Please say my name Remember who I am You will find me in the world of yesterday You drift away again Too far from where I am When you ask me who I am Пожалуйста, произнеси моё имя, Вспомни, кто я, найди меня во вчерашнем мире. Ты снова так далеко от меня, Когда спрашиваешь меня, кто я. — Within Temptation — Say my name
Please, please forgive me, But I won't be home again. Maybe someday you'll have woke up, And, barely conscious, you'll say to no one: Isn't something missing? Пожалуйста, прости меня, но я не вернусь домой. Может быть, однажды ты проснешься, и неосознанно скажешь в никуда: Кажется, чего-то не хватает? — Evanescence — Missing
Она суетилась у большой ели, делая все по-своему, как хотелось только ей, не принимая во внимание мнение кого-то еще. Красно-зеленый сарафан помощницы Санта Клауса так и норовил затеряться в зеленых иголках и красных огоньках гирлянды. Температура, ко всеобщему удивлению, понизилась - синоптики обещали заморозки. Для нее это слово в новинку, для меня тоже. — Элиза, — она упорно игнорировала тот факт, что я ненавижу этот вариант своего имени. — Как тебе? Я показала два больших пальца. Мне плевать, как будет висеть то или иное елочное украшение. Стеклянную балерину — единственную и любимую елочную игрушку — она грохнула на прошлое Рождество. Вместе с отцом в помещение ворвалась уличная сырость, отчего я натянула рукава до кончиков пальцев. Мачеха мгновенно переместилась из кухни к входной двери, удостоверяясь, что глава семейства не порубил пальцы вместе с поленьями для камина. С кухни доносился терпкий запах специй — мачеха вовсю варила глинтвейн. Аромат корицы оседал на еловых иглах, смешиваясь с древесиной и смолой. Мачеха собиралась предложить мне глинтвейн по ее фирменному рецепту, позабыв, что существует эгг-ног. — Она на таблетках, — остановил ее отец, забрав бокал себе. — Да, — согласилась я, — мне нельзя. Очень хотелось послать ее и ее заботу нахуй, но я все равно выдавила из себя улыбку и слова благодарности. Мачеха ойкнула, приложила ладонь к щеке и покачала головой. Погладила меня по голове, как дурочку, прилизывая рыжие волосы. Цирк, вход свободный. Меня радовало то, что я уеду послезавтра. Отец тоже этому рад, но никогда не признается. Вторая дочь вышла лучше первой — менее проблемная, в отличие от меня, особенно в последние мои годы. За ужином сестра спросила, как у меня с учебой. Я ответила, что закончила университет в прошлом году. Она повторила манеру своей матери — приложила ладонь к щеке и заговорила о скоротечности времени. Слова, конечно, не ее. Когда тебе меньше десяти, то понятие «время» существует только на школьных уроках. Отец рассказывал о работе, мачеха поддерживала. Я улыбалась время от времени, надеясь, что скоро подадут десерт, а сладкое я не ем. «Боюсь, что располнею» — моя вечная отговорка за столом. Только глухой не знает, что я напичкана таблетками, как рождественская индюшка. В отцовском доме я всегда плохо сплю. Они переехали сюда два года назад, оставили позади Новый Орлеан и решили попытать счастье ближе к северу. Я чувствовала, что меня поимели, воплощая все цели, поставленные во времена моего детства. В комнате для гостей на стене висят отвратительные картины, отчего я словно ночую в мотеле в каком-то Богом забытом месте. Понятия не имею, откуда такие ассоциации, но так и вижу замызганный мотель в Лейк-Чарльзе, где гудит кондиционер и кругом висят какие-нибудь уродливые картины. Например, подделка под египетские папирусы, как у мачехи в гостиной. Я спустилась вниз, бросив беглый взгляд на подарки под елью, которые родители положили, надломив печенье для Санты. Отец всегда отламывает левую ногу пряничного человечка. Может, традиция у него такая. В этих стенах мне всегда хотелось курить. Я сидела в автомобильном салоне в тонкой пижаме и накинутой сверху куртке. Снежная труха тонким слоем укрыла лобовое стекло. Надеюсь, обойдемся без заморозков. Не хотелось бы отскребать снег с машины. К последнему (снегу, не машине) я относилась с опаской, хоть и психиатр говорит, что нет поводов для беспокойства. Пару лет назад, наверное, в две тысячи семнадцатом, когда отец с семьей снял небольшой дом поближе к штату Висконсин, и, разумеется, пригласил (без принятия отказа) на Рождество, пошел снег. Для тех краев это не было новостью. Отец сразу же поднял весь дом, радостно провозглашая о мелкой трухе, успевшей замести крыши соседних домов. Сестра прильнула к стеклу, тыча пальцем в каждую снежинку, шепелявя, что они похожи на звезды. Сюрприз для обеих дочек, — произнес отец, обняв нас за плечи. — Твой первый снег, верно, Элизе? Я хотела было согласиться, но… Я уже видела снег, кружилась под этой мелкой трухой где-то в чаще леса, и мир вращался каруселью вокруг меня. Кто-то был со мной и превратил молекулы воды в снег. Отцу, конечно, не сказала, но переспросила о своем детстве. Психиатр предположила, что мне это приснилось или же я видела подобное в каком-то фильме. Я пересмотрела все подходящие фильмы и ожидаемо ничего не нашла. Хорошая новость в том, что снег — редкое явление для Нового Орлеана. В восемь утра сестра будит меня, чтобы раскрывать подарки. Родители выполняли каждую прихоть. От мачехи мне достался вафельный халат с рукавами три четверти. Неистово хотелось впиться ей в лицо. Сестра попросила незамедлительно померить мой подарок, добавляя, что присутствовала при его выборе. Рукава обнажают четыре глубоких рубца на запястье. Нужно было резать вдоль. Мачеха делает вид, что все в порядке. У нее же, сука, идеальные запястья! Ни единого изъяна. Так и хочется вырезать свое имя на тонкой оливковой коже. Хорошо, что завтра я уезжаю. По дороге в Новый Орлеан я говорила себе, что все хорошо. Не верю, конечно, ни минуты в заученное вранье, но подобная терапия — неотъемлемая часть моей рутины. Мама позвонила ровно в три, спросила, как все прошло, передала привет из Германии. Каждый год она выбирала новую страну в канун Рождества, звала поехать с ней. Я отнекивалась, врала, что скучаю по картофельному салату. Мама из раза в раз не настаивала. Психиатр любил говорить, что в один день все образуется, я проснусь новым человеком, лучшей версией самой себя. Думаю, она тоже в это слабо верила. «Снег» что-то всколыхнул в моей психике, послужив отправной точкой в новые ебеня сумасшествия. По другому уже не умею изъясняться, когда речь заходит о ментальном здоровье. Говорят, весной у психов обострение. У меня летом. По мере приближения «одной даты» я брала отпуск на работе, выключала телефон и закидывалась снотворным до следующего дня, когда снова все в порядке. Мама ездила на кладбище, мачеха устраивала поминальный ужин, отец… Хрен знает, что он делал. Пару месяцев назад я снова подумывала лечь в клинику. У меня паранойя неминуемого апокалипсиса. Психиатр говорит, что нет причин для беспокойства и этого никогда не произойдет. Я ей не верю. Мне кажется, что я выживу, если это произойдет, останусь последним человеком на планете. Мама поддерживает меня, шутливо обещает, что застрелит, когда по телевизору объявят о баллистических ракетах. Сегодня мне двадцать четыре. Пиздец. Мама со смехом поздравила меня, я же пересчитала трижды, надеясь, что мне около восемнадцати, но нет. Тридцать лет уже ближе, чем сладкие, словно ириски, семнадцать. Я изо всех сил делала вид, что мне не двадцать четыре, что у меня нет дня рождения. Просто становлюсь старше год от года. Мама встретила меня с работы. Она недавно сделала несколько «уколов красоты», как она любит называть эту хрень, а потому мимика ее стала хуже. Мама говорит, что я прекрасно выгляжу. Мне бы хотелось в это верить, но зеркало в офисе говорит иначе. Отец обошелся сухой открыткой. — Торт не видно за свечками, — шутливо захныкала я, смотря на двадцать четыре красных, будто кровь, свечи. Воск медленно стекал на шапку взбитых сливок. Представилось, как они оставляют следы над губой. — Вся проблема в торте, а не в возрасте, — подбадривала мама и попыталась улыбнуться. С процедуры прошло не так много, а потому улыбка, кажется, причиняет ей дискомфорт. Мама уже не похожа на Шэрон Тейт. — В следующем году мы закажем торт больше. Следующий год. Не хочу, чтобы мне было еще больше лет, чем сейчас. Я задула свечи, а после долго всматривалась в причудливую дымку. Через три недели после восемнадцатого дня рождения меня забрали домой из клиники. Погода была на редкость хорошая. Медсестра — сама приветливость, проговорила напутственную речь, пожелала, чтобы я не появлялась на ее глазах больше. Это не со злобы, а истинное проявление доброты. Мне тоже хотелось больше не возвращаться, но что-то подсказывало, что меня хватит ненадолго. Здорово, если на неделю, а не на день. Дома убрали все фотографии, попрятали ножи, вилки, бритвы, точилки для карандашей. Я и не пыталась. Бабушка вынесла торт, сказала, что сама испекла. Коржи добротно промазаны кремом, сверху посыпаны кокосовой стружкой. Не люблю ее. Мне нравится сахарная пудра. Бабуля старалась, поэтому я улыбнулась, сдерживаясь, чтобы не разреветься и не напомнить, что мой день рождения остался в прошлом. Восемнадцать свечей — золотых, розовых, голубых, красных. Они должны были придать яркости, добавить красок в этот день, но ничего, кроме печали, не ощущалось. Пальцем я смазала восклицательный знак после слов, выведенных кремом: «С днем рождения». Теперь красовалась длинная линия. Отрезок, напоминающий один из шрамов на перебинтованной руке. Захотелось снять белую повязку. Об университете и речи не было. Я сразу же взяла академический год, который провела не отрываясь, а учась любить себя, не причинять вред. Семья влезла в долги, чтобы чужие люди заботились обо мне, дарили те эмоции, которые я недополучила дома. Отец за это время заметно охладел и говорил, что я была любимым ребенком и все мои проблемы лишь у меня в голове. Мама приносила книги в мягких обложках. Такими не расцарапать руку, а уголком обложки не проткнуть глаз. Другие боролись за мою жизнь, не давали погрязнуть в гневе и первобытной ярости. Я была им благодарна. Правда. На следующий год я вернулась в университет. Моей соседкой был темнокожая футболистка по имени Фей. Она сказала, что у нее есть прозвище Фей-забей. Я покачала головой и сказала, что у меня «Рейзор». Фей засмеялась. Раньше с ней жила какая-то Кики, но она залетела и поспешила под венец за единственного торгаша снаффом — некого Лесли. Я сочувственно покачала головой. Перед началом учебного года нам сказали, что Фиби — девушка этажом ниже была зверски убита во Флориде. После этой новости меня вырвало. Мне казалось, что я знаю что-то об этом, но не могла вспомнить ровным счетом ничего.***
Он пришел в черную пятницу после Дня благодарения. Я с порога завопила, что не покупаю ни пылесосы, ни косметику, ни что-то еще. Думала захлопнуть дверь перед ним, но он распахнул ее одним взмахом руки. — Это ваших рук дело? — разъяренно кричал он, размахивая в руках какой-то книжкой. — Вижу, что ваших! Я пригрозила полицией. Вряд ли они приедут, у них в участке до сих пор разъяренные толпы желающих накупить уйму дерьма на распродаже. Он бросил мне в лицо книжку Натаниэля Готорна с криками: «Читайте! Читайте!». Воспоминания страница за страницей облизывали солеными волнами разум. Хотелось радостно завопить «Я не сумасшедшая!». Это было. И снег, и баллистические ракеты, и тот, кто разразил небеса. «Я нашел это случайно после Хэллоуина, — признался этот человек, Джон Генри, с которым, если верить записям, мы уже знакомы. — Думал, что это какой-то глупый розыгрыш, но дошел до страниц, где ты упоминала обо мне, и все вспомнил. Каждую деталь, включая собственную смерть». А я не помнила ничего, что было после написанного. Уверена, что мне было о чем рассказать людям, но ни одной заметки. Ни одного предложения. Шрам на запястье загорелся огнем. Мы вскрыли карты оробевшей Верховной, у которой не было лекарства для моей памяти и силы, чтобы остановить то, что могло наступить. Я встретила там эту Серую мерзость — Мэллори. Она что-то знала, но молчала. Я была уверена, что она виной всему, но доказательств не было. — Кто-то применил заклинание, — внесла ясность Корделия. — Мы всегда были убеждены, что это невозможно, но… Это случилось и стрелки побежали назад. Не идеально, как видите, с погрешностями. Когда я гуляла по знакомым местам, то на меня иногда накатывали воспоминания, но они никак не желали связываться воедино. Дежавю. Я пыталась представить эту Элизабетту, в заточении писавшую строчку за строчкой, измученную осознанием того, что она натворила. Порой я видела ее в витринах магазинов, но она ускользала, пробегая тенью. Между колдуном и ведьмами был заключен пакт — никто не будет действовать за спинами друг друга. — Мы, — властно произнесла Корделия Гуд, — положим этому конец в зародыше, если снова увидим предпосылки к судному дню. И когда я говорю «мы», я имею ввиду всех нас. Последовало единогласное одобрение. Никто не хотел повторение случившегося. Мы не торопились афишировать эти воспоминания. Юному легиону волшебниц не следует жить в страхе. Коряво выведенные буквы, что сложились в предложение, могли бы свести с ума большинство, но отсутствие знания и памяти о прошлом грозило повторением ошибок в будущем. Я же жила в страхе. Не знаю, что с другими, но я жила в страхе и опустошении. Судьбу этого мальчика, Майкла, мы не знали. Где он? Что с ним случилось? Джон Генри решил, что его убили, чтобы все вернулось назад. Но энергия не может исчезнуть в никуда и взяться оттуда же. В один день Оно вернется. Мужчина или же женщина. Это не важно. Они всего лишь посыльные Дьявола, созданные, чтобы уничтожить мир. Майкл. Каким он был? Я пыталась представить его, собирала внешность по кусочкам из сновидений, сетуя, что не записывала каждый дурацкий сон. Любил ли он меня? А я любила его? Я столько посвятила ему в своей жизни, той, другой жизни, что никак не могла разобраться в догадках. Может, изливала все, что не раздала брату, страдая от синдрома старшей сестры? Сделала бы я тоже самое сейчас? Просыпаясь в поту, я кричала, зажав во рту уголок одеяла. Они забрали у меня его! Это все Мэллори! Это все блеющая сука Мэллори! Ночами, вглядываясь в причудливые тени на потолке, я думала, как зарежу ее. Приставлю нож к горлу и заставлю сказать правду. Пусть покажет мне его могилу, пусть вернет мне его. Утром шрамы успокаивались, как и помешательство, подталкивающее причинять вред всем и вся. Мне пришло в голову переписать свои воспоминания. Халтурная писанина, что уж говорить, но я знала, что заменив имена, смогу неплохо заработать. Сын Сатаны вложил мне в руки ручку и велел увековечить эту историю, а после обогатиться. Корделия была вне себя от гнева, взывала к здравому смыслу, говорила о том, что из-за моей прихоти семь миллиардов человек окажутся в опасности. Я отмахнулась. Плевать на них! Трижды я хотела уничтожить это, но всякий раз находила повод, чтобы сохранить и возобновляла работу, приукрашивая реальность. Перед Рождеством черновики были высланы издательству, а я избегала родственников. Мама уехала с новым мужем в Португалию, отец с семьей на Гавайи. Очередное Рождество, которое предстояло встретить в одиночестве. Джон Генри прислал открытку, что было очень любезно. Мог бы и наколдовать или выслать совиной почтой, а не оставить в почтовом ящике рядом со счетами. Веселясь, прошла какая-то семья, напевающая рождественские песни, которую я проводила с нескрываемой завистью. «Я присяду?» — раздалось над ухом. Мэллори. Блеющая церковная мышь в черном гипюре. Она выделялась среди любителей красных свитеров с узорами из снежинок и оленей. Мне пришлось забрать с соседнего стула сумку. Мэллори все равно не отвяжется. — Знаю, что ты меня ненавидишь, — начала она. — У меня тоже есть причины тебя ненавидеть. Ты перерезала мне горло. Я ахнула. Жаль, что не достаточно сильно! Когда-нибудь у меня будет полная картина произошедшего, собранная как раз по обрывкам фраз. — Все же, — Мэллори расправила сгиб салфетки с эмблемой кофейни, — ты — единственный человек, которому я могу довериться. Мне бы хотелось быть с тобой предельно откровенной. Она с горечью призналась, что не убила Майкла. Могла, но не убила. «Я подумывала переехать его на машине в тот день, когда он разругался с Констанс, — тихо произнесла Мэллори, опустив глаза. — Это было бы идеальным вариантом, но мне не хватило жестокости, чтобы расквитаться с ним таким способом. А еще у него была ты. Вдруг ты бы увидела это, как бы ты жила с этим? Вдруг ты бы остановила его и предотвратила подобный исход?» Размытый Майкл из моих воспоминаний захрипел, истекая собственной кровью. «Я думала предотвратить его рождение, но остановить этот механизм, — она усмехнулась на последнем слове и подняла глаза на меня, будто бы выискивала одобрение. — Невозможно. Я… Я забрала его, когда он был ребенком, спрятала от этого мира, попыталась наложить чары ложной личности. Думала, что если вырастить его в любви и заботе, прививая другие ценности, то он станет другим». — Но он остался выродком, — закончила я за нее. Мэллори вяло улыбнулась и заправила прядь за ухо. Расклешенные рукава ее платья собирали всю грязь со стола. — Не совсем, — уже уверенней произнесла она. — Он все помнит. Сны мучили его с самого детства, мне говорили об этом. Я подумала, что следует исчезнуть тоже. Он же запомнил мое лицо. Пойми, я изо всех сил старалась поступать правильно. Думала, что дам ему шанс на другую жизнь, отыщу его светлую сторону. Я тихо засмеялась. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Аминь. — Битва еще не окончена, — серьезным тоном продолжила бывшая Серая. — Дьявол не сдастся просто так. Я думала, что выбрала нужный момент и все устроилось само собой, но… Ты помнила. Ты все помнила. Скажи мне, — ее руки коснулись моих запястий, пробуждая глубокие шрамы. — Что изменилось в твоей жизни? Я читала твой, кхм, дневник, но ты вроде бы осталась прежней. Прежней. Кривая усмешка исказила мой рот. Прежней. Нет ничего прежнего, как и не было «там» и «раньше». Пережеванной и выброшенной в прошлое, я была слабой тенью себя из воспоминаний. До две тысячи пятнадцатого года. Большим пальцем руки Мэллори нащупала (его невозможно было не заметить!) рубец. — Неужели, — вздохнула она, — ты так сильно его любила, что хотела покончить с собой? Я прыснула. — Ну что ты, — глупым дружелюбным тоном отозвалась я. — Это не из-за него. Летом две тысячи пятнадцатого года, когда «дневниковая» Элизе только и делала, что пила и трахалась с сатанинским отродьем, настоящая Элизе занималась почти тем же. Каталась на роликах по округе, ходила на вечеринки и много пила, не занимаясь братом. Его увлечения в любой реальности остались неизменными. Мы поругались в среду (он оскорбил мать, я заняла ее сторону, и Джейк сбежал из дома), а в пятницу после полудня к нам постучала полиция. Сатанинские дружки предали его и пустили на подношение. Правды полицаи от них не добились, но двое отправились за решетку с криками «Слава Сатане!». Ту ночь я провела в участке вместе с матерью. Опознание обезображенного тела, показания, ордер на осмотр нашего дома в целях поиска чего-то «особенного». Через день я вскрыла вены. Неудачно, как видите. Я всю ночь не могла уснуть, а в ванной обнаружила лезвие. Вспомнила историю о прадеде, когда заносила острие над горлом, но не рискнула. Закусив край вафельного полотенца, я сделала три линии и занесла уже над лицом, собиралась превратить себя в кровавое месиво. — Мы можем воскресить его, — выдала Мэллори, растроганная моей сопливой историей-оправданием хуевой жизни. — Я могу это сделать. Я читала о своем воскрешении. Ни за что не допущу такого же исхода для моего брата. — Что я скажу родителям, которые его похоронили? Что я скажу общим друзьям и родственникам? Ты же не жила обособленно, чтобы говорить такую глупость. На его жизни будет поставлен крест. Я не сделаю этого из любви. Мэллори оставила предложение в силе. Я же знала, что никогда не приму его, так как вряд ли поддамся столь сильному отчаянию и пойду на поводу у личных желаний. Хватит того, что ужасы апокалипсиса, о которых ни у кого не осталось воспоминаний, вскоре всплывут на поверхность. От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает. Прошло почти пять лет с возможного дня апокалипсиса, если верить моим же записям. Через три года мне исполнится тридцать. Мы все еще держались в боевой готовности, хоть и понимали, что это не сработает. Дьявол сделает ход, когда мы дадим слабину, душу победит тело и наступит уязвимость. Я больше ничего не вспомнила. Как не пыталась. Мэллори отказалась рассказать мне о событиях на Третьей станции после того, как мои записи оборвались. Возможно, она сама не помнила уже, а потому предпочла поражению ореол таинственности.. Бессонными ночами я пыталась представить наш разговор. Что мне говорил Майкл? Почему я выжила? Что произошло после? Простила ли я его? Я уверена, что знала эти ответы в той жизни, но в настоящем оставалось гадать, представляя своего собеседника по деталям, его мимику и голос. Но с наступлением рассвета мы прощались. Я надеялась, что в последний рассвет увижу его, пойму, что ошибалась и Майкл (его фамилия нигде не упоминалась, поэтому он остался для меня Майкл-Майкл) выглядит иначе. Мы жили чужими жизнями с надеждой, что это не конец. Как бы там ни было… Я любила его. Его невозможно было разлюбить.***
Пролет сотрясся от вопля; я впервые ощутила безумный прилив энергии, будто могу станцевать на углях этого мира, вбежать на сцену разрушенного «Dolby Theatre» и получить все статуэтки за лучшую женскую роль второго плана. — Мы все вернем, — в мольбе прошептала Корделия, протягивая ладонь к рукоятке ножа. — Мы вернем все. Спасем то, что было разрушено. Смерть одного, чтобы спасти семь миллиардов. Ты получишь обратно свой маленький мир и никогда не вспомнишь о нем. Никогда, Элизе. Подбородок Корделии дрожал, а нижняя губа нервно прикушена. Она ждала, надеялась и не оставляла и крупицы веры в своих сестер, но меня воспитывал не их глупый Ковен, а Америка, где всегда оставался кто-то за бортом, мальчик для битья и любимец, где царил дух соперничества и традиции, что сохранились вперемешку со слепым патриотизмом и религией. Я задержала дыхание, неуверенная, что смогу выкрикнуть это. Рукоятка нагрелась и обжигала, как и лезвие, что оставляло позорные выжженные следы предательства на кончиках пальцев. Корделия зашептала очередное заклинание, но предварительно воткнула нож уже в меня. Или это была Миртл? Впрочем, не так уж и важно. Радость была не долгой, как и все, где фигурирует смерть. Волной меня отнесло в один из освещенных пролетов, где мне приходили дрянные мысли, где я бесшумно сотрясалась от смеха и летела в сторону комнат, где я грязно предлагала отсосать прямо здесь. Забавно так. Я родилась в этом месте, возродилась, а теперь приму и свою смерть. Слюна наполнилась кровью, хоть раньше мне казалось, что это такой трюк в кинематографе, где главный герой, умирая от ножевого ранения брюшной полости, выхаркивает собственные внутренности, захлебывается. Это уже хорошая смерть, — пронеслось в подсознании, переплетаясь с воспоминаниями, что промчались вихрем. — Благородная. Во имя идеи. — Нет, нет, нет, — меня вновь вырвало на поверхность. Майкл. — Не закрывай глаза! Смотри на меня! Смотри же! Мысли становились вязкими и не ясными. Я должна была ему что-то сказать, предупредить. Я закашлялась, когда попыталась произнести уготовленную фразу, и Майкл споро подложил ладонь мне под голову, не позволяя захлебнуться. Он расплывался и линии становились мягкими, нечеткими, но и сквозь пелену я видела испуг, почти животный страх смерти, что была его лучшей подругой все эти годы. Майкл Лэнгдон сбросил спесь и соответствовал своему настоящему возрасту. — М-м-э-л, — имя у этой суки больно длинное, а голос напоминал невнятное бульканье. Майкл наклонился ближе и теперь его волосы почти-что-приятно щекотали лицо. — Уб-б-ей их всех. — Не закрывай глаза, — он, кажется, меня не слушал. Голос практически перешел на всхлипы. — Я… я… я придумаю что-то! Верну тебя как тогда, не оставляй. Давай же, Элизе, открой глаза! Не оставляй меня, пожалуйста! Мне бы хотелось еще закричать, чтобы он скорее шел убивать всех до последней ведьмы, а не тратил драгоценные минуты на пустые разговоры, но тщеславная, самовлюбленная часть умоляла Майкла остаться еще ненадолго. Умереть в его руках — не худшая смерть. Я бы сказала, что лучшая. Он снова что-то заговорил, пообещал, что вытащит с любого света, сделает что угодно, но его голос — музыка, почти пение ангелов в лучшем из миров, в который не попадают после подобных выходок. Затылок вновь коснулся пола. Бережно. Я слишком долго умирала. Так холодно. Краем глаза я уловила движение — Майкл скрылся в пролете. Полагаю, что он опоздал. Если бы у меня еще были силы, то я бы предпочла разрыдаться от горького осознания новой реальности. Воспоминания скрылись, погасли навсегда, точно пламя свечи, и растворились, взмыли ввысь серой дымкой. Я никогда в жизни больше не увижу тебя. Никогда в жизни. Больше я никогда в жизни не вспомню о тебе.Аллилуйя.
***
Я ехала прочь от Берро Драйв, разгоняясь сильнее, чувствуя, как ветер свистит в ушах, заглушая незамысловатую песенку про Жозефину и ее крылатую машину. Выше и выше. И выше всех. Машина осталась припаркованной неподалеку от нашего старого дома. Сейчас там новые владельцы. Заглушая двигатель, я увидела в окне худенькую смуглую девушку, что вешала новые занавески. На ней был фартук с розовыми оборками по краям. Эдакая образцовая американская домохозяйка пятидесятых годов. Отец выслал мне старые ролики, когда решился продать участок в Шугар-Лэнд. Старики умерли, а фермерское хозяйство, сахарные плантации и прочие радости сельского человека его больше не интересовали. Молодая вторая жена, свежий взгляд на обыденные вещи. Я не каталась с две тысячи пятнадцатого года, а потому коленки предательски дрожали, когда вместо устойчивой подошвы ощущались колесики. — Мисс? — от ослепительного солнца, бившего в глаза, напоминая, как глупо было оставлять солнечные очки в машине, я зажмурилась. После додумалась поднести ладонь, словно козырек бейсболки. — Мисс, вы не подскажите, где здесь одна улица, там еще стоит большой особняк и рядом обычные коттеджи? Блики в глазах отступили, и я могла не щурясь разглядеть собеседника. Слащавый, конечно, но до жути притягательный. Язык не повернется назвать его неказистым. Я назвала единственную улицу, от которой и бежала прочь, словно от прошлого. Говорят, что если оно затягивает, пускает свои щупальца ближе, касаясь самой души, то лучшее, что ты можешь сделать — бежать. И я побежала.God and his priests and his kings All were waiting All will wait As it goes over Господь, священники его и короли, Все ждали, И все будут ждать, Пока это не случится. — Aqualung & Lucy Schwartz — Cold