Начало конца

— Дадзай, сынок, иди сюда, — мать опять пьяная, Осаму лишь глубже забился под старую, запылененную, продавленую, залитую непонятно чем, возможно, кровью, мочой и дешёвым алкоголем кровать. Ему не было страшно, просто сил не было на страх. Он уже точно знал, что последует позже, крики, упрёки почему его младшая сестра не дышит, почему от нее летят мясные мухи. Мать в пьяном угаре не замечала, что ее пятый ребенок мертв уже неделю. У него большая семья, кто-то скажет, что счастье, но нет. В доме давно нет ни электричества, ни отопления, ни даже воды, все отключили за неуплату, но родителям было плевать, главное: наскрести на бутылку самой дешёвой алкашки, а потом сношаться, пугая старших детей. Дадзаю уже давно не страшно, он, удивительно, но самый «любимый» ребенок, молчаливый, холодно-равнодушный, сломанный в раннем детстве, когда родной отец продал его какому-то мужику за пару сотен йен. Осаму плакал, бился, старался избежать неумолимой судьбы, он точно знал, что это неправильно. Неправильно, чтобы кто-то кого-то ебал без согласия первого, тем более в пять лет. Его порвали. Дадзай тогда долго лежал под кроватью, кусал до крови свои запястья, болезненно худые, бледные, он хотел умереть, ему тогда впервые было так больно. С тех пор прошло почти шесть лет. Сейчас ему было плевать на все, утром он незаметно исчезал из дома и шел, шел, шел, попрошайничал, воровал, лишь бы хватило на молоко и хлеб, но хватало не всегда, тогда, скрывая урчание под тонкой кожицей и совсем слабыми мышцами, прижимая рукой больной желудок, он полз домой, надеясь, что его не заметят. Потому, что, когда его замечали, то через полчаса он вновь был изнасилован буквально за бутылку, в последствии за дозу дешёвой наркоты, от которой мать становилась очень доброй, а отец смотрел в пустоту. Что только в его тощее тело не запихивали, член — не самое страшное, горлышки бутылок, палки с натянутыми презервативами, вибраторы всех мастей и видов. Дадзай страдал, но терпел, поняв одно. Ему никто не поможет. Он один. В какой-то момент он нашел отрастку в причинении боли другим. Жертвами стали мелкие и покрупнее животные. Скольких крыс, кошек он забил, скольким собакам выжег глаза сигаретами, перебил лапы не счесть. Осаму становилось лучше лишь, когда он видел, как страдает кто-то другой, как псины скулят, слепо тыкаясь в стены, ещё пытаясь вилять перебитыми хвостами, как из живота кошки буквально вываливаются через разрез эмбрионы котят, как она истекая кровью истошно кричала, нет визжала. Дадзая забавляло это. Забавляло и успокаивало. Мать искала его, расшвыривала чудом сохранившиеся вещи, что-то кричала, Осаму не вслушивался, забиваясь все глубже, молился богу, что его не нашли. Лучше бы нашли, дали пару тычков и выгнали. Она кричит отвратительно, отец рычит ещё хуже, как дикая тварь, втрахивая в невозможном темпе мать в кровать, а от запаха резало глаза, но сейчас выбраться было невозможно, приходилось терпеть. Наверное, если бы Дадзай мог, он бы расплакался, но он не мог, слез не было давно. Родители закончили сношаться так же быстро, как и начали, мать, хихикая, размазывала по половым губам сперму, шепча: «Вот, ещё ребёночек». Осаму не выдержал. Моргнул, втыкает в грудь женщины столовый нож, с которым давно жил в обнимку, моргнул второй раз, количество ран увеличилось, мазанные порезы есть и на шее и на животе. Она даже не успела сообразить, что происходит, прежде чем парой кривых, промазанных, истеричных ударов Дадзай пробил ей трахею, разрезал сонные артерии и замер с окровавленным «оружием» в руках. Отец долго смотрел на окровавленное, буквально выпотрошенное тело, потом вздрогнул, бросился, но замер, увидев ненависть в глазах и направленный нож в твердой, не детской, уверенной хватке. — Ах ты выродок! — медленно, но подходит, Осаму не сдвинулся ни на шаг, лишь сильнее сжал рукоятку. — Не подходи, убью, — ломающийся от раннего курения голос, полный готовности ко всему. — Ты мне никто, она тоже! — скалит щербатый рот. Отец обошел его по дуге, а Дадзай смеялся, видя в его глазах тот же животный страх, что наблюдал у кошек. Собрать небольшие пожитки он не успел, в комнату вошёл статный мужчина в кристально белом халате. Он рассматривал мальчика в окровавленной длинной, явно старой и с чужого плеча футболке, сжимающего перед собой нож, с холодной уверенностью в глазах, затем перевел взгляд на труп позади. — Здравствуй, — менторский, спокойный тон, Осаму только крепче перехватил рукоять, поднимая руку. — Не подходи, тварь, — шатается от голода и наступающей истерики, но нож держит так крепко, словно это его единственное спасение. — Я не стану тебя насиловать, — отец Дадзая поймал его на улице, забыв про смерть жены и предложил «хорошего, разработанного мальчика за всего-то триста йен». Мори отдал шесть тысяч, просто бросив взгляд на грязную, в багряных каплях, расплывшихся старых пятнах от рвоты рубашку без половины пуговиц. Он ожидал увидеть сломанную куклу с разведёнными ногами, а не готового убийцу с холодным, маньячным блеском в глазах. — Хочешь, — присел перед ним, равнодушно смотря на лезвие, направленное в область глаз. — Я заберу тебя? Дам дом, одежду, еду… Друзей? — В бордель? — не по годам развитый мальчик. — Нет. Тебе ведь нравится убивать? Кого ты ещё убил? — мягко опускает послушную ручку, забирая нож платком. — Кошек, собак, крыс, — смотрит в глаза. — Да, дядя, нравится. Мне нравится, как они скулят, как воют, как замирают, как их кровь течёт на пол, — ни одна мышца на лице не дрогнула. — А что если я скажу тебе, что ты сможешь убивать, когда я тебе позволю, а потом, когда сам посчитаешь нужным и тебе за это ничего не будет? Ни полиции, ничего, наоборот, ты будешь получать за это деньги, много денег, — Огай пытался понять, эспер ли этот мальчик. Он точно знал, что есть в Йокогаме паренёк со способностью обнуления. Один из его людей пользовался «услугами», которые предоставлял отец Дадзая. И при попытке убить после секса холодного мальца, ничего не вышло, способность просто не слушалась. — Скажи мне… Бывало ли, что ты ощущал опасность и неожиданно становилось легко, а опасность миновала? — кажется, это должен чувствовать ребенок, обнуливший сильного эспера. — Один раз. Убивать… Просто так? — Нет, не совсем, наказывать неугодных мне и организации людей. — Я согласен.