступенька, впереди еще пролет…***
Они предавались внизу примитивному развлечению, подходящему для какой-нибудь ярмарки прошлого века. Маски из папье-маше остались невостребованными в уголке, пали, так и не обнажив истинную личину. Галлант в бессовестно заимствованном жесте — заложив назад обе руки — выудил красное, похожее на пластмассовое, яблоко, а после зачесал назад выбеленные мокрые пряди, соскользнувшие на лицо. Его распирало от удовольствия быть самим собой, будто победа строилась на одних яблоках. Один из черных стервятников вынул яблоко не по правилам, выбрав то, которое ему больше приглянулось, и был освистан все в той же шутливой форме. Веселимся, словно завтра не настанет, верно? Некоторые готовы идти напролом, чтобы не оставаться в позорном меньшинстве. Я заняла новое место — целый балкон импровизированного театра. Привалась спиной к книжному стеллажу, откуда открывался прекрасный вид на сцену, где происходящее все сильнее напоминало абсурдную постановку бродячего цирка. — Яблоки из рая, — цирюльник жонглировал своим трофеем, хвастаясь скромными познаниями Библии — первых трех глав книги Бытия. — Это символ. Плоды дерева познания добра и зла. Кажется, он читал писания между строк, цепляясь за знакомые имена Адама и Евы. А была ли та, что яблок не рвала? Я намеревалась смотреть до конца, до самых титров и дополнительной сцены, которую суждено увидеть только самым терпеливым. Думала, что вдохну запах рвоты и пережеванных яблок, посмотрю, как потухнет свет в глазах тех, кто был безжалостен ко всем. Половина яблок была отравлена. Венебл не успела дать приказ отравить их все, но, к сожалению, сказка про Белоснежку не числилась в списке любимых. — Уже уходишь? Уже навеселилась. Мама бы не хотела видеть во мне убийцу, а хотела ли я видеть себя с руками по локоть в чужой крови? Время прощаться. Грядет худшее после жалкого спектакля — пира пиров. Я потеряла способность мыслить здраво, поэтому не помню, как сошла вниз, когда Майкл вновь заговорил: «Поздравляю, — елейным голосом произнес Лэнгдон, сжимая пальцы на наполированных перилах. Ему плохо удавалось скрыть ребяческий восторг, глядя на павших воителей с оловом вместо мозгов. — Вы успешно прошли «Кооперацию» и избраны». Музыка все еще тихо раздавалась из радиолы. Я любила эту песню, о чем уведомила окружающих. Выживших. Та Серая, что еще недавно прошла танцевальный круг, рыдала на коленях у тела парня. Из его рта белой пеной, точно у бешеной псины, выходила рвота. Никогда такого не видела. Она металась, импульсивно сжимала половину яблоко, впиваясь пальцами в жесткую мякоть. Сделать или нет? Я переступила через Энди. Дайана Стивенс переступила через тело своего единственного сына. На ее лице не дрогнул ни мускул, она даже не опустила глаз, не поспешила проверить пульс, нажать на его язык и очистить желудок. Продолжайте веселиться, — механическим громом велела Мид, всматриваясь в искаженные страхом лица. Такого ли исхода они желали для неугодных? Мысли снова спутались. Какая-то фантасмагория, которая, возможно, мне приснилась. Может, все это - затянувшийся кошмар? Я проснусь дома в Техасской глубинке и больше никогда не буду переживать! Никакого волнения, лишь сахарные плантации и раскидистые ветви дубов. Я думала, что найду в себе силы сделать танцевальный круг, посмеяться, сжечь тряпки Венебл, разломать в щепки ее трость. Окутать себя чертовщиной шабаша, показать неспокойный душам, что и моя душа не найдет покоя. Лэнгдон протянул мне яблоко. Я вытянула дрожащую руку к змею, вспоминая Еву - когда-то мне уже приходилось думать о ее судьбе, о том, что она чувствовала во время изгнания из Рая. «Вы будете, как боги, — говорит предание». Сочный фрукт, будто бы ледяной, принятый из рук искусителя, был приятен для глаз, хорош для пищи. Вожделенно. Я поднесла яблоко ко рту, чувствуя, как плод почти шипит, норовит выскользнуть из дрожащей руки, сам тянется ко мне. Зубы впились в мякоть, челюсть, что отвыкла от любой твердой пищи, свело. Я разучилась пережевывать твердую пищу. На вкус как сгустки случайно проглоченного гноя. Ненавижу яблоки. Я выплюнула не пережеванную кашицу в сторону. Жаль не на блестящую кожу высоких сапог. Майкл засмеялся. Тихий смех сочился ядом и удовольствием. Было ли оно отравлено или тут сыграла роль моя ненависть к плодам дерева, что изгнало Мать на землю? Тогда Господь Бог сказал женщине: «Что же ты сделала?» Женщина ответила: «Змей перехитрил меня. Он обманул меня, и я поела плодов». — Тебе было весело? Это прозвучало как рваный шепот во время секса: «Тебе было хорошо?». Я покачала головой. Ни хорошо, ни весело. Мне было никак. Эмоции перестали существовать и наполнять, как это было раньше. Теперь «хорошо» и «плохо», «весело» и «грустно» — просто слова. Больше ничего чувствовать не могу. — А тебе? — Мне больше понравилась творческая часть. Воображение красочней реальности. Это верно. Снова комната, четыре стены, кровать. Изысканно. Кашемировый плед с душком муската неаккуратно укрывал ноги, напоминал хвост русалки, выброшенной на берег. Уши заболели, когда я надела первый наушник. Раньше без них и жить не могла, а теперь боюсь, что голова лопнет, точно воздушный шар, если музыка громко забьет по барабанным перепонкам. Я оставила платье Венебл, словно знамя поверженных войск, на перилах ведущей наверх лестницы. Трость разлетелась в щепки при помощи магии. Я слишком слаба, чтобы махать деревяшкой по сторонам. Майкл снова что-то печатал. Плечи расправлены, спина прямая, голова не опущена стыдливо вниз. Какой-то отчет для «истории» о сотворении нового мира. Стук клавиш мне надоедал, но с этим ничего не поделать. Предметы из прошлого в антикварной лавке настоящего выглядели абсурдно. Я не могла понять, как раньше жила так, хотя еще двенадцать месяцев назад отрекалась от свечей и спичек, испытывая прилив гнева, когда спичечная головка не вспыхивала с первого раза. Я следила за каждым его движением. Его детскому поступку не было прощения. Я покачивалась, обнимая острые коленки, и с ужасом приходила к единственному объяснению того, что снова сижу здесь, приползла, давясь пылью мира. Néc sine té, nec técum vívere póssum. Ни без тебя, ни с тобою жить не могу. Майкл Лэнгдон все равно приволочет меня назад. А я поддамся. Всегда поддавалась. Что мне делать в гордом одиночестве на еще одной станции? Он придал тщеславию другой вид, сделал меня особенной, выделил из толпы. Я потрачу свою жизнь служа ему. Дьявол кроется в деталях. Мы все причастны к его становлению, нам некого винить. Я приложила к уху подушку и закрыла глаза. Мне не о чем волноваться, да? Мне не о чем беспокоиться? Свечи угасли. Я не хотела раскрывать глаза и зажигать их снова. Тот огонь, что пылал в сознании, никогда не утихал. Я представила, что время повернется вспять. Майкл прикоснулся к моей душе, запустил в нее свои щупальца, и я поняла, что ничего не хочу менять. Это прикосновение куда интимнее. Он дал мне ручку, чтобы написать историю. Без него бы ничего не вышло. Я бы стала как все: уголок, отделанный рогожкой, фотографии на канцелярских кнопках, сладкая газировка и жирная индейка по праздникам. День умер, как бы он не был хорош.I was a little girl Alone in my little world Who dreamed of a little home for me Я была маленькой девочкой, Одна в своем маленьком мире, И мечтала о своем небольшом домике. — Priscilla Ahn — Dream