***
Николь скоро смирится с тем, что самым неприятным для нее звуком становится стук в дверь. Он вырывает из тягостных, но важных и необходимых раздумий, вынуждая обратиться к насущной реальности. Опять, только как-то поздновато для прихода Гуро, так и не объявившегося днем, для Якима или того местного врачевателя, Леопольда Леопольдовича. Первый, если и соизволил вернуться, мог справиться о ее самочувствии у слуги, с последним она не так давно распрощалась с пожеланиями доброй ночи, последний точно не стал бы столь поздно навещать своих подопечных без особой надобности. Кого же принесло? Сидевшая до этого за столом Николь отодвигается на стуле, смотря в сторону входа, откладывает перо, аккуратно, чтобы не замарать свеже исписанные листы чернилами. Хотелось отразить да разложить по полочкам ход событий, вдруг выстроиться какая причинно-следственная связь… В комнату входит Елисей Данишевский, закрывая за собой, и все связи тотчас рассыпаются в пух и прах от невозможности подобного. Он, видимо, так и не отправился в имение, будучи в той самой одежде, что и днем. Как будто решил отсидеться поблизости до того, как стемнеет, и только это никак не складывается в голове в хотя бы чуть-чуть логичную картину. Гоголь только и может, что смотреть на него широко распахнутыми глазами, пытаясь подобрать слова. — Как вы здесь очутились? — глупо звучит, лучше бы промолчала. Запоздало сообразив, она вскакивает со стула, громко скрипнувшего ножками об пол, едва не опрокинувшегося. Боже, она совершенно точно ничего не понимает. — Куда важнее, как вы сейчас себя чувствуете? Прошла ваша хворь? Дайте-ка посмотреть поближе, нет ли жара, коль и правда застудились, — его мягкая ладонь ложиться сначала на подбородок, когда Данишевский пристально смотрит на нее, не удерживая, а именно что касаясь. Все равно Николь не отвернулась, не тронь он ее вовсе. После рука соскальзывает, поднимаясь ко лбу, действительно измеряя температуру. — Нет, нянька мне в детстве говорила, что так точнее будет, — и прохладные пальцы сменяются губами, прижатыми к бледной коже. И вот они тоже скользят, но теперь не вверх, а вниз. К ее собственным приоткрытым во вдохе губам. Когда поцелуй случается, Николь, как ударом молнии, бьет боязливым восторгом и удовольствием. Подумать, нужно было бы отстраниться и подумать об Алексии, вспомнить, что граф имеет счастье быть в браке, чего ей со всеми прихотями сердца точно не грезилось в будущем. Она грешит. Наверное, не меньше, чем изменяющий жене супруг, но винить Данишевского в чем-либо не поворачивается увлеченный другим язык. Сама хотела. Сама хочет. Без уверенности в том, что делает нечто хоть сколько-нибудь верное, Гоголь обнимает мужчину за шею, чувствуя, как под его пугающим напором оказалась прижата к краю своего стола. — Елисей… — без всякого продолжения бормочет она себе под нос, изворачиваясь в чужих руках, когда те принимаются расшнуровывать тесемки на поясе платья. Одна поверженная деталь одежды, и отступать останется некуда, как некая черта или данное обещание. Выпутаться окончательно ей не дают. И целуют вновь. — Я точно знаю, что как только все кончится, вы воротитесь в свой родной Петербург, станете жить, как прежде. Кто знает, сколько вам до раскрытия этого дела осталось? И тогда вы по мне скучать не будете? — Буду. Конечно, я буду скучать по вам, Елисей, и по всему здесь, — «но по вам особенно» звучит не вслух окончание, которое и так слышно им двоим. Когда он целует ее второй раз, Гоголь смело льнет ближе, зарываясь пальцами в нежный шелк волос своего любовника. Когда платье падает грудой тяжелого тряпья под ноги, она почти не чувствует смятения и стыда, как будто бы опьяненная, опоенная дурманом или привороженная к Данишевскому. Будто если отстраниться на полшага, то сгорит на месте, потому так жмется и хватается за него. Тише. Не дай Бог, кто услышит красноречивые шорохи и полустоны-вздохи в ее спальне, учащенное дыхание и шорохи одежд и простыней. Тело все трепещет, когда толкнувшая в грудь ладонь заставляет откинуться назад, утонуть в жесткой гостиничной подушке, по белизне которой вороньими перьями рассыпаются ее черные волосы. Ей нет и минуты отдыха, чтобы сказать хоть слово, пусть и нет никакой на то охоты и нужды: граф целует долго, что воздуха перестает хватать, и темнеет перед глазами, вычурно сладко и нежно, как должно быть только в грошовых бульварных романах. Целует ей шею, грудь, очерчивая выступающие контуры ребер, позвонков, обхватывая ее за талию и прижимая ближе к себе. Он все делает так, как побоялась бы и во сне увидеть Николь. Странность всего, яркость цветов, безмятежность соприкосновения их тел, ее первой близости с мужчиной, усиливается, когда от чего-то совсем безболезненно Елисей сначала продолжает ласкать ее пальцами, а затем толкается в ее лоно. Гоголь не морщится, отсутствие неприятного в концентрации приятного, как ни странно, отрезвляет ее. Несмотря на размеренные движения, которые она точно чувствует там, глубоко внутри себя, это совсем не то. Что-то похожее на очередной тревожный звоночек чутья заставляет нахмуриться. Но через полуприкрытые глаза она явственно видит никого иного, как своего драгоценного Елисея, влюбленность если не с первого, то точно со второго взгляда. Николь чуть прогибается в пояснице, подаваясь навстречу новому толчку бедер, гладя плечи, чуть царапая кожу графа, кусая свои губы. Нет, точно все чувствуется реально, даже вот эти укусы, только вот хорошо до одури… — Е... — губы приоткрыты от жара, невыносимой духоты в комнате. — ...лисей Руки Данишевского опирались по обе стороны от ее головы, и одна из них как бы невзначай съезжает по подушке, замирая на ее плече, прямо у основания шеи. И тут прикосновение разнится, обдает прохладой, окончательно выгоняя остатки любовной дури, вынуждая супротив разомлевшей воли прийти в себя. Николь злится на эту свою слабость. Но не кричит. Она вспоминает, картинка сходится, и вот Гоголь распахивает глаза, видя, как отстраняется помрачневший Елисей, через какой-то миг стоявший полностью одетый у подножья кровати. Стоило только моргнуть. И она лежит на едва тронутом покрывале, тоже одетая. — Наконец-то догадалась, — нежно проговаривает Данишевский, кривясь, будто задели свежую рану. Едва последние звуки его голоса затихают, как Николь Васильевна снова распахивает заспанные глаза. Они саднят, как если бы в них швырнули горстью песка. Писательница даже не замечает, как перевернувшаяся чернильница брызгает иссиня-черными пятнами ей на юбку, когда она бросается прочь от стола, за которым успела задремать. Она выбегает, как есть, босиком, бросившись в сторону комнаты следователя, громко ударяя по той ладонью, изо всех сил. — Я знаю, кто Черный Всадник, — продолжает твердить Николь себе под нос. И самое причудливое здесь то, что в знании этом нет нисколько, кажется, ее собственной заслуги, потому как сам Всадник хотел быть найденным. Как будто жаждал, чтобы его, наконец, смогли поймать. Остановить.Глава Вторая. Полуночное
25 октября 2018 г. в 10:56
День близился к полудню, и только теперь получилось подняться без головокружений и приступов тошноты. Давно отосланный за ненадобностью Яким, благо, не видел этих безуспешных попыток, после которых упертая барыня неизбежно падала обратно на кровать с тихим стоном. На виски и лоб точно опустили невидимый обруч, и от лишних движений он норовил стиснуться сильнее, точно терновый венец. Благо, пытка головной болью не вечна, не растягивается даже на день. Через не закрытое шторой окно падал мягкий солнечный свет, тусклый и для зимы, не то, что для середины осени. Но еще какой-то час назад и он беспощадно резал глаза.
Николь согревала руки о чашку со свежезаваренным травяным чаем, полусидя, облокотившись о подставленную под спину подушку. Пить неприятно, горло изнутри содрано было, словно его пытались зашкурить, да и язык не чувствовал никакого вкуса. С тем же успехом можно было бы хлебнуть едва остывшего кипятка. Ее не беспричинная тревога никуда не исчезла, однако, она хотя бы могла совладать с ней и усмирить, не выказывать ту столь явно и пугающе для окружающих. И мысли формулировались куда лучше, нет бессвязной каши, которую она пыталась, как будто в бреду, втолковать Якову Петровичу. Сам Гуро ушел практически сразу, как разместил писательницу в новом месте и убедился в отсутствии угроз ее жизни. Ушел, разумеется, по своим неотложным делам, видимо, не веря в до конца, что в злоключении с зеркалом замешана в самой главной роли никто иная, как сама Гоголь. Дать девушке передохнуть весьма здравая мысль.
Авось, одумается посреди христианских душ такое в лоб заявлять. Вестимо, решила весь народ против себя обратить, не иначе. Прав ее верный слуга, то и дело клича непутевой и дурной.
Не ожидая сейчас никаких визитеров, Николь заметно вздрогнула, когда в дверь дважды настойчиво постучали, потому что из всех, кого могло сюда занести из желанных гостей, никто бы стучаться не стал. Сразу бы окликнули, а не молчали бы у порога, непонятно чего ожидавший. Гоголь откашлилась, поправляя всю ту же до неприличия измятую сорочку, стараясь предстать в чужих глазах таки помощницей следователя и писательницей-поэтессой, а не вскочившей спросонья девицей. Может, хозяйка постоялого двора зайти удумала? А что если пришли к самому Гуро? Этак ее здесь точно не должны застать, половину Диканьки, включая того же Бинха, ее поведение с первой встречи забавляет, а тут такие поводы для сплетен всяких бестолковых кумушек.
Николь присмотрелась к окошку, оценивая, каких потерь будет стоить ей идея выбраться через него на улицу незамеченной. Или проще стянуть пониже покрывало, и попробовать укрыться под кроватью? Пока она перебирала пути отступления, выбирая среди не самых привлекательных вариантов наименее скверный, стук повторился, но уже сопровождаясь громким вопросом. К счастью или нет, обращенным именно к ней.
— Николь Васильевна, позволите войти? Я врач, меня прислал Яков Петрович, сказал, что-то вашего помутнения сознания касается. Надеюсь, не побеспокоил вас, вы уж простите сердечно.
Гоголь отозвалась хрипловатым голосом «войдите», который самой кажется сухим и ломким, на грани слышимости для собеседника в коридоре, однако тот ее понял. Дверь почти без скрипа приотворилась, пропуская мужчину, выглядящего малость менее помятым, чем она сама. Тот поправил забавные очки, и по тонкому соответствующему запаху можно было догадаться, что доктор либо поздно вечером, либо с утречка успел приложиться к бутылке. Казалось бы недопустимый для специалиста факт не шибко беспокоил девушку, вопросительно скинувшую брови. Ничего против пьяниц она не имела, а со всей чертовщиной вокруг так, быть может, было и гораздо проще.
— Здравствуйте… — вопросительным тоном закончила Гоголь, намекая тем самым, что гость так и не представился.
— Леопольд Леопольдович Бомгарт, к вашим услугам, — несколько комично он сделал нечто похожее на поклон, больше походящий на то, что он запнулся о невысокий порожек. — Ну-с, что приключилось, сударыня? Какие у вас жалобы?
В ответ Гоголь захотелось просто-напросто рассмеяться, нервно и истерично, что полностью бы описало весь тот спектр проблем и недомоганий, что терзали ей и тело, и душу в равной мере. Все обошлось дернувшимся уголком тонких губ. Беспокойство. Вряд ли деревенский доктор рассчитывал получить характеристику всех утопленниц, ведьм, леших и неуспокоенных духов, убивающих дев в окрестностях. Точнее так: вряд ли бы он связал это с благополучием головы осматриваемой, а не выписал бы ей направление к другим медикам, работникам какого-нибудь желтого дома. Нет, наверное, начать стоит с чего-то более насущного и приземленного.
Например, с саднящего горла, терпеть которое становилось все сложнее, а ведь она еще не пробовала протолкнуть через, по ощущениям, в кровь ободранную гортань свой завтрак. И как надо было кричать, чтобы так поранить связки? Не могли же те вдруг оказаться такими нежными. Впрочем, судя по всему, это насторожило и Леопольда Леопольдовича, присевшего рядом с ней и аккуратно развернувшего ее лицо в сторону света. Холодная ложка в его руках легла на язык, вынуждая сильнее открыть рот, аж до хрустнувшего сухожилия в напряженной челюсти. Господин Бомграт хмурился, долго рассматривая мягкие ткани гортани, не понимая, как его новоявленная пациентка смогла заполучить такие удивительные ранения. Он отстранился, только когда понял, что еще немного, и такой затянувшийся осмотр начнет доставлять Николь дискомфорт.
— Неужто вы зажженную свечку проглотить пытались, — пробормотал себе под нос доктор, убирая столовый прибор на столик возле кровати, не обращаясь непосредственно к Гоголь. Его высказывание не было ни в коей мере утверждением, лишь хоть как-то высказанным потрясением.
— Что вы такое говорите? — Николь потирала затекшую челюсть, но слова Бомграта заставили ее остановиться. Странно, что в вопросе ее не было нисколько возмущения, только подлинное непонимание и любопытство.
— А то, что, сударыня, горло у вас точно не содрано из-за крика во время вашего приступа. Оно обожжено, уж ожоги от самого обычного пламени я, благо, различить могу, — видя, что вопрос в глазах собеседницы не торопился исчезать, Леопольд догадался, что никакого пояснения к вынесенному им диагнозу он не получит. К тому же, он читал о таком недуге, как сумеречное помрачение сознания, когда оно как бы сужается до каких-то действий и все совершенное не помнится самим человеком. Правда, говорилось там о действиях, доведенных практически до автоматизма, а что-то подсказывало ему, что девушка едва ли практиковалась в цирковых трюках с глотанием всяких опасных для жизни предметов.
Хотя кто ж этих столичных разберет.
Но сейчас Гоголь нужно было лечение и облегчение болезненных ощущений, а не его догадки. К тому же, их лучше направить к вызвавшему его господину Гуро. Сообщить, что настоятельно советуется присматривать за писарем, и коли случится еще один припадок, посмотреть, не станет ли она хвататься за какие-то вещи в комнате.
— Смотрите, Николь Васильевна, — Леопольд принялся рыться в принесенном с собой медицинском саквояже. — Я от ожогов обычно назначаю мази, но в вашем случае это совершенно бесполезно, так как, уверен, для употребления в пищу они непригодны. Не проверял и проверять не собираюсь. Поэтому я оставлю вам четыре травяных сбора, смешайте их по чуть-чуть и пейте желательно от трех раз в день, по необходимости: один успокаивает воспаление, другой помогает с заживлением, третий снимает отеки…
— А четвертый? — полюбопытствовала Николь, рассматривая оказавшиеся в ее протянутых ладонях пахучие мешочки.
— А четвертый, чтобы вы могли не морщась выпить все это снадобье. Травы-то лечебные горькие и не самые приятные на вкус. А вам неприятного, как я погляжу, уже хватило надолго, — Леопольд улыбнулся, поймав растерянный взгляд Гоголь, которая спустя мгновение улыбнулась в ответ. Однозначно подтвердилось то, что аромат заядлого пропойцы единственная скверная черта доктора Бомграта.
— Благодарю вас за помощь, — кивнула Николь с облегчением. Человек, разбирающийся в своем деле, действительно ценная находка, но куда большая редкость — человек, умеющий не задавать лишних вопросов.
— Всегда к вашим услугам, Николь Васильевна, — отвесив еще один неуклюжий кивок-поклон, доктор закрыл лежащую на коленях сумку и поднялся на ноги. — Ежели через три дня горло будет беспокоить по-прежнему, то не стесняйтесь, приходите ко мне или же снова за мной пошлите. Буду думать, как мази приспособить. И не беспокойтесь, — увидев, как дернулась рука девушки в поисках, конечно, не оказавшегося в чужой комнате ее кошелька, поспешил добавить доктор, — Яков Петрович об оплате уже озаботился. Коли второй раз помощь понравится, я бесплатно приду, с вашим самочувствием лучше не забывать об обращении к медицине…
— Что вы, уверена, все уже к вечеру станет лучше, Леопольд Леопольдович, — с большей неловкостью покачала головой Николь. Она знала, что под состоянием подразумевается вовсе не ожоги во рту и гортани, а в целом все странности и потерь сознания, и прочего. Да и то, что Гуро удумал оплачивать расходы о ее нуждах смущало не меньше этого волнения врача. Она понимала, что это искреннее беспокойство человека своего дела, но чертовски устала казаться странной в чужих глазах.
Как только Бомграт удалился, она тут же схватила немногочисленные оставленные ею вещи, выйдя из покоев следователя, быстрыми шажками прошмыгнув к себе. До вечера, как минимум, данные доктором лекарства оказались забыты ею на тумбе, на то, чтобы отмерить их и грамотно заварить, времени катастрофически не хватало, она и так почти весь день провела в постели, не зная, что происходит снаружи. Не мешало бы пройтись и разузнать, мало ли что в текущем деле успело проясниться. Или наоборот, запутаться, любая новость была равноценна глотку свежего воздуха. Потому Николь так спешно принялась стягивать с себя ночную одежду, наспех застегивать черное платье, хранившее следы дорожной пыли. С собой она прихватила только пару, что не особенно волновало: крепкая добротная ткань и самый практичный фасон были самым лучшим выбором для дальних спонтанных поездок, как бы там такой прагматичности не был бы недоволен тот же дорогой Яким.
Мол, выряжается Николь Васильевна так, как будто не сегодня-завтра, а отправиться на чьи-нибудь похороны. Типун ему на язык.
К разочарованию и вместе с тем окончательно вернувшемуся спокойствию, в деревне ничего критически не успело измениться, народ также недоверчиво косился ей вслед, а кто-то решался поздороваться. Кто-то из последних даже припоминал ее имя и отчество, пусть и с ошибками, на которые поначалу исправлявшая их Николина решила закрыть глаза после третьей то ли «Полины», то ли «Никаноры». Пусть кличут, как заблагорассудиться, неспроста же придумали поговорку: «хоть горшком назови, только в печку не ставь». Она хотела разыскать Якова Петровича, а эти объяснения лишний раз отвлекали.
Кутаясь в накидку, Николь торопливо продвигалась вперед, оглядываясь по сторонам, пытаясь наткнуться на знакомое лицо. Удача категорически не была расположена к ней сегодня, начиная с самой ночи. Так думала писательница, пока до больного знакомый голос не окликнул ее в спину, за шаг до очередного поворота за угол какого-то дома. Она так и встала, как вкопанная, обернувшись назад, чувствуя, как начинает выдавать свою бешеную дробь сердце. На расстоянии меньше полуметра стоял в распахнутом пальто граф Данишевский, чьи светлые волосы растрепались как будто после бега, легкими кудрями торчащие в разные стороны. Но никак у той же Николь, такая легкая взмыленность не придавала его образу небрежности, скорее трогательно дополняло образ. Или это на глаза самой Гоголь упала вдруг та же приукрашивающая все пелена?
Аль какая другая.
— Николь Васильевна, я подумал, что обознался, когда вас увидел. Как вас сюда занесло, по делу ли? — Елисей приблизился, и уж его-то приветственный поклон был вымерен до деталей. — Вы так бледны, пуще прежнего. Ничего не приключилось с вами, не приболели?
Гоголь тронула эта забота, различимая в вопрошающем ее голосе графа, но от ее внимательности не укрылось несколько перемен, едва заметных. То ли всему виной врожденная дотошность, то ли так повлияло увлечение писательским ремеслом, когда волей-неволей начинаешь пристальней относиться к окружающему миру. Николь увидела на лице стоящего рядом Данишевского знакомую печать бессонных часов в ночи, только не столь ярко выраженные. Видимо, сложности со сном у графа возникают не так часто, и едва ли причиной такой пролегшей под глазами тяжелой синевой могла быть супруга. И не ревность подтолкнула Гоголь к такому заключению, да пусть даже и было так, ей-то что с женатого мужчины. Только вот такая печальная усталость, отраженная и во взгляде, и в приподнятых бровях, и общей бледности едва ли может быть последствием близости с любимой женщиной.
Да с любой женщиной, если только она не ведьма, вытягивающая из тебя соки.
— Елисей Андреевич, все в порядке, право, кошмары немного мучали, но это бывает иногда, — Николь сглотнула судорожно, сжимая пальцами одной руки край накидки, отводя взгляд. — Не сочтите за грубость, только… мне кажется, или ваша ночь тоже была бессонной?
— Вот она, женская проницательность во всей ее красе, — не меняясь ни в лице, ни в голосе отозвался Елисей, кивая чуть в сторону, в направлении одной из дорог. Из головы Николь мысли о поиске Якова Петровича отходят как-то туда же — в сторону. Намек пройтись с ним почти рука к руке тревожит, все же это не то, чтобы было допустимым со всевозможных норм и правил. Но, может быть, Алексия не воспримет это, как нечто дурное, умышленное против нее? В конце концов, за тем ужином они общались все втроем более чем сносно. И вот, она идет рядом с графом, продолжая слушать его, не перебивая. — Поразительно, как чутко ваше сердце поэта, малейшая перемена в друге, и в отмечаете ее, не робея назвать вслух. И это вы уверяли меня в своей бездарности? Нет-нет, не продолжаем тот разговор, мне уже хватает того, что вы пообещали продолжать писать, Николь Васильевна, ваше слово греет мой охотливый до хорошей литературы ум. Впрочем, о вашем вопросе. Да, выходит нас коснулся этой ночью один общий недуг, забавное совпадение. Мне вдруг в ночи померещилось, сквозь сон, что кто-то меня зовет, а потом уже никак не смог заново уснуть, какое-то пустое ребячество выходит. Из-за пустяка ворочаться до утренней зари. А вас что беспокоило?
— Да так. Горло застудила, всю ночь им промучилась, — шепотом ответила Николь, наклонив голову так, чтобы волосы сильней упали на лицо, как бы отгораживаясь от мыслей и собственной неумелой лжи названному другу. Что-то не давало ей покоя, предчувствие или некая промелькнувшая ассоциация чего-то с чем-то, усевшаяся сразу на подкорке, пропустив шаг осознания. Николь никак не могла уловить конец этой тревожной мысли, чтобы распутать весь клубок.
— О, и верно, голос у вас осипший. Так что ж вы по улицам бегаете, если болеете? Не жалеете себя ничуть, уж не послал ли этот ваш начальник вас по какому поручению?
— Нет, я как раз его и ищу, поэтому вышла. Вам он сегодня нигде не встречался?
— Увы, ничем не могу вас обрадовать, я сам только с конной прогулки, а прежде был в имении, — Елисей пожимает плечами, и снова поворачивает, и Гоголь догадывается, что их путь лежит в сторону постоялого двора.
Видимо, беспокойство о самочувствии спутницы подтолкнуло мужчину сопроводить ее до места, где ей, по ее же собственным словам, полагалось отдыхать и лечиться. Придумай она чего другого, может их прогулка затянулась бы подольше, они могли бы еще, как на досуге, поговорить вскользь о поэзии и прозе. Ведь буквально с двух коротких встреч Данишевский вдруг смог высказать догадку, что речь и изложение Гоголь напоминают сами по себе господина «Алова». Кто знает, может в таких разговорах она сможет отыскать вдохновение и новые измышления для своего, с позволения сказать, творчества? В самом не менее проницательным, чем она, графе?
— Приходите еще, завтра вечером мы с супругой будем рады принять вас на ужине, — будто прочтя ее мысли, чем едва не заставил запнуться о собственную ногу, вдруг сказал Данишевский. — После сможем вместе обсудить новшества в литературе, или что-то из прочитанного. Не уверен, согласиться ли Алексия участвовать в долгой дискуссии, уж простите ее, но поверьте: нам обоим в радость ваше присутствие. Моя супруга предпочитает только поглощать книги с жадностью, и потому неохотно отдает все в них узнанное. Но приходите, только если позволит самочувствие, не принуждайте себя.
— Что вы, это минутная слабость, доктор уже осмотрел меня и подтвердил, что к завтрашнему утру я буду полностью здорова, — горячо заверила спутника Николь, с тоскливой грустью отмечая виднеющийся совсем поблизости нужный дом. Вроде бы считавшийся жильем ей, но нужный в данную секунду только сопровождающему ее графу. — Спасибо за прогулку, но вам еще добираться обратно. Дальше я управлюсь и сама, не нужно…
— Как скажите, Николь Васильевна. И волнуйтесь вы так, не надо, к вам относятся все как к честной, не без причуд, но честной и разумной девушке. Все знают, что я и Алексия не первый год в супружестве, и что нас с вами связывает только дружеская симпатия и общность интересов.
Симпатия. Если можно было сделать хуже, заставив сердечную мышцу сжаться в каком-то припадке, похоже, вот-вот грозящим разрывом от перенапряжения, то Данишевский так и поступил. Употребив это стрельнувшее по ушам слово.
— Что вы… Ох, кажется, я слишком часто так начинаю к вам обращение, но вы также часто ставите меня в неловкое положение, — с губ против всякой сдержанности слетает отчетливый смешок. –Я и не думала ничего подобного, считайте, что вся нервность, волнующая вас, родилась вперед меня, и ничего за этим не стоит.
— Хорошо. И вновь отвечу вам «как скажете», потому что, как видите, я тоже не то, чтобы готов кичиться своей оригинальностью. Или потому что всегда верю тому, что вы мне говорите, — уже готовый откланяться, граф друг медлит, глядя в пронзительно голубые глаза почти напротив его собственных. С приоткрытых губ срывается резкий короткий выдох, чересчур порывистый для привычной легкости Данишевского. — Вы, наверно, слышали о примете. Говорят, обычно нельзя уснуть, если кто-то на тебя смотрит пристально, и раз нас двоих одолевала схожая бессонница, не приходило ли вам в голову, что мы пытались друг на друга во сне… подглядеть?
Гоголь готова поклясться, что по ее спине градом катиться ледяной пот, а руки бьет такая дрожь, что прикасаться не надо. В, казалось бы, с явным романтическим и теплым подтекстом вопросе звенит буквально зловещее и мерзкое. Нет теплоты. Нет нежности в графских глазах, а коли и вправду есть, Николь всячески от нее открещивается, отстраняется, бежит. Сердце сковывает новым спазмом, но страха, ужаса, непередаваемого словами, так, что она готова шарахнуться от человека, к которому успела проникнуться столь накрепко.
— Нет… нет, это никак не возможно, это никак… Я пойду, Елисей Андреевич. Пойду.
Они не успевают попрощаться толком. Необходимо признать: она бежит. Сразу от двух таящих опасность вещей: чудовищном сравнении монстра и лучика света. И от того, что названное про себя сугубо платоническим чувством, точно пойманный уж в руках ребенка, извернулось жалящей ей душу гадюкой.