Начало конца

— Дадзай-кун, выбрось наконец сигарету, — Мори обречённо вздохнул, с тех пор, как он забрал Осаму из той клоаки, названной отчим домом прошло пять лет и сейчас он столкнулся с такой штукой, как подростковый возраст, который, слава богам, не мешал работе Дадзая, наоборот — Огай не знал радоваться или боятся — сделал Осаму ещё более жестоким. Он едва ли не через пару лет, как только его представили комитету, заслужил репутацию самого безжалостного убийцы, дознавателя, у которого заговорит и труп. А сейчас, сейчас был одним из двух самых молодых исполнителей, которые работали наравне со взрослыми. Даже лучше. Двойной черный. Словосочетание, которое у многих вызывает холодный пот, противоестественный страх и желание никогда не видеть двух подростков, разбивающих целые организации за один-два набега. Мори не мог нарадоваться на своих воспитанников. Сильные эсперы, один уже превосходный тактик без грамма жалости, у второго может снести крышу так, что на морали он уже не распыляется, круша все, что видит. — А вам какое дело? — Дадзай приподнял бровь. — Раньше мое курение не волновало вас, Мори-дано, — сплюнул в окно, запрыгнув на подоконник. Стоит, смотря. — Я хочу умереть, — обернулся, пугая Огая решимостью во взгляде. — Давай, прыгай, — страх страхом, но нельзя идти на поводу у подростка. Осаму улыбнувшись, сделал шаг вперёд и был пойман за шкирку, затащен обратно и посажен — кинут в кресло главы. — Сами же сказали, — насмешливо смотрит, уверенно устраиваясь, опираясь о кожаную спинку. Мори лишь покачал головой, неожиданно понимая, что пропустил одну очень важную деталь. Это не он здесь кукловод, а Дадзай, малолетний, профессиональный манипулятор точно понимающий это, наслаждающийся. — Ты ведь хочешь сидеть в этом кресле? — Огай криво улыбнулся. Вопрос остался без ответа, кажется, Осаму вообще плевать, ему нравится убивать, пытать, слушать мольбы и крики боли, остальное его слабо интересует. Ему плевать на статусы, лишь бы реки крови, лишь бы боль, вопли и просьбы о пощаде, вроде тех, что раньше, совсем давно вырывались из его сухих, покрытых коркой крови губ. — Мори, почему ты забрал меня? Я ведь правильно понял, ты сначала хотел воспользоваться моим невинным, — рассмеялся, блеснув кроваво-карими глазами. — Телом, но что-то тебя остановило, а потом ты даже позволил убить мне отца, — отчётливо скривился, даже не скрывая брезгливости, слово «животное» было написано у него на лице. — Ты показался мне очень… Как бы сказать, потенциальным юношей, а окончательно убедившись, что ты, мальчик, эспер, сомнений не осталось и вот, ты здесь. Греха не тая, один из самых лучших моих учеников, — Осаму первый, кто слышит похвалу от Огая, кому позволено обращаться к нему на «ты». — Вот оно что… То есть ты не дашь мне умереть, потому что тебе выгодна моя жизнь? Лучший… Это ведь твоя работа, — бросил острый взгляд исподлобья. — Нет, Дадзай-кун, ты сам всего добился, многие… Не способны даже оружие навести, не то, что без морали просто убить, а главное, как убить. Мда-м… В комнате Осаму размышлял только о том, зачем он вообще живёт. Для убийства? Да, наверное, даже без смертельной или боевой способности… Так легко и непринужденно отнимать чужую жизнь, талант, не иначе. Отвратительный и мерзкий талант по мнению самого Дадзая. — Добро, зло, тьма, свет… Одно и то же дерьмо, — четко проговорил он, услышав позади себя шаги. Грубые, резкие шаги, какие бывают у людей с военной выправкой. У него не такие, сам Осаму передвигается неслышно, как старая кошка. — Просто одни прикрываются правым делом, а другие вершат суд. Так какая разница, Чуя-кун, на чьей стороне убивать? Кровь… Знаешь, моя кровь красивая, — дёрнул манжет рубашки, запонка покатилась по полу, рукав сполз к локтю, открывая сотню совсем свежих, ещё кровоточащих порезов, аккуратных, находящихся на одинаковом расстоянии друг от друга, словно штриховка художника на бумаге. — Дадзай-сан… Зачем? — Накахара к жизни относится очень трепетно, ценит ее, но какая разница, когда твоя способность — порча. Разрушающая, убивающая все живое, противоречащая самой сути природы? — Просто… Задумался, что я причиняю такие страдания другим, а… Но совсем забыл, как это, когда больно мне самому. Совсем, черт, оказывается, боль — это приятно, она щиплет, а потом… Потом поверхность такая горячая, идёт восстановление и запах, вкус, цвет крови, моей собственной, он так отличается, Чуя-кун. Накахара сбежал, даже не закрыв дверь, он боялся смерти, но не имел на это права. Мори говорил, что это пройдет, даже ничего не говорил, по крайней мере, пока Чуя выполнял свою работу, под руководством и покровительством Осаму, который управлял Чуей, как прекрасно сделанной марионеткой. Дерг-дерг за ниточки и Накахара идёт убивать, потеряв разум. Дадзай же наблюдает со стороны, добивая после ненужных, пытая «языков». Щипцы, огонь, кислоты, иглы и ножи, щепки, плети, шокеры и цепи. Это все его, его царство. Боль превращается для него смех. Лучше не находиться даже на этаже пыточной, когда работает Осаму, даже старые, почти все кроме Огая не всегда могут вынести эти хрипы, вопли, наполненные мольбами о смерти.