Что угодно, только, пожалуйста, грей

      Ночь сомкнулась на небе, холодная и промозглая, как каждая ночь в этой проклятой деревне, будь она… нет, не проклята, этого как раз-таки с лихвой хватало, ее бы стоило по хорошему отмолить, да не единожды. Трижды, десяток раз, пока последняя нечисть не убралась бы восвояси с облюбованного места. Ночь хрустела смоляным накрахмаленным покрывалом, заткнутым во все углы, упавшим на глаза, окутавшим по рукам и ногам, истребляя накопленное в домах за день тепло. Руки закоченели настолько, что даже под теплым одеялом не унимается сковавшая суставы боль, слабая, неприятная, ноющая, онемели ладони, ровно как и ступни. Диканька как будто издевалась, а каждая полночь соревновалась с предшествовавшей, делаясь все неуютней, как бы не пытались топить на постоялом дворе. Зябко до одурения. Из пылающих Адом ночных кошмаров Николь просыпалась, чтобы нырнуть в адский холод. Яким от этого каждое утро ругался громче и настойчивее, он, как-никак, барыню растил с первых ее годков, и потому знал, насколько она мерзлявая и болезненная, чуть что — простуда, и дай Бог этим б все ограничилось. Каким чудом Гоголь сейчас держалась, одному Богу известно.       Но не заболевала, не простывала, причем уже давно, от чего думалось, что Яким преувеличивал о ее слабости здоровья в детстве. Она обходилась без насморка и лихорадки, хотя бы это успокаивало ворчливого слугу, причитающего, что во всем виноват как из-под земли выскочивший следователь. Утащил себе в подмастерья ни в чем неповинного писаря, не дав ей толком собраться и тем паче упаковать какие-нибудь теплые вещи. Что было, то девушка тогда в спешке и похватала в кладь, подгоняя ошалевшего от нового безрассудства хозяйки Якима.       Кто, если не Яков Петрович, будет в ответе, если с этой дурной чего приключится?       Или уже приключалось. Боялся Яким браться обо всей чертовщине всерьез раздумывать, не его ума дело, да и разве важно то было? Главное, приглядывать за барыней и справляться, не нужно ли чего той. К несчастью, по ночам старый слуга имел привычку спать, крепко и беспробудно, так что в очередной раз, когда Гоголь не смогла уснуть от озноба, не к кому было ей обратиться. В общем-то, ей и так раздобыли второе одеяло. То, к сожалению, оказалось не теплее первого, и вместе они еще сгодились бы на первую ночь. Далее же оставалось в них кутаться скорее по привычке, для приличия и со слепой надеждой на лучшее.       Нет. Худощавое тело юной писательницы закоченело в усмерть, сон неблагополучно откладывался на свободный часок-полчаса в любое дневное время. Если удача соблаговолит ей улыбнуться, что весьма спорное предположение. Имя ей в этом случае совсем не годилось: «победительница народов». Будто бы едкая насмешка со стороны родных же родителей, ведь на протяжении всех двадцати лет везение упорно избегало с нею встречи. Кого побеждать? Дело раскроет разве что сам непревзойденный Гуро, стихи и повести ее увидит в лучшем случае собственное воображение, в худшем — языки очередного костра. Припадки все чаще, видения, призраки от утопленников до леших и еще черт пойми кого. Какие народы ей побеждать, если все Темное так громко хохочет ей в спину, хищно дыша в затылок? Она не в силах была покорить даже слабость собственного тела и дрожь.       Николь села на край постели, зачесывая пятерней назад спадающие на глаза непослушные волосы. Отросли, но нет времени попросить Якима подравнять их, она не успевала даже расчесать их толком, от того, спутанные, они вились пуще и лезли во все стороны. Сорочка задралась выше колен, так, что стали заметны синяки, и ей оставалось догадываться: успела она понаставить их себе в кибитке, пока они с Гуро добирались до деревеньки, или во время не столь давних блужданий по лесу?       Сердце встревоженно ударилось о грудную клетку. Николь накрепко зажмурилась, покачала головой из стороны в сторону, отрицая что-то яростно, отказываясь, отгоняя навязчиво въевшийся к ней в память образ. Как же ее угораздило в очередном приступе своего расстройства броситься под чужую бричку? Судьба, так и тянуло ляпнуть это словечко. Но если бы Николь сказала бы это вслух, она уверена, язык бы тотчас обожгло бы, как о зажженную свечу. Осторожней надо быть со словами. Какая судьба сулила бы такие встречи?       Такой изящный, статный и в то же время призрачно хрупкий Елисей Данишевский женат. Лучащийся подлинным светом, точно в видении, и по-девичьи привлекательный, он выбрал в супруги мрачную даму, с поразительно властными замашками, с таким же тяжелым и душным, как, видно, сама ее натура, именем Алексия. При знакомстве Николь невольно подумала, что вот уж кому точно подходило данное ему имя, вот как должно быть в человеке, Елисей — «Бог — спасение», и он весь светел и чист. Как капля росы поутру на листике. Алексия с каплей насмешки поглядывала на непримечательную и помятую после столкновения Николь за трапезой, напоминая мужу о необходимости выпить лекарство. Предлагала вино, сопровождение до деревни и подчеркнуто выражала свое радушное гостеприимство господ.       От ее пытливости явно не укрылись слишком долгие взгляды, а Гоголь ничего не могла поделать с неловкостью и дрожащим от волнения голосом. Алексия сильна, горделива, воистину графская супруга, и ей даже забавно было, вероятно, наблюдать за смятением, казалось бы, столичной девицы. Ни роскоши в ней, ни манер, ни вычурности и красоты, словно наоборот все, Данишевские — цари иль другая знать, а Николь — самая обычная провинциальная барышня с чахоточным румянцем на бледном, точно выбеленном, личике.       Николь быстро отдернула ткань ночной рубахи, продолжая покусывать губы, отгрызая от них по кусочку треснувшей кожицы. Крохотные ранки начинали саднить от слюны и прохладного воздуха, но терзать себя писательница от чего-то была не в силах прекратить. Надо же было ей вспомнить все это в глубокую ночь, Данишевских, встречу с Дьяволом этого края, с Черным Всадником… Отвлечься бы теперь, и набраться откуда-то сил не клевать завтра носом. Снова будет браниться Яким, заметя глубже пролегшие под глазами синяки, но его она в силах заставить умолкнуть, а от внимательности Якова Петровича деваться некуда. Извиняйся, что сонливостью своей тормозишь все расследование, что именно такое отношение к своему здоровью и доводит ее до припадков, случающихся теперь по несколько раз на дню.       Что сказать в ответ? Что Николь роднее бессонница, верное средство выпутаться из жутких сновидений? Что ночью она сильно мерзла, от чего не может никак заснуть? Или рассказать все суетящиеся в голове мысли, которые раз за разом она переписывает на бумагу, а после прячет, рвет, сжигает по кусочкам, и что от этого всего ничуть не легче? От каждой новой записи сложнее разобраться в себе, сложнее упорядочить чувства и идеи, и удавалось только сильнее взвинчивать себя, после чего вообще умирала всякая охота лежать на постели смирно и ждать дремы, смежившей бы ей веки?       Поднимаясь на ноги, Гоголь, не поморщившись, коснулась босыми ступнями ледяного пола, почти свыкнувшись с этим малоприятным ощущением. Она прошлась по комнате, словно успокаиваясь таким странным образом. Николь из тех людей, которым было чертовски сложно думать о чем-то на ходу, и это оказался идеальный способ выгнать из головы посторонние, ненужные измышления. Благо, она научилась ладить с собой хоть в чем-то, таких вот мелочах. Писарь прошла мимо настенного зеркала, остановилась напротив него, вглядываясь в свое отражение в глубоком полумраке комнаты, мягко подчеркивающем все тени, приглушая любые проблески светлого. Даже ее анемичная бледность не так бросалась в глаза.       Матушка всегда наказывала не смотреть в зеркала после полуночи, особенно в третий час ночи, самое темное время, когда нечисть клокочет и смеется во все звериное горло. Николь к матери прислушивалась редко, иначе бы не присутствовала бы писарем на делах с убиением, особенно на редкость жестоким, и не поехала бы в Диканьку с взрослым мужчиной, которого прежде всего дважды встречала в своей жизни. Поберегла бы ее здоровье от ехидных расползающихся во все стороны слухов, что это некрасивая с вечно несчастным видом девка хвостиком вьется за таким распрекрасным холостым следователем. Поберегла бы ее от беспокойств и писем, не согрешила ли дорогая Николенька по детской глупости?       Но если в одних обстоятельствах слушать мать было невыносимо, слишком много закостенелых привычек и взглядов, вдобавок граничащая с манией забота о выжившем одним чудом ребенке, то в других стоило быть внимательнее. Хотя бы собственное чутье, кричащее и умоляющее шагнуть поглубже в спальню, прямо к противоположной от зеркальной глади стене, нужно было слушать.       Но Николь замерзла, устала и хотела успокоить дрожь. И это бросившееся в глаза отражение… она будто бы показалась себе на толику прекраснее, почти идеальной, чего прежде не случалось никогда. Не то, чтобы ей так важен был ее внешний вид, нет, собственные какие-то, пусть относительные, но достижения и успехи, и даже первая публикация, пусть провальная и под мужским псевдонимом, радовали куда больше. Только что-то непривычное в увиденном магическим образом смогло зачаровать, как прилипшую к паутинке муху. Магия. Николь поздно вспомнила об особенностях черной ворожбы, которая неутолимо старалась заманить ее к себе в ловушку. Вспомнила только тогда, когда по зеркалу, по твердой отражающей всю комнатушку, эмали прошла дрожь, точно кто-то кинул камень в реку.       Гоголь вздрогнула, чуть отшатнулась, но ноги будто приросли к своему месту, даже успели затечь, и сотни иголок от нарушенного течения крови пронзили напрягшиеся голени. Сколько она стояла на месте? Который час? Опять, опять что-то неладное творилось в этой Диканьке… горло сдавило криком, но от безграничного ужаса, нахлынувшего лавиной на хрупко качнувшееся сознание девушки, она не смогла высказать и писка. Хрип — и тот не сорвался с приоткрытых губ. В отражении вместо ее приукрашенного образа стоял Всадник. Шипы за его широкой спиной блестели в лунном свете, и спустя секунду Николь поняла, что это была еще влажная свежая кровь на них. Он протянул руки, подался весь к ней, слышен будто бы какой-то невнятный шепот, из которого не удается уловить ни единого слова на известном языке. Руки у Всадника широкие, их прикосновение представлялось обжигающе ледяным, как вся та ночь, что изначально обрушилась на Гоголь, изматывая, не давая сомкнуть глаз.       Почему же она встала? Почему что-то подсказало ей не выходить во двор, освежить голову, уж не поджидало ли ее там то самое во плоти, что сейчас рвется через преграду зеркальной рамы? Всадник. Рыцарь смерти. Дьявол, зло, дух, чьего лица никак не разглядеть, но чей голос и смех шелестел в самой голове новой жертвы. У зла и нет лица. Не у Всадника.       — Сгинь. Сюда ты не можешь войти, иначе бы давно начал убивать дивчин по их домам, а не заманивать в самую чащу, — она не сказала этого, нет, язык прилип к небу, во рту пересохло до жжения, но думалось удивительно связно и ясно.       И тут вдруг что-то изменилось, Всадник так и не прорвался в комнату, словно вправду что-то сдерживало его желание. В зеркале вновь появилась сама Николь, такая, какая есть на самом деле, настоящее ее отражение… Только Дьявол не вздумал исчезнуть, стоял, как в насмешку над церковными предписаниями, за правым плечом, — или так чудилось из-за особенностей зеркал? И на самом деле все верно, Падший устроился за полагающимся левым? Николь не могла обернуться, не от страха, все мышцы оцепенели, вмерзли, не подвластны ей, как будто пустили корни в сам пол.       Черный Всадник не спешил убивать ее, не причинял никакого вреда. Ждал чего-то? Уж не очередная ли это отметка будущей своей жертвы, только без диковинных символов, а прямо так, гораздо красноречивее и прямолинейней, показывал ей ее же скорое незавидное и неизбежное будущее? Словно подтверждая опасение Николь, Всадник бережно дотронулся до ее плеча, приоткрытого широким воротом сорочки, сжимая на нем грубо пальцы. От этой настоящей, не эфемерной боли она и пришла в себя, вывернулась.       И, Господи Боже, закричала, срывая голос, кричала так, что испугала саму себя, потому что это никак не похоже на тот бабий визг, над которым обычно потешались мужчины. Ей казалось, она сама оглохнет от этого, от боли содранных, как огнем обожженных связок, на глазах навернулись едкие слезы, но она отпрыгнула назад. Из последних сил. Спотыкаясь о ножку кровати, Гоголь едва не упала, с облегчением на грани потери рассудка понимая, что ее Смерть была только в зазеркалье, и за спиной действительно пусто.       Она и вправду едва не умерла от разрыва сердца, когда дверь в комнату с грохотом распахнулась, впуская кого-то бескомпромиссно настроенного разобраться, что заставило его протеже поднять переполох средь ночи. Яков Петрович успел изучить Николь, Яков был не первый год следователем, он знал, что чтобы заставить человека так кричать, нужно как минимум постараться, и даже не просто пригрозить ножичком. Он успел как раз вовремя, чтобы стать свидетелем двух поразительных вещей.       Во-первых, повешенное на стену зеркало рассыпалось на, по меньшей мере, сотню осколков. Не разлетелось, а именно что осыпалось как песочный замок, с перезвоном, подобно моросящему дождю, на дощатый пол, и каждый такой осколок был черен, будто его успели пред тем закоптить.       Во-вторых, спотыкающаяся о кровать Николь попыталась рвануться в его сторону, но ноги девушки как будто надломились, подгибаясь, что свидетельствовало об окончательно покинувших ее силах. Борьба, если та была, отняла немногие силы этого всегда казавшегося тревожно беззащитным создания, и Гуро остался клясть себя, что он не позаботился об этом прежде. О безопасности той, что, несомненно, ставил под удар всеми своими решениями и уж тем более действиями. Яков успел подставить руки, поймал невесомую ношу, которую, повинуясь инстинктам, крепко прижал к своей груди. Удерживать ее навесу ровным счетом ничего не стоило, пух. Николь дышала часто, совершенно не моргала, вглядываясь как-то ошалевши куда-то в пустоту.       За окном только начал трепетать рассвет, но еще не слышно первых петухов. Николь почудилось, что она успела умереть и воскреснуть, и почти умереть по-новой, но будучи в чужих объятиях, убеждалась, что на полшага от того, чтобы угодить прямиком в Рай. Видимо, на правах незаконно убиенной, потому что не мог подоспеть петербургский следователь настолько вовремя.       — Что случилось, Николь Васильевна? Боже, вы так бледны, вам сейчас нужно прилечь… — но стоило Гуро попытаться двинуться в сторону постели, как Гоголь протестующе замычала, брыкаясь. О нет, чтоб ей после такого, явно хитро задуманного плана линчевателя, преспокойно улечься на эти подушки. Нет. Того и гляди, смоляные волосы седина тронет, в двадцать то лет.       — Нет, не надо, все… все будет хорошо, не надо лечь. Не надо этого вашего «лечь», пожалуйста, Яков Петрович, послушайте, — Гуро кивнул, готовый согласиться на любые причудливые условия своего писаря, только что пережившей очередной кошмар наяву. Что угодно, лишь бы дать ей время прийти в себя. Гоголь всхлипнула, прикусила прижатые к губам костяшки дрожащих пальцев, ее лица почти не видно за упавшими пальцами, и так захотелось поймать взгляд светлых глаз, успокоить не одним неловким поглаживанием по спине. Эти всхлипы… — Здесь был он, Черный Всадник, точнее не он сам, но у него получилось как-то попытаться… проникнуть сюда? Связаться со мной? Как горло-то дерет, простите, сложно говорить. Это все так странно, не похоже на те убийства, но вот что, только…       — Я понял, понял, но сейчас вы не можете рассказать все связно, вам нужно передохнуть, и если не хотите здесь — я отнесу вас в выделенную мне комнату, там вы сможете вздремнуть. И позову к вам Якима, он принесет воды и будет дежурить с вами, ваши показания сейчас очередная зацепка. Нельзя допустить, чтобы от пережитого вы рассудком повредились, — и Гуро проигнорировал хмурый шепот в его плечо, мол, «куда уж хуже». Есть куда. И он этого никак не допустит. — И в толк взять не могу, что с зеркалом этот Сатана сотворил? Эти игры с его разрушением, уж не побоялся ли он, что мы сможем таким образом его выискать и достать?       Николь качнула головой. Разве можно побледнеть пуще? Разве могут голубые глаза так гореть и поблескивать, широко, неверующе в догадку распахнутые? И губы, истерзанные дрожащие губы, которым не удавалось подобрать подходящих слов. И приходилось говорить, как есть.       — Это не всадник расколол зеркало. Яков Петрович, я просто почувствовала… когда он коснулся меня, почти за шею, его руки оказались человеческими, живыми и настоящими, и я так испугалась… вы не поверите, как, но касание это было как у любовника любовницы. Как будто он, то есть, ну будто он не просто убить меня пришел…       Все еще не улавливая до конца сути монолога барышни, мужчина косился на россыпь обугленных стекляшек. Или что-то изнутри равномерно, с обеих сторон и по боковинам сколов, окрасило их чернотой?       — Яков Петрович, это треклятое зеркало… это, кажется, я его сама как-то расколола… — слабо закончила Николь, поднимая перепуганные глаза на следователя, ища защиты уже не от потустороннего гостя, а от самой своей сути. Она точно никак не могла дотронуться до предмета. Уж точно не рукой.       А за окном раздался приглушенно первый петушиный крик, заставляя их одновременно вздрогнуть.