— Ты точно в порядке? — Безусловно.
Незнакомец запустил свои корни в сердце, заполз в никуда и зачем-то удивился, удивился этому простору, не зная, что простор — это смерть. Не зная, что только в просторе существует одиночество. Джин вдруг ответил, бросая какой-то неясный поцелуй юноше в руки — и вдруг он разбился. Вот так неудача — губы пропали. Два лепестка, чтобы помнить, одна голова, чтобы страдать. Мужчина лег на кровать, глядя на оголенное тело перед собой и улыбаясь, по-доброму и совсем немного по-сумасшедшему. Сколько они уже вместе? Больше двух лет? Больше двух лет этого одиночества? Как зовут этого незнакомца, змеей извивающегося на теле? У него было когда-нибудь имя? Джин усмехнулся и повернул голову в сторону окна, вглядываясь в подползающий к его печальному городку рассвет. Последний забрался на дерево и жаворонком стал освещать все вокруг, превращая черную гладь вышедшего из берегов океана в пустыню. Мужчина слегка усмехнулся подобному раздолью красок и приковал свой взгляд к незнакомцу, а тот улыбнулся, пронзительно и ярко, а после опустил свою голову на грудь Джина и стал что-то ласково ему шептать. Но тот ничего не слышал. — Пойдешь сегодня снова туда? — Да, перед работой обязательно схожу к Юнги, — сказал он, глядя на разваливающийся потолок, — не жди меня, хорошо? — Не буду, — вздохнул незнакомец, — но, Джин, ты же знаешь, что не виноват?— Конечно.
— И ты знаешь, что все для него уже сделал?— Да.
— И ты ведь понимаешь, что мертвым уже наплевать? Мужчина осторожно снял с себя чужие руки, выбросил чужие поцелуи и встал с кровати, оказываясь заложником чужого взгляда. И хотелось прошептать: «Пожалуйста, не смотри так, прошу тебя, просто сейчас усни, не хочу снова видеть это разочарование, ты же знаешь, что я давно со всем смирился, но я не могу его забыть». И хотелось схватить все свои вещи и убежать, потому что ничего здесь родного не было, потому что и этот незнакомец ничего не значил, только лишь этот его тяжелый, вязкий взгляд, печальное скалистое лицо. И всякий раз, касаясь этой незнакомой кожи, Джин чувствовал, как его маленькая вселенная превращается в цельную экосистему — труп. А весь этот дом вворачивается в чужое тело и становится лесом. Тот причудливый камин — гора, кровать — маковое поле, а семена вечности — нарциссы. Джин накинул на свои плечи ветровку и, поправив волосы, направился прочь из комнаты, прочь от этого душного взгляда. Но незнакомец не хотел его отпускать. Он раскрыл свои пухлые губы и положил мужчину на ложе своих слов, накрывая одеялом удушья, вместо колыбельной — петля. — Думаешь, можно любить сразу двух человек, Сокджин-хен?— Нет.
— А в книге Мин Юнги написано, что можно. Как думаешь, из-за чего он такой вывод сделал?— Я не знаю.
— А мне кажется, что эту свою последнюю книгу написал потому, что был несчастен. Несчастен рядом с тобой. Джин пропустил два удара сердца, третий — схватил и запихнул в свое тело, а после улыбнулся, все так же добродушно, так же печально. Мужчина повернулся и учтиво поцеловал незнакомца в макушку, а после выбежал из дома, пытаясь надышаться этой свободой. А на улице — предсмертный рассвет, похожая на разорванную корку арбуза трава и сломанные шейные позвонки облаков в разваливающемся небе. И все это он сшивал своей памятью воедино, создавал полотно из трещин и ушибов. Двух людей любить нельзя, но Ким Сокджин всегда был слишком необычным, поэтому он любил, самой лютой любовью, самой жестокой ненавистью, что бы эти слова не значили. Как бы люди к ним эпитеты не подбирали и не находили речевые ошибки там, где ошибка — вторая версия правды. Ким Сокджин хотел быть один, но в его памяти существовал один человек, его телом обладал уже другой. Но память о тех бледных дрожащих руках — то, что мужчина навсегда хотел сохранить в своем сердце, то, что боялся отпустить. И поэтому он этим дорожил. Поэтому любое дуновение ветра уже больше шести лет напоминает ему о тех нежных касаниях, шорох листьев — о том голосе, схожим с терпким вином, с полусладким — тот забытый поцелуй. Джин шел, объятый сказкой. Но все, что волшебно, все заканчивается быстро. Утро тоже всегда быстро проходит, наступает день, день — это обязанности. Утром еще можно немного дать себе воли, позволить памяти снова расцвести под кожей сладким именем «Мин Юнги». Дом мужчины лишь здание, маленькое, бездушное настоящее его место — вечно заваленная цветами могила такого хрупкого писателя. Джин помнил, что у него были не руки — хрусталь, не глаза — карие бездны, не кожа — зефир. И хотелось кусать его, хотелось до хруста схватить его кости и сжать их. Все еще хотелось, даже если и был кто-то, под куполом глаз которого разве что устраивать оргии. Под венцом Юнги — молиться в девственном покаянии, стоять на коленках и раввину шептать третью мицву. — Привет, мой старый друг, — сказал Джин, наклоняясь к затопленной могиле писателя, — интересно, кто же тебе каждый день приносит цветы?.. Преданные читатели? Так забавно, я ни одной твоей книги не прочел. Простишь меня за это? Конечно что простишь, всегда мне все прощал. Как твои дела? Я добился выхода твоей последней книги, даже если ты так не хотел, чтобы ее читали. Но я не мог иначе. Я действительно любил тебя слишком сильно. Ах, какая неудача: дом Ким Сокджина так близко к кладбищу, что не ходить по мертвым дорожкам возможности не было. Ах, какая растрата: он все еще держался за разваливающиеся частицы мозга, пытаясь вспомнить, какой же на вкус был тот единственный настоящий поцелуй, пытаясь снова почувствовать под пальцами шелковые губы и крошечную дрожь. Ах, что за дурак.***
Тело бледное сложилось в тетрадный листок. Ядом по крови, по венам — паровоз. Огражденная желтой лентой трава с оттенками крови сложилась в клятву, она шептала: «Я знаю: вечности не существует». Самая забавная вещь на планете — смерть: что может быть смешнее? Мальчик с пухлыми губками, мальчик без блеска в глазах — и все это пичужка, в унисон с ветром поющая. Хосок стоял над мертвым телом ребенка и ничего не чувствовал, а вокруг все бегали, все метались. Словно существовал некий круг для мертвых, все живое в него не вмещалось. Потому что смерть — это не пустота, смерть — это всегда наполнение. Детектив идеально управлялся с болью, он умел ее усмирять и подчинять себе, раскалывать, расплавлять и сжирать. А тот лежащий мальчик, то холодное распухшее тело уже ничего не умело, ничего не значило. В пределах реальности Чон Хосока — волчьей усмешки — этот ребенок — единица сущего. И поэтому юноша мог заглянуть в него: губы кричали «о», пальцы сложились в «дин», глаза напоминали «оче», а сломанная спина — «ство». — Мой Чимин, мой малыш, — надрывно кричала женщина, — кто это сделал?! Кто мог так с ним поступить?! Мое солнышко!.. И она заплакала. И, вероятно, у кого угодно бы сердце сжалось, высохло — теперь уж только его целиком выпивать. Теперь уж только его на полочку ставить и любоваться. Но детектив ничего не чувствовал. Вернее, нет, чувствовал он многое: никотиновый белый дым, заполняющий легкие до истошного хрипа, до костей (когда куришь на голодный желудок всегда появляется чувство, будто вот-вот исчезнешь), пронизывающий октябрьский ветер, эти огромные соленые реки, что катились вниз по чуждому ему лицу. Чон Хосок — наблюдатель, а не деятель. И поэтому чувствовать он мог многое, вплоть до того пристального взгляда Свиньи, вплоть до хрипа Грязи на другом конце города. Но юноша ничего больше не хотел делать, он хотел просто стоять здесь, на этом оголенном осеннем поле, сшитого из бордовых и желтых красок, с мертвыми черными деревьями вокруг и таким же бездушным и черным озером. — Как его вообще занесло в эту глушь? — спросил Свинья, что-то записывая в свой блокнот. — В этот лес никто никогда не ходит. — Когда хочешь побыть один, и на Луну полезешь, — безэмоционально ответил детектив и отбросил окурок в сторону, — зачем мы тут стоим? Его тело из-за воды так распухло, что мы на месте понять ничего не сможем. — Ты слепой? У него нет запястий вообще-то, — огрызнулся мужчина и пошел дальше, — и стоп тоже нет, придурок, ты бы хоть разок посмотрел на него, это же твое дело. — Все равно я собираюсь уволиться, мне нет до этого мальчишки никакого дела. — Скажи это в глаза его матери. Юноша тяжело вздохнул и присел на корточки — и все на секунду замерли. Огромная толпа зевак — масса стыда вкупе с голодом. Хосоку было наплевать, он начал осматривать распухший труп цвета морской волны. Вода отступила — океан помутнел. Отсюда и не видно было, как по огромному желобу катятся слезы, пронзительные, как этот октябрь. Слегка поежившись от холода, детектив вздохнул и стал осматривать тело дальше. И ничего. Это было просто тело — по мертвецам читать сложно, юноша так не умел. — Это ты виноват! Это ты виноват, ублюдок! Я знаю, что это ты! Хосок посмотрел в сторону криков: мать мальчика схватила того самого мужчину, что плакал сильнее ее, она взяла его за воротник пальто и стала трясти из стороны в сторону, плеваться от злости и рыдать, рыдать, рыдать. Ее вопль по всему миру маком прошелся, одурманил, заклеил жабры. Она била мужчину по груди и рвала его одежду, продолжая свое отчаянное «ненавижу», свое несмелое «виноват!». Детектив, мельком глянув на Свинью, направился к месту бойни, казни и драк. — Ненавижу, это все ты, это все ты и твои глупости! Тебе нельзя детей обучать, чертов Ким Намджун! Как ты посмел отнять у меня моего мальчика? Как ты посмел все это сделать? Это ты его убил! Это ты! Ты! Во всем виноват только ты! — Простите… — неуверенно прошептал тот, поддаваясь всем проклятиям, ломаясь под их весом — Это ты запудрил ему мозги, он бы был жив, если бы только ты не появился в этом городе, если бы только ты не начал все это! Зачем ты ему лгал? Зачем убедил его в том, что он все сможет? У него не было таланта, так зачем ты ему врал? — Успокойтесь, — начал Хосок, переходя через ленту, но не стараясь защитить кого-либо, — успокойтесь немедленно. — Как я могу успокоиться, детектив? Как я могу? Мой ребенок лежит там мертвым, я держала его в своих руках, я любила его, все еще люблю! Думаете, вы знаете, что это такое? Думаете, вы можете понять, что чувствует мать, когда теряет своего сына?! — Я не верю в материнскую любовь, госпожа Пак, поэтому ваши слова для меня ничего не значат, отпустите его. Женщина тяжело вздохнула и забрала свои дрожащие руки к себе в память. Она навсегда запомнит, что это такое, что значит чувствовать у себя в груди черную дыру, что значит видеть в небе пепел — в небе, где даже облаков нет. У нее на сердце — Вторая мировая, на глазах — газовая камера. И разлагающийся труп ее единственного сына, и холодный взгляд детектива — это все она запомнит, никогда не забудет, просто не сможет. И если со временем боль утихнет, если все это когда-нибудь закончится (и она тоже закончится), у нее останется эта память. Это ржаное поле, этот глухой лес и подросток, что еще недавно истошно кричал и говорил: «Почему вы меня не понимаете? Почему вы даже не хотите меня понять? Только учитель Ким меня поддерживает, только он! Почему не слушаете? Я хочу уехать отсюда, хочу сбежать из этого города, сбежать от вас! Ненавижу тебя, мама! Ненавижу всех вас!». — Пройдемте со мной, — сказал Хосок, хватая плачущего мужчину и уводя его к служебной машине, — возможно, ее основания беспочвенны, но мы обязаны вас допросить. — Мне так жаль… — Не хотите ни в чем сознаться? — Я не знаю, — ответил незнакомец, вытирая слезы, — как я мог это допустить… — Расскажете обо всем в участке, — коротко сказал юноша, закрывая за мужчиной дверь и свистом привлекая внимание Свиньи, — закончи с телом сам и разберись с той дурой. Детектив сел на водительское сидение и завел мотор, поспешно уезжая от чужой печали, унося ее частичку с собой. Всю дорогу Хосок чувствовал этот удушающий взгляд на себе, всю дорогу он слышал, как что-то внутри этого человека разбивается. Машина разрезала огромные лужи и ехала дальше, отдаляясь от мертвого тела. И Намджун думал, что это их самая последняя встреча — отвратительное прощание. Самая худшая разлука, похожая на зиму. В маленьких городках декабрь это всегда что-то страшное, январь — еще хуже. Сдавленный крик обитает в каждой льдинке, в каждом заваленном снегом доме. Страшно. Учитель смотрел в окно и даже не заметил, как лесные равнины сменились на массивы приземистых пятиэтажек и магазинов, среди которых полицейский участок уродливым цыпленком смотрелся и все портил. После него улица уходила куда-то в бездну, спускаясь почти к самому океану, где целый ряд заброшенных домов свернулся в лабиринт и все сидел, чего-то выжидал, очевидно, очередной своей жертвы. Хосок нажал на тормоз и, выйдя из машины, грубо схватил Намджуна за руку и потащил в здание участка, потащил так, как ведут на расстрел. И все работники с презрением смотрели на учителя, пожирали его взглядом и проглатывали его слезы — так приятно видеть чужую боль, зная, что своей никогда не дождешься. Юноша посадил мужчину перед собой и, взяв блокнот и ручку, стал безэмоционально что-то писать, а учитель сидел, не решаясь что-то спросить. Потому что что можно спрашивать, когда солнце, что светило для тебя каждый день, вдруг исчезло. Поэтому он молчал. — Так, ладно, — вздохнул Хосок, — давайте все расставим по своим местам. Вы работаете учителем, да? В этом городе ведь только одна школа? — Да, я, — неуверенно начал он, — Ким Намджун, двадцать девять лет, преподаю в нашей школе литературу у старших классов. — Кем вы приходились Пак Чимину? — Я был его учителем. — Тогда почему его мать была настроена против вас? — Потому что… Это сложно объяснить, детектив, это слишком сложно. — Ничего не бывает сложно, все предельно просто. Есть правда, а есть ложь, есть плохое, а есть хорошее, даже если это и искусственно созданные понятия. Я разделяю мир только на черное и белое, но, поверьте, белого ничтожно мало. Поэтому отвечайте на мои вопросы предельно точно и ясно. Вы как-нибудь причастны к его смерти? — Это все еще сложно… — Ладно, — он раздраженно вздохнул, — хорошо, тогда так: когда вы видели его в последний раз? — Неделю назад. Когда он сбежал из дома, он жил какое-то время у меня. Но… Потом… — Стойте, — он дьявольски улыбнулся, — то есть подросток жил у вас, у взрослого человека, а его родители не знали, где их ребенок? — На что вы намекаете? — Ну вы литературу преподаете, догадываетесь, наверное, — сказал Хосок, улыбаясь еще шире и откладывая в сторону ручку, — удивительно, что вы никуда не докладывали об этом, ничего не говорили, ничего не делали. Спрошу прямо: вас привлекал этот ребенок? — Нет. — М-мм, — протянул детектив, — в любом случае, мы проверим еще все это, но знаете, как-то в Сеуле у меня был случай: учитель сорока семи лет убивал своих детишек, потому что начитался книжек этого… Как там его… Мин Юнги, кажется так, того, что еще в этом городе пару лет назад жил. — Я не убивал Чимина… Я не мог… — он отчаянно посмотрел на юношу перед собой, но увидел одну лишь желчь, из глаз сочившуюся. — Но… У меня есть жена, так что… — Ха-ха, вот оно как. Так у вас еще и жена есть, вы меня забавляете, честное слово, неужели в этом городе происходит что-то интересное? Ха-ха! Хосок откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, разрушая минутное спокойствие мужчины свои ядовитым взглядом. В кармане снова завибрировал телефон, но детектив не стал реагировать, зная, что никто важный позвонить ему уже не может, зная, что для него уже нет ничего святого. Больше нет. Юноша пару раз кивнул сам себе, а после стал записывать данные подозреваемого. Ким Намджун — даже имя сумасшедшее, какое-то слишком печальное. От печали и тоски до тюрьмы — шагов пять, не больше. Поэтому Чон Хосоку и было так смешно, так весело наблюдать, как страх одиночества сменяется на страх. Никто не станет дорожить чужой жизнью больше, чем своей. Записав нужные данные и сообщив, что выезжать никуда мужчине нельзя, детектив отпустил его, оставил, а сам начал доставать из пачки новую сигарету, с ужасом понимая, что те закончились. Намджун поднялся и медленно, разбито поплелся к выходу, напоследок оставляя лишь короткое: — Это… Это не первый раз, когда дети пропадают перед наводнением. Но юноше было наплевать. Вопрос того, как не умереть этой ночью от боли в голове, волновал его гораздо сильнее, чем одинокое тело подростка, чем еще сотни других таких же одиноких людей. На самом деле, Хосок знал, что это за чувство, но отрицал его всякий раз, когда об этом заходила речь. Он отрицал это, когда в шестнадцать лет его мама сказала ему: «Ты же не будешь против, да? Понимаешь… У меня есть молодой человек, он… Он не хочет воспитывать чужого ребенка, поэтому тебе придется пожить в интернате. Но ты не волнуйся, я буду тебя навещать!» Она так сказала, но ни разу к нему не приехала. И Хосок отрицал все, он думал, что это ерунда, что кто-нибудь о нем думает, кто-нибудь другой его ценит, но со временем потребность в любви и признании исчезла. Юноша понял, что просто хочет ничего не чувствовать. Алкоголь — лучшее лекарство для него. В свои двадцать с чем-то там (он доподлинно не помнил) детектив уже нашел себя на дне бутылки, глупый мальчишка.***
— А я говорю ей: «Боже, я уже не могу пить, честное слово, хватит, меня сынок ждет дома!» И она стала меня кормить, так накормила, Чонгук-и, я сейчас умру, — смеялась женщина, прислонившись к двери спиной, — я тебе тоже принесла, жаль, что тебя не было. Твой племянник постоянно спрашивал, где ты. Он, наверное, снова хотел, чтобы ты его прокатил на спине. — Прости, мама, — негромко ответил подросток, находясь по другую сторону двери. — Да что ты, что ты, солнышко, я все понимаю, хороший мой, не волнуйся из-за этого. Ты главное покушай, хорошо? — Да, — он закрыл лицо руками, чувствуя, как слезы снова наворачиваются на глазах, — спасибо тебе. — Не за что, — улыбаясь, прошептала женщина, — не… Ты не хочешь выйти? Мы могли бы посидеть в кухне, как в старые добрые времена, помнишь? Я как раз купила твой любимый чай… Выйдешь? — Может… Может быть, завтра? Да, точно, завтра обязательно. — Хорошо, — она кивнула и, продолжая надломлено улыбаться, поднялась с места и ушла в спальню. А Чонгук так и остался сидеть там, в своей маленькой комнате с низким потолком. В своей тюрьме для пожизненного заключения, не зная, что ему делать со всем этим стыдом. Он зажмурил глаза, пытаясь успокоиться, пытаясь вспомнить, кто он. Чон Чонгук — капитан футбольной команды, гордость семьи, гордость школы. И кто он теперь? Слабак, рыдающий в своей комнате? Ничтожество, не имеющее смелости даже выйти из дома? Мальчик действительно хотел, он безумно хотел снова быть тем собой, хотел снова никогда не плакать, но один раз попробовав, он уже не смог остановиться. И теперь Чонгук ставил под сомнение любые свои достижения. Потому что тот, кто не может заставить себя встать с кровати, не может быть сильным, потому что тот, кто так сильно подводит свою дорогую маму, не может быть гордостью. Но эта женщина продолжала говорить ему, какой он хороший, какой он замечательный, а лучше бы она его бросила, сказала бы, что больше так не может, что ей надоело засыпать под рыдания своего сына. Подросток так надеялся, что еще совсем чуть-чуть — и она взорвется, уничтожит ее единственное проявление боли и просто отречется от него. Чонгук не стал бы на нее злиться, но тогда у него наконец появилась бы возможность убить себя. Слезы уродливыми дорожками очертили высокие скулы и упали на ладони. Мальчик смотрел на них, чувствуя, что с каждым днем в нем все меньше и меньше сил. Он закрыл рот руками и сдавленно зарыдал, не зная, как ему еще сдержать всю ту боль, что рвалась наружу. Каждый день. Это все повторялось каждый день. Открыв дверь на пару секунд и взяв тарелку с едой, Чонгук начал жадно поглощать кусочек торта, пытаясь отвлечь себя, пытаясь не поддаваться этой боли. Но она умалишенными псами орудовала в музее его памяти, повторяя, как мантру: «Не ищи меня, блять, ненавижу тебя! Почему ты все время пытаешься подстроить меня под себя? Никто тебя не просил меня защищать, никто не просил тебя уходить из школы! Мне ты не нужен! Ты и твоя забота, они душат меня! Ради всего святого, Чонгук, просто оставь меня одного». — Солнышко, — вдруг послышался добрый голос, — мальчик мой, ты снова плачешь? — Нет, мама, вовсе нет, — захлебываясь слезами, еле-еле проговорил подросток, — мам, все хорошо, иди отдыхай, не волнуйся за меня. — Л-ладно… — Жди меня завтра в гостиной, хорошо? — он попытался улыбнуться. — Завтра я обязательно выйду, честное слово, обязательно. — Хорошо, сынок, я буду ждать. — Я люблю тебя, мам, я люблю тебя, — сказал он и закричал в свои ладони, сказал, потому что она достойна лучшего сына, лучшей жизни, она не заслужила это ничтожество, — прости меня…***
— Ах, а ты красивый, — улыбнулся Хосок, целуя чужую шею, — и кожа сладкая, мне нравится, не зря ты столько стоил. — Детектив Чон, почему бы вам уже не заняться делом, — улыбнулся незнакомец и начал снимать с себя рубашку. — Хен, прости… Хен, — прошептал Грязь, неуверенно открывая дверь спальни брата, — Хосок-хен… — Мальчик, тут вообще-то взрослые люди занимаются своими важными делами, может, ты уйдешь? — Пошел вон, ублюдок. — Хен, но… Хосок оторвался от горячего тела и, раздраженно вздохнув, направился к двери. Мальчик выглядел напуганным, бледным, таким, что казалось еще вот-вот — и он упадет в обморок, но юноша только смерил его строгим взглядом и вытолкнул из своей комнаты, закрывая дверь на замок. И ребенку не оставалось ничего, кроме как сесть в темноте на пол и давиться хотя бы чьим-то присутствием. Потому что ему было так безумно страшно быть одному, потому что сегодня был его первый день в новой школе, а там — все говорили только обо одном, говорили: «Ты либо с нами, либо под нами». И у Грязи не было никого, кто мог бы его защитить, потому что его родители умерли, а брату всегда важнее была интрижка на одну ночь. Как и сейчас. Юноша пришел домой на ночь впервые за несколько дней, впервые за последние две недели. Хотя «пришел» — громкое заявление, потому что Хосок буквально вполз в дом и стал лежать на полу в коридоре, выкуривая одну сигарету за другой, раз за разом, снова и снова. И Грязь смотрел на эту печальную оболочку и не понимал, как его хен мог опуститься до этого, как это произошло. И охватывал страх стать таким же. Мальчик поджал под себя коленки и обнял себя руками, чувствуя как его очки запотевают, хотя в темноте этого дома ничего не имело смысла. Раздался звук пощечины — и ребенок вздрогнул. Дверь резко распахнулась, позволяя тусклому свету лампы разлиться в коридоре и озарить уродливый комок страхов с огромным животом и толстыми очками. Юноша, что еще недавно так страстно целовал детектива, поспешно уходил, ругаясь себе под нос, а сам Хосок смеялся, горько и отчаянно. Грязь поднялся и аккуратно высунул свою голову, чтобы посмотреть на хена, а тот, разгорячившись от жара ночи, вдруг направился к брату, вытянул руку и схватил его за волосы, начиная выплевывать: — Слушай, а что если я тебя в интернат сдам, а? Будешь у нас сиротой, что же в этом такого. Ты ведь не станешь обижаться? Я буду тебя навещать, ха-ха! Давай же, мразь, скажи, что ты очень хочешь в приют, чтобы такую уродливую жирную свинью там зажарили! Ха-ха-ха! — Хосок-хен, — начиная плакать, тихо сказал мальчик, — Хосок-хен, пожалуйста, пожалуйста, не отчаивайся… — Не тебе мне указывать, сука, — он поднял руку, чтобы ударить ребенка, но тут же ее опустил, отбрасывая ребенка в сторону и уходя из дома. Снова. Грязь снова один. Всегда один. И Хосок тоже.