***
— Эй, от тебя опять несет алкоголем, придурок, — поморщился старший следователь - мужчина, в облике свиньи, с грузными золотыми кольцами и грязными волосами, — еще раз увижу на работе пьяным — уволю нахрен, как ты вообще можешь помогать людям, а? Думаешь, если приехал из Сеула, то можешь тут вести себя так, словно ты тут умнее всех? — Мне все равно, — вздохнул Хосок, — дайте пройти уже, хватит отчитывать меня. — Вот ублюдок, — огрызнулся Свинья и отошел в сторону, к своему корыту с кофе, — я тебя обязательно когда-нибудь уволю, мразь. Юноше хотелось развернуться и харкнуть прямо в лицо мужчине, хотелось схватиться за его пласты жира и вырвать их к черту, чтобы оголить его бездушное тело и сломать все кости, чтобы тот запечатанный комплекс неполноценности вырвался из свиного горла и разразился бы громом несбыточных надежд. Детектив улыбнулся из-за своих фантазий и присел за свой стол около окна, начиная от скуки перебирать бумаги и не замечая двух пожилых женщин, держащихся за руки. Они с каким-то огнем в глазах смотрели на Хосока, мечтая рассказать о своей проблеме. Но ему было наплевать. Ему уже на все было наплевать, его солнце погасло — земля разрушилась. — Детектив… Мы… — Не сейчас, обратитесь к другому, у меня есть свои дела. — Но наш мальчик… Наш Чимин пропал… — Сколько ему лет? — Семнадцать. — Найдется, дети часто сбегают из дома, все нормально. — Но он не возвращался домой во время потопа, понимаете? Его нет уже две недели, детектив, — начала одна из женщин, теряя над собой контроль. — Мама, что ты молчишь? Скажи ему, чтобы послушал нас! Детектив! Найдите нашего ребенка! — У меня есть другие дела. Вон тот следователь сейчас свободен, — начал было юноша, указывая на Свинью, но его тут же схватили за руку и начали трясти ее. — Мой сын пропал! Мой Чимин! Решите уже эту проблему! — Успокойся! — крикнула вторая женщина. — Детектив, послушайте, мой внук, Пак Чимин, в последний раз, когда мы его видели, он был не в себе, совершенно, он плакал и кричал, бил сам себя, понимаете? Он говорил, что ненавидит нас, ненавидит все это. И потом он просто исчез, мы не могли найти его, потому что снова начался потоп… Он не отвечал на звонки, не звонил сам. Хосок, скрестив руки на груди и слушая незнакомку, похожую на туманную ночь, тяжело вздохнул и достал новую папку, начиная записывать слова пострадавшей. Буквы плыли перед глазами, пьяное тело шаталось и не хотело ничего, кроме сна. Но юноша продолжал записывать, не думая, не вслушиваясь: ему наплевать. Он ненавидел детей с тех пор, как та самая авария забрала жизнь его солнца. Вторая женщина, продолжающая кричать что-то неясное и безобразное, вдруг присмирела, начала дышать чуть чаще, чем сердце планеты останавливается, пораженное чьей-то смертью. Хосок мельком глянул на нее: грязное тело с костлявыми руками и пухлыми губами, глаза цвета токсичных луж и волосы, похожие на сажу. Весь этот участок — то самое зеркало в спальне детектива: глядя на этих людей, он все время будто бы смотрел сам в себя. И ничего там не видел. — Его полное имя — Пак Чимин? — спросил юноша, получая какой-то отчаянный кивок. — Ладно… У него были те, к кому он мог обратиться за помощью? Друзья? Девушка? — Да, конечно, у него было много друзей, — начала самая старшая женщина, — но он никогда о них не говорил, поэтому мы не знаем их имен. Мы звонили его одноклассникам, но те не знают, где он… — Если же он не говорил вам о своих друзьях, то как вы можете быть уверены, что они у него вообще были? — У всех нормальных детей есть друзья… — Мама! Ну вот что ты стесняешься, скажи правду! — Тише ты! — Нет, я скажу! — она нахмурилась и придвинулась чуть ближе к Хосоку. — Послушайте, мне кажется, мне кажется… Что это этот учитель виноват, понимаете? Ким Намджун. Мне кажется, он знает, где наш ребенок, да, он точно знает! — Почему же? — безэмоционально спросил юноша. — Потому что… Ну, просто, они часто были вместе, поэтому… Я не знаю, но мне так кажется, мне так мое сердце подсказывает. — Почему ваш сын был не в себе? Вы сказали, что в последний раз, когда вы его видели, у него была истерика. — Мы не знаем, он пытался нам что-то сказать, но мы так и не поняли ничего. Хосок многозначительно поднял бровь и вздохнул, отправляя пострадавших на регистрацию и уходя покурить. Все это место напоминало ему газовую комнату, напоминало тишину. Юноша не помнил уже, когда в последний раз он мог спокойно спать. И не помнил, когда начал слышать ветер, начал слушать пыль. Длительное отсутствие сна — не только галлюцинации, но и возможность слышать то, что раньше слышать ты не мог. И поэтому юный детектив слышал, как этот мир распадается, как распадается он сам, буквально. Каждую секунду все, что окружало Хосока, распадалось на мельчайшие частицы. Он надеялся, что совсем скоро Грязь тоже растворится в своей холодной кровати и исчезнет. Потому что видеть каждый день то, что ты ненавидишь, то, что ты всеми силами хочешь забыть, — ужасно. Доставая сигарету, юноша вышел на пустой балкон и заглянул за перила, видя, как его долгожданный друг снова начинает плакать над этим городом, как его слезы падают на спину водной глади и ломают ее. Когда-нибудь этот город полностью уйдет на дно вместе со всеми жителями. Когда-нибудь про это место, возможно, снимут фильм под названием «Дорога в никуда». Но пока что Хосоку оставалось жить в настоящем и давиться мнимым, чтобы сделать еще хотя бы один вдох. Телефон снова завибрировал, снова замигал словами «Любимый» — ф-а-л-ь-ш-ь. Детектив ответил, выпуская облако белого дыма из своего измученного рта. «Эй, я просто хотел поинтересоваться, как твои дела? Ты утром ни слова мне не сказал… Слушай, я говорил, что приеду, но у меня вряд ли получится: работа, ты же понимаешь», — говорил кто-то незнакомый чужим голосом, зван ненастоящим именем. — Давай закончим эти отношения, — выкурил собеседника до фильтра Хосок. — Не звони мне больше, не приезжай, всего тебе плохого, мудак. Юноша подошел к краю, подставляя свои руки дождю и выбрасывая окурок в течение. Возвращаться не хотелось, поэтому он прошел мимо своего рабочего места, схватил свой пиджак и направился прочь из здания, чтобы снова напиться без возможности опьянеть. Чтобы не думать ни о ком, как и всегда. Чтобы забыть о той аварии и о том, как может разрушаться планета.***
— Чонгук, Чонгук, можешь открыть мне? — нервно улыбнулась женщина, садясь на колени перед дверью комнаты своего сына. — Чонгук, я знаю, что сегодня тот день, когда он пропал, но, прошу тебя, открой мне дверь. Ты не ел уже больше недели… Ты в порядке? Ответа не было. И не будет. Женщина уже давно знала все: знала, что ее сын никогда больше из комнаты своей не выйдет, знала, что не услышит его настоящего голоса, потому что так ему было легче. Было легче ни о чем не думать, не жить, не дышать. Чонгук сидел и целыми днями играл в игры, чтобы забыть о себе. И он забывал. За его окном и за его дверью не было реальности, реальность — это четыре стены, способные спрятать его от всего мира. Он не станет разрушать свою вселенную. — Чонгук, может, я накоплю денег тебе на психиатра? Хочешь? Может, тебе станет лучше, когда ты начнешь принимать лекарства… Мальчик за той далекой стенкой зажмурил глаза и, отбросив в сторону джойстик, лег на пол, глядя на звездочки на своем потолке. Ему не станет легче, не станет лучше. И поэтому он лежал мертвым Сатурном в плоскости космоса и смотрел, как потолок отдаляется от него. И становилось смешно, становилось весело — он смеялся, хватаясь за свой впалый живот. И его высокие скулы то и дело превращались в надрезы снежных лавин. И было так хорошо, так хорошо, когда этот отчаянный смех разливался по всему телу и просто-напросто уничтожал его. И так хорошо, когда уже третий год эта жизнь, состоящая из круга в «плохо-хорошо-ненавижу-люблю», зачем-то продолжалась. Так здорово, когда ты позор своей семьи, когда тебе стыдно даже просто за то, что ты существуешь. Каждый раз, слушая голос своей мамы, Чонгук думал, как ей, наверное, больно. Потому что она помнила своего сына совсем другим, потому что она боялась забыть того улыбчивого мальчика, того солнечного ребенка, которого вырастила. — Мам, все хорошо, не волнуйся, — выдавил из себя подросток, закрывая руками лицо, — все хорошо, иди отдыхай, у меня все в порядке. — Ты сегодня снова не выйдешь из комнаты?.. — Может быть, завтра… «Завтра» — это всегда обман, это ложь. Не существует завтра, не существует будущего, прошлого тоже. Есть только одна полоса, один единственный меридиан — настоящее. И Чонгук ходил по нему, как по лезвию ножа, ходил, чтобы в конце концов снова порезаться и выкрикивать это отчаянное: «Где ты? Где ты? Где ты, блять? Почему ты снова на меня обижаешься? Тэхен, пожалуйста, ответь мне, Тэхен, прошу тебя, ответь, где ты делся? Куда ты снова убежал?» Подросток оторвал себя от пола и снова схватился за джойстик, включая игру и улыбаясь. Завтра он обязательно выйдет. Завтра он, конечно же, снова станет тем собой, который мог взять свой голос и обернуть весь мир им. Он снова будет тем, кем будут гордиться, кого будут уважать. Он снова будет тем собой, только вот мир вокруг него будет совершенно иным. Мир будет без него. Одиноким. — Чонгук, я в подвале нашла какой-то дневник… Он, наверное, твой… Я не читала, сынок, честное слово. — У меня никогда не было личного дневника, мам, о чем ты? Может, его из-за наводнения занесло к нам… — Да можешь не оправдываться, солнце, я правда его не читала, — женщина слегка улыбнулась и просунула ежедневник под дверь, толкая его дальше в комнату. — Еда будет у двери, если ты захочешь… Выйди и покушай. — Прости, мам… Подросток придвинулся к двери и посмотрел на исписанную тетрадку с цветочной обложкой. Чонгук слегка повернул голову набок и стал изучать дневник, проводить по его краям длинными пальцами с не покидающим его ощущением тревоги. Словно в руках он держал не просто страницы с чьими-то мыслями на них, а что-то страшное, словно горячее и в то же время неживое сердце на ладонях. Заглянув чуть глубже, он прочел одно единственное имя — Мин Юнги. Имя, похожее на заброшенный дом и потоп, оно так шло этому городу. Отложив тетрадку в сторону, подросток подполз к окну и всего лишь на секунду, на одно мгновение разрешил себе заглянуть туда, заглянуть в свое завтра — оно неприветливо смотрело в него и улыбалось. «Зачем ты меня отражаешь в себе? Думаешь, я смогу поселиться на дне этих песочных часов? Там слишком сумрачно и тепло, его мне там не отыскать», — шептал сам себе Чонгук, глядя на водяную гладь, разбиваемую тяжелыми каплями дождя. Думал ли этот Мин Юнги о том, что такое завтра?***
— Веди себя спокойно, сказал тебе, — вздохнул Хосок, надевая шапку на брата, — мы здесь всего лишь на пару минут. — Хен, я очень устал, — тихо начал Грязь, — хен, можно я пойду домой? — Да что такое? Почему? Ты же сам хотел проводить со мной больше времени, вот мы и проводим его вместе. — Я не хочу смотреть на вещи мамы… — Не хочу смотреть на тебя, — доставая сигарету из пачки, произнес Хосок. — Ладно, пойдем, потом домой. — Хорошо, хен… — И веди себя тихо, чтобы я тебя даже не слышал, ясно? Детектив прошел вперед, не придерживая для мальчика дверь и не останавливаясь. Юноша делал огромные шаги, выкуривая одну сигарету за другой и чувствуя, как еще одно солнышко в глазах ребенка угасает. На самом деле, это было забавно, на самом деле, этим даже можно было наслаждаться. Детское одиночество намного смешнее взрослого, потому что у детей нет никакого различия между чувством одиночества и одиночеством. Потому что первое — это всегда нужда в ком-то, а второе — отсутствие возможности остаться с самим собой. Грязь не хотел узнавать себя — для одиннадцати лет ему хватало информации о себе и своих чувствах, но мальчик хотел, чтобы кто-то был с ним, чтобы кто-то его защищал. Ведь эта темнота и эта ночь всегда смотрели на него, как на жертву, ведь та авария стояла перед глазами всякий раз, когда зрачки целовались в безумном жаре. Хосок шел напролом, по коридорам, таким черным, будто бы сажей покрытым, по воздуху — вышедшему из автомата хлопку. Сам себе Бог, сенобит и мессия. Так он и убегал от своего последнего близкого — мальчика со смолистыми глазами, с чугунной тоской и огромными ручками, нескладного монстра с большими очками, глупой прической и лишним весом. Детектив остановился перед тяжелой дверью и, открыв ее, оставил ребенка в темноте, такой пугающей и холодной. Грязь не стал бежать за ним, он замер в этой одинокой реальности и стал пожирать остатки собственного «Я» ради холодного «молодец». А юноша уже подходил к работнику хранилища, чтобы без слов вручить бумаги и получить чуждые ему вещи страшного для него человека. В Хосоке было чуть больше алкоголя, чем здравого смысла, чуть больше воды, чем огня. — Могу я Вам помочь? — спросил высокий широкоплечий мужчина. — Вы Чон Хосок, да? Пришли забрать вещи вашей матери? — Она мне не мать, но да. Мне нужно где-нибудь расписываться? — Нет, просто дайте мне подтверждение, — он добродушно улыбнулся и поправил очки. — Можете подойти к пятой ячейке, там все, что она оставила. Дверь громко хлопнула, отчего только-только вошедший ребенок вздрогнул и со страхом стал мять подол своей жилетки, приковывая свой взгляд к полу. Детектив недовольно вздохнул и грозно поджал губы, но ничего не сказал. Ничего не сказал, чтобы мальчику было еще тяжелее, чтобы он сам себя заковал в клетку молчания. Но между ними было расстояние в метр восемьдесят, расстояние с пухлыми губами и яркими большими глазами, напоминающими две Марианские впадины. И раз уж такое несоответствие всякому свету было между двумя полюсами, то должна была разразиться буря. И поэтому незнакомец с плечами-равнинами, с руками-реками и телом-стеблем схватился за свою хрустальную веру в лучшее и добродушно сказал: «Какой милый мальчик, не бойся, проходи». И Грязь прошел, прошел, измеренный и по ложечки выеденный злобными и уставшими глазами брата. Хосок направился к той самой пятой ячейке и, вставив ключ в замок и повернув его пару раз, открыл тяжелую дверцу, а за ней — вот бы сейчас рассмеяться — один только альбом с фотографиями. Юноша криво улыбнулся и взял его в свои руки, начиная листать пыльные страницы и чувствуя, как сам он будет веселиться, сжигая все, что было связано с этой женщиной, потому что она его бросила, потому что она его никогда не любила. Потому что это нечестно: нечестно то, что она умерла, оставив своего второго сына на плечах того, кому некогда приказала исчезнуть. Хосок ничего не забывал, не мог забыть: у него была самая отвратительная в мире способность помнить все, что когда-либо его ранило. И он помнил, как губы той, кто на этих фотографиях так ярко улыбался, выплюнули свое «ах, какой же дурой я была, когда тебя рожала!», как они шептали ему: «Давай сделаем вид, что ты не мой сын, а просто какой-то чужой мне мальчик?» И он помнил, как глупым ребенком он стоял перед этой мразью и кивал, кивал то положительно, то отрицательно — так, как она ожидала от него. Кивал, чтобы сделать ее хоть капельку счастливой и ценной. И сейчас Хосока переполняла ненависть ко всему этому, к своим воспоминаниям, но он не понимал одну очень забавную вещь: эти воспоминания — его часть, а значит, что он и себя тоже ненавидит. Юноша закрыл альбом и поплелся к мусорке, чтобы выбросить его к черту, но его тотчас же остановили пухлые маленькие ручки, а ломающийся голосок стал затягивать его в болото. Грязь говорил: «Нет, хен, отдай его мне, не выкидывай». И Хосок хотел взять это уродливое тело и между этими словами похоронить его, разрезать его своим острым языком и просто выбросить на помойку вместе с этим альбомом. Ведь он ничем не обязан этому мальчику, что все продолжал говорить: «Не надо, Хоби-хен, пожалуйста, пусть это будет у меня, ну пожалуйста». И тогда юноша не выдержал: он несильно ударил ребенка по щеке — не сильно, но в сожженном дотла хранилище раздался звук чего-то разбивающегося. Стоило помнить: у всего есть предел. Ныряя, ты должен знать, что захлебнуться можно даже в ракушке. И если детектив уж решил засунуть свои пальцы под кости брату, то ему следовало бы сначала почитать инструкцию по применению боли. Их чертово расстояние — это гильотина между двумя глазами. Незнакомец поднялся с места и, вырвав альбом из рук юноши, отдал его ребенку, спрятал его за собой и злобно посмотрел на Хосока, произнося: — Хоть бы постыдились на людях бить ребенка. Детектив такого простить не мог. Он чуть пригнулся, чтобы прочитать имя консультанта и, вырезав где-то у себя на ладонях грязное «Сокджин», оскалился. — А какое Вы имеете право меня останавливать? — Вы сейчас шутите? Вы ударили ребенка просто так! Как я мог Вас не остановить? Думаете, можно так вести себя? Думаете, это поступок взрослого человека? — Думаете, носить амулет с инициалами — взрослый поступок, Ким Сокджин? Мужчина тяжело вздохнул и невольно коснулся пальцами своего перышка из серебра, на котором было выгравировано «М.Ю», — кожу прожгло. Он хотел уже было сказать что-то еще, обрушить целый океан слов на этого невоспитанного и мерзкого юношу, но передумал, остановился, замер. Потому что взгляд его скользнул по часам. Потому что ровно в это время у него когда-то чуть не остановилось сердце. Время — страшная штука, а Сокджин жил внутри часового механизма. И поэтому его скрипка души схватилась за малую терцию и себя ею же отравила. Воспользовавшись минутным помутнением незнакомца, Хосок схватил руку брата и увел его прочь из здания, выбрасывая на помойку альбом. Потому что одна фотография никогда и ни для кого не могла иметь такую цену, которую нужно заплатить за память.