Отношения между родителем и ребенком — чрезвычайно хрупкая, зыбкая вещь. Неверный шаг в сторону и все — туши свет, бросай гранату. Возможно именно поэтому взаимоотношения Саске с собственной дочерью стали балансировать на границе дозволенного после того, как Сакура ушла из семьи к своей истинной паре — шиноби из деревни скрытой в тумане. Конечно, бывшая Учиха со своим новым супругом осталась в Конохе, только дочерью она больше не занималась, посвятив всю себя истинной паре и новой семье.
Саске пришлось согласиться на протезирование левой руки, отказаться от идеи «искупления грехов». Он стал брать только более менее безопасные миссии, и то на время своего отсутствия оставлял дочь у четы Узумаки, пока малышка не подросла, окончив академию шиноби и стала генином.
Саске, росший большую часть своей сознательной жизни один, не имеющий семьи, совершенно не знал, как правильно подступиться к дочери. Именно поэтому он излишне баловал ее: позволял надевать собственные рубашки поверх футболок и топов, не ограничивал свободу передвижения, разрешал при встрече целовать себя в гладко выбритую щеку, низко наклонившись.
Сараде шестнадцать, и у нее проступила метка — воронье крыло раскинулось от изящной щиколотки вверх по узкой голени, распушив перья полу веером. Девочка радостная, счастливая, теперь-то она найдет свою истинную пару, которая будет, несомненно любить ее.
Стоит куноичи поставить ножку на коленку отца и закатать ткань домашних штанов, Саске сразу чувствует себя как-то нехорошо. А проклятые глаза с жадностью впиваются в угольную метку.
— Что такое? Ты не рад за меня? — Голос юной Учихи встревоженный, она была уверенная, что отец порадуется за нее. Но чтобы его так перекосило?
— Нет, почему же. — Мужчина отвечает уклончиво, касается подушечками пальцев окрашенной в антрацит кожи бережно. Он уже видел точно такую же метку, такие же чернильные перья на белой, костяной коже старшего брата. Саске, откровенно говоря, типает, чувство вины с примесью стыда охватывает с небывалой силой, воспоминания о былой юности, глупости всплывают вновь.
— Что тогда не так? Что случилось? — Сарада привыкла, что отец в любой ситуации был до тошноты откровенным и честным, будто свеженький перелом. А сейчас он смотрел на нее из-под челки побитым псом, нервно закусив нижнюю губу, чуть ли не до крови.
— Малыш, прости… Я отнял у тебя самое дорогое, — старший Учиха отворачивается, смотрит куда-то в бок. Ему стыдно взглянуть в глаза дочери, стыдно от жгучего отвращения к самому себе. И в выжженном с раннего детства катоном горле встает мерзкий ком.
До Сарады слова отца доходят с некоторым опозданием. Тонкие пальчики касаются старого, потрепанного ожерелья, черная кожа которого тонкой змеей стелется под девичьей ключицей.
— Хочешь сказать, что дядюшка был моей истинной парой? — Нежный голос дрожит, изумрудная зелень глаз обращается в жгучий красный, три томоэ судорожно вращаются. Куноичи не может до конца поверить в это. В то, что ее самый близкой душой является старший брат папы — человек, абсолютно влюбленный в него, отдавший собственную жизнь за счастье Саске и за мирное небо над Конохой.
— У нии-сана была точно такая же метка, — немного помедлив, отвечает Саске. Даже в свои «под сорок» он не отказался от привычки называть Итачи именно так, с любовью и глубоким уважением. — И за всю свою недолгую жизнь аники так и не встретил свою истинную пару.
Сарада судорожно выдыхает, она не была готова к подобного рода откровениям, к такой правде. К чему угодно, но не к такому. Девочка должна злиться, сердиться или обижаться. Но она не может спроецировать ни одну негативную эмоцию на любимого отца. Может, именно поэтому она и является истинной парой Итачи? Из-за своей абсолютной любви к Саске?
— Малыш, прости, — старший Учиха обнимает дочь, широкие ладони ложатся на худую спинку. Сарада тихонько всхлипывает, обхватывает тонкими руками отца за шею.
— Ты же не знал, — девичий голос предательски дрожит, срываясь на фальцет. — А ты мне расскажешь о дядюшке? — Девочке интересно, а смог бы Итачи полюбить ее также сильно, как любил своего младшего брата? Но ответ, конечно, на свой вопрос юная Учиха так и не узнает.
Для того, чтобы начать диалог на столь болезненную тему, Саске требуется абсолютно не трезвая голова. Именно поэтому мужчина уходит за бутылкой вина и парой бокалов. Им обоим требуется немного выпить, чтобы разговор шел проще, легче, откровеннее.
Жидкий кармин наполняет высокие, стеклянные бокалы с широким горлышком. Старший Учиха делает большой глоток и начинает монолог. Он говорит поначалу об аники, об их детстве, о всяких глупостях и нежностях, что сквозили между ними. Но чем больше алкоголя уходит — тем откровеннее становится разговор.
Саске закуривает, нервно чиркает зажигалкой. Ему нужна передышка. Сарада вовсе не против, ей тоже требуется пауза, чтобы переварить информацию и смириться с событиями прошлого, ведь исправить ничего нельзя. Отец и дочь курят одну сигарету на двоих. И каждый раз, когда Сарада тянется к белому фильтру, ее губы касаются огрубевших подушечек пальцев. В невинно-интимном жесте столько нежности.
Саске не сдерживает себя в выражениях: тяжелых, бранных, гадких. Он говорит, как есть — что премия «самый херовый отец и брат» его. А у девочки слезы на глазах наворачиваются, ведь каким бы не был папочка в прошлом, много лет тому назад, сейчас он защищает Коноху, помогает уничтожить печати, оставленные Кагуей. Он — тень Души Огня и один из сильнейших шиноби всех стран, единственный, кого Седьмой признает равным себе.
— Папочка, я тоже люблю тебя, очень-очень люблю. — Девичье сердце поначалу замирает, пропуская удар, а после начинает биться с новой силой, словно дикая птица, желающая выбраться из клетки.
Отец и дочь допивают остатки фруктового вина, наполненного ароматом дикой вишни и фиалки, на брудершафт. Руки сами собой переплетаются, бокалы опустошаются. И сейчас должен последовать сухой и невинный «чмок», но что-то идёт не так. Сарада на инстинктах приоткрывает ротик, а бывший отступник не может ей отказать. Поцелуй короткий, влажный, сопровождаемый лёгкими касаниями языка об язык.
— Родная, что мы делаем.? — Саске кажется, будто его губы горят, словно на них перца жгучего насыпали. Но нет, это всего лишь страсть и абсолютная, непоколебимая любовь.
Сарада понимает умом, что это не правильно. Что Саске ее родной отец, что так нельзя. Но малышка жаждет продолжения, тело омывает волна тепла. Она протягивает руку, чтобы тонкими пальчиками отвести пряди смоляных волос в сторону, убрать их за аккуратное ухо. Мужчина кажется ей прекрасным.
— Это ведь неправильно, пап? — Девичьи ладошки обхватывают мужское лицо, подушечки пальцев гладят щеки и острые скулы, прикоснешься — порежешься.
— Ещё и аморально, — соглашается старший Учиха, не в силах отстраниться. Дочь слишком нежная, ее прикосновения чувственные, мягкие, отдающие теплом в самое сердце.
— Тогда почему так приятно? — Саске не знает ответа на этот вопрос, который задавал сам, умирая от любви в сильных руках нии-сана, когда молил о большем, будучи озлобленным на весь мир подростком. Быть может, дело в этом? И бывший отступник просто заразил свою маленькую принцессу аморальным и грязным желанием близости и любви?
Сарада с жадностью всматривается в мужское лицо: щеки впалые; кожа белая, костяная; глаза раскосые, под ними залегли тени и сеточка мимических морщин; губы мягкие, пухлые, длинные, симметричные. Девочка нервно сглатывает и ёрзает по обивке дивана будто бы вне терпении. Отец улавливает этот жест и садит малышку к себе на колени лицом к лицу. Куноичи сжимает острыми коленками поджарые бёдра и подаётся вперёд, желая ещё поцелуй. Саске не может отказать дочери, утягивая ее в бездну разврата, похоти и желания. Мужчина обводит кончиком языка контур нежных губ, уста соприкасаются, Сарада открывает ротик пошире, предоставляя больше доступа для ласки и манёвра. Девочка томно выдыхает, подаётся телом вперёд, обхватывает отца за шею. Мужчина придерживает миловидное личико пальцами за подбородок, тёплым языком скользит по дёснам, ласкает слизистую и огибает бойкий, девичий язык.
У куноичи перехватывает дыхание, она вынуждена отстраниться. По сочным губам тянется паутинка слюны, в уголке губ блестит капелька. Бывший отступник не удерживается и стирает подушечкой пальца влагу. Сарада по-доброму улыбается, облизывается — кончик розового языка задевает изящные пальцы, и Саске будто током прошибает, пробирает до самых костей.
У Сарады восхитительно тёплый и мягкий язык, мужчина подхватывает его, зажимая между пальцами, поглаживая, массируя. Малышка не может сдержать сладкого стона. Она обхватывает губами тонкие, длинные пальцы, втягивая их в рот по самые костяшки. Теперь настала очередь Саске задерживать нервно дыхание, сдерживая рвущийся из груди стон.
Старший Учиха не раскрывает всех карт сразу, сдерживает накопленный годами опыт. Он чуток и ласков по отношению к юной принцессе клана, он позволяет дочери вести, управлять ситуацией. Сараде жарко. Ей кажется, что кожа начинает гореть в тех местах, которых касались нежные отцовские ладони. А что будет, когда они избавятся от одежды, соприкоснутся обнаженной кожей?
— Папочка… — Девочка прижимается к Саске теснее, она чувствует его желание сквозь слои ткани, которая так выгодно натянулась в области паха.
— Что такое, малыш? — Мужской голос стал на тон ниже, приобрел приятную слуху хрипотцу. К тому же бывший отступник говорил шепотом, лаская теплым дыханием девичье ушко.
— Почему… Почему так горячо? Я не должна возбуждаться от этого… — Девичьи щеки окрашиваются в нежно-розовый оттенок, на скулах проступают красные пятна стыда и смущения. — Но я так хочу продолжения. — Подобное уже было раньше, Сарада уже ощущала похожее чувство жаркого, будто необузданный пожар, желания.
***
Саске старался привить дочери не только манеры, чтобы она была женственной, нежной и чувственной, как и любая другая девушка. Но также он желал раскрыть ее потенциал. Мужчина обучал Сараду всему, что знал и умел сам. Он хотел, чтобы навыки и знания, полученные потом и кровью, не пропали даром, не затерялись в потоке времени.
Обучать куноичи, тренировать ее — одно удовольствие. В ней воля огня пышет жаром, шаринган горит алым пламенем на границе с яростью, с вожделением. Девичий Катон — драконье пламя, и каждое движение напоминает диковинный танец.
Сарада без зазрения совести пользуется доудзюцу, копирует отца с наслаждением, с удовольствием. И леску натягивает также быстро, остро, перехватывает тонкую, прочную нить зубами, забывая обо всем на свете.
Саске ей поддаётся немного, самую малость. Он принимает облик себя шестнадцати лет, чтобы сравнять силы. И кажется, бывший отступник ещё никогда так сильно не ошибался. Молодое тело реагирует слишком остро, слишком сильно. Особенно, когда они доходят до чидори. Сарада учит печати быстро, складывает ещё быстрее. Тонкие пальцы порхают по воздуху, а после ладони принимают опасную стойку.
Когда дело касается рукопашного боя — пиши «пропало». Становится абсолютно не важно сколько Саске лет двенадцать, шестнадцать, двадцать или тридцать шесть. Потому что дочь горячая, верткая и нечеловечески сильная. Мужчина уверен, она способна сложить его пополам, если захочет.
Каждой техники сопутствует определённый возраст, в котором Саске освоил ее. И Сарада чувствует себя совсем не лучше. Она, откровенно говоря, залипает на отца. На пухлые, розоватые щёчки, когда тому было двенадцать. На шлюханский вырез на белой, костяной груди в шестнадцать. На оголенную стервозность в возрасте слегка «за двадцать».
Сарада не уступает в физической силе отцу. Они сражаются на равных, без поддавков. В руках куноичи цветёт вишня опасным, без минуты смертельным приговоров, вынуждая земную кору разлетаться в щепки и клочья. И Саске снова в восторге. Детском, чистом и невероятно порочном. Он горд и влюблён.
Мужчина загнанно дышит, когда малышка отправляет его в нокаут точным ударом ноги в живот, заставляя пролететь несколько метров и ничком пасть на влажную землю. И черт бы побрал собственное тело, которое откликается жаром и похотью, когда Сарада седлает поджарые бёдра, вжимаясь телом на адреналине и заносит кулак с невероятной скоростью, останавливая атаку за пару сантиметров от родительского лица.
— Попался, — шумно, на выдохе. Сердце колотится, будто желая вырваться из грудной клетке.
***
Вот и сейчас Саске «попался» по самые не балуйся. Дочь сжала острыми коленками поджарые, мужские бёдра, вжалась промежностью с животным наслаждением в чужой пах, ощущая восхитительную твёрдость, приятный до мурашек жар. Старший Учиха должен был в самом зачатке искоренить это неправильное, порочное желание обладать родной кровью и плотью. Но он смог, не сумел заставить сказать любимой дочери «нет».
— Малыш, ты права, это совершенно неправильно. — Саске кивает, соглашаясь. Широкие ладони гладят худенькую, девичью спинку, спускаются ниже до пояснице.
— Если это так, то почему так сладко, папочка? — Сарада вздрагивает, томно вздыхает и подаётся ещё ближе к нежным рукам, млея и наслаждаясь. Она обнимает бывшего отступника за шею и прижимается своей небольшой, упругой грудью к отцовской груди. Саске не знает ответа. Может, дело в том, что они оба Учихи? Или в том, что и отцу, и дочери слезно нужен Итачи, а друг в друге они находят любовь и утешение?
— Я люблю тебя, милая. — Мужчина обхватывает милое личико ладонями, большими пальцами поглаживает румяные щёчки.
Сарада, не отрываясь, смотрит родителю в глаза, она позволяет себе утонуть в глубоком взоре. На этот раз поцелуй мягкой, сливочно-нежный, неспешный. Пара наслаждается друг другом, смакует момент и каждый тихо млеет, шумно вздыхая, когда тёплые языки соприкасаются в погоне за искусной лаской. Куноичи проводит ладошками по мужским предплечьям вверх, оглаживает сильные, горячие руки.
— Можно ее снять? — Пальцы поддевают край домашней, чуточку растянутой футболки. Малышка все ещё немного смущена, чуточку сдержана в эмоциях. Но с каждой минутой стеснение уходит на задний план, оставляя только чистейшее желание, граничащее с детским восторгом.
Старший Учиха согласно кивает. Желание соприкоснуться обнаженной кожей слишком велико, чтобы тянуть время и томиться в ожидании. Сарада тянет светлую, хлопковую ткань вверх, избавляя отца от элемента гардероба, откладывает футболку в сторону.
— Такой красивый, — восхищённо шепчет малышка, впиваясь взглядом в идеальное тело отца. Кожа белая, костяная, испещрённая тонкими полосками шрамов — воспоминаний о прошлых битвах; мышцы сухие, без грамма жира, они перекатываются под кожей при каждом движении. Соски нежно-розовые, затвердевшие из-за возбуждения, они так и жаждут внимания к себе.
— Прикоснись, ты же хочешь. — Шепчет старший Учиха и кладёт девичью ладошку на собственную грудь.
Сарада тихо вздыхает. Кожа нежная, матовая. Тонкие пальчики задевают сосок, и Саске стискивает зубы, чтобы не застонать. Малышка замечает это изменение, она впивается взглядом в румяное лицо родителя, смотрит с жадностью. Девочка повторяет движение, сжимает нежную, податливую плоть и легонько трёт подушечками пальцев. Саске реагирует томным вздохом и откидывает голову назад, обнажая беззащитное горло. Юная Учиха не может оторвать взгляда от отца. Он кажется ей самым прекрасным, что она когда-либо видела: возбужденный, на скулах играет румянец, над линией челюсти проступили желваки, взгляд пьяный-пьяный и не от вина вовсе.
Мужчина решает, что приближаться к десерту посреди гостиной не стоит, для этого есть более подходящее место. Он подхватывает дочь на руки словно лёгкое перышко, будто они ничего не весит вовсе.
— А.? — Сарада непонимающе хлопает глазами, но скрещивает голени на пояснице родителя.
— Малыш, не здесь. — Саске несёт дочь в собственную спальню: просторную, с тёмными обоями и широкой, мягкой кроватью, которая идеально подходит для занятий любовью.
