Что угодно, только, пожалуйста, грей

      На предложении танца вся смелость Николь Васильевны не спешила кончаться, наоборот, шутка Якова, вроде как, только подзадорила ее. Коли всем вокруг так удобно, то пущай кличут, как вздумается. Все равно маскарад казался ей немыслимым и сказочным событием, так чего бы не представиться и ведьмой? Роли разные. Лисья маска словно въелась в кожу, проникла глубоко под нее, слилась с ней. Вправду говорили, что под чужим лицом и в толпе намного проще отбросить прежние устои. Ноги, доселе знававшие лишь уроки простейших танцев и никогда толком эти движение не репетировавшее, двигались на удивление сносно в опытных руках ведущего кавалера. Полушаг назад, легко скользнувшая по полу ступня, шаг вперед, и крепкие руки на талии поддерживали каждый ее вздох, словно затянувшийся корсаж. Ярко и ослепительно, так стремительно быстро, что не оставалось возможности вглядеться в себя, разглядеть, что же конкретно так изнывало у госпожи писаря внутри.       Музыка звучала в отдалении, фоном, она подстраивалась под них неким удивительным образом. Играла скрипка, очаровательная трель, прокладывающая им путь своим ритмом, работа итальянского виртуоза. Как бы отреагировала Николь, если бы знала, что автор ее вдохновился своим сновидением, в котором к нему явился игравший Дьявольскую Сонату сам Сатана? Джузеппе Тартини стал самолично автором величайшей из легенд, окутанной таинственностью и мистицизмом, демоническое наследство грядущим поколениям. Приданное то ли великого гения и залихватского мистификатора, то ли правителя Преисподней. Невыносимо сложная мелодия, точно для репетиции которой скрипачу потребовалось порвать не один набор струн и в кровь стереть придерживающий скрипку подбородок. С расстояния, и то можно было рассмотреть соответствующий кровоподтек, заползавший на щеку по контуру челюсти. Его гордо открывали собранные на затылке волосы. Смычок словно завывал, прося о помиловании, Николь же упивалась своим нахождением здесь. Каждая новая нота вторила ее желаниям.       Музыканты, без исключения, были в одинаковых белоснежных масках.       Даже под нелепым обличьем Якова Петровича, Николь могла угадать выражение его лица, и дело ни в интуиции или ее прославившимся Даре. Так многое читалось в его обращенных на нее глазах, когда, держа ладонь, он кружился с ней по залу. И в таком положении он о чем-то напряженно думал. Впрочем, Гоголь сама была несвободной от всяческих дум. Как человеческое сердце могло быть предателем своего хозяина? Потому что иначе свои порывы никак не определить. Зачем надо было ей перебивать Гуро, который уже почти все, что следовало, сказал? Расхлебывай, что еще оставалось. Ей потребовалась конкретика. И теперь ему вздумалось беседовать с ней наедине, и это вовсе не значило, что до той беседы дожил бы ее теперешний запал, помогавший отплясывать.       Такие мужчины не признавались просто так. Признание, даже косвенное, не такое уж простое это дело, если посудить здраво. А она возьми, да перечеркни все своей наглостью.       Не проще ль забыть? И не пыталась ли она сейчас в Якове забыть треклятого Данишевского, по кому страдала так искренне и долго? Глупая, глупая и мелочная душонка, которой боязно решиться на что-то по-настоящему. Это тебе не в постель с инфернальной сущностью броситься, не разыгрывать тобой выдуманный с самого начала приятный мираж. Здесь правила были иные.       С досадой цыкнула на саму себя Николь, кусая губу, пользуясь закрывавшей ее расписной лисичьей мордочкой. Яков улыбнулся, услышанный им звук напоминал фырканье, как никогда подходившее к ситуации и виду. Мелодия замирала в такт с сердцем, не оставив времени на бегство.       Гуро обещанное желание выполнил, подарив потрясающий танец. С таким кавалером, впрочем, радостно было бы стоптать не одну пару бальных туфелек, если для этого выпадет шанс. Он, вопросительно взглянув на нее, молча повел за собой к лестнице. В переглядках был мгновенно получен нужный ответ, слов не требовалось. Ступени выполнены были из белого мрамора, блестящие от отражавшихся в них свечей, искры которых терялись в серых прожилках. Перила, будто бы позолоченные, оказались холодными на ощупь. Винтом лестница взмывала на верхние этажи, делая особняк похожим на европейский замок, на обитель заморских королей и королев. Николь виделась себе некой принцессой среди оборотней, уловкой затянутой в пляски неземных существ. Не слушай их песни, не пей их вино… если ее и окружали черти, то все христианские запреты она уже нарушила.       Неудивительно, что карета добирались до дома этого тайного братства так долго, не построишь этакое великолепие вблизи серого и изящно стройного Петербурга, не привлекая излишнего к себе интереса.       Пока они шли и поднимались все выше, отделяясь от разноперой толчеи, Николь спиной чувствовала все красноречивые взгляды, впивающиеся в их гармоничную пару, точно репейники. Слащавые, многозначительные, ехидные, сальные и злобные, негодующие, преисполненные веселья — о, каких тут только не было, на любой вкус, цвет и мысли. Гоголь могла поиграть с гостями в шарады, представляя, что в голове у вон того господина или той особы в почтенном возрасте. Многим бы польстило, что они вызывали у толпы столь разительные эмоции, но ей упрямо казалось, что дело тут еще скрывалось и в личности дознавателя, ведущего ее за руку. Колоритная реакция была заслугой их сочетания, фиолетовой с отливом юбки в пол и черного удлиненного фрака, как лидеры дьявольского пиршества. Она-то новенькая, одна из них, участников ордена, смысл которого угадывался еще весьма и весьма смутно, а в образе Гуро виделось нечто великое и непревзойденное. Подумать только, выискалась ему спутница, в честь такой так и стали бы закатывать знатный пир…       Яков же твердил об ее исключительности. И вместе с тем не могли же ею так любопытствовать. Но и сказать, что Яков Петрович лгал прямо ей в глаза, Николь никак не могла, пусть и говорил он глупости. Маскарад в ее честь!..       В таких смешанных чувствах она и оказалась с ним один на один в комнате. На своем пути она успела разглядеть минимум с десяток таких же, подобных этой, почти все почему-то приоткрытые, без утайки. Каким бесконечным было это забытое Богом место? Повинуясь приглашающему взмаху руки, Гоголь прошла во мрак, освещенный только непривычно ярким светом луны из распахнутого окна. Ряд стеллажей с книгами у стены, стол ближе к центру, вся обстановка походила совершенно точно на классический кабинет. Было прохладно, но не так уж, как могло бы быть. Или от чего ее так бросало в жар? Нет, просто такая теплая выдалась ночь, не иначе.       Подавляя очевидную дрожь в руках, она, чтобы, видно, хоть чем-то занять себя в затягивавшемся молчании, подошла и захлопнула окно, жалобно звякнувшее стеклом. Уж очень резко ударилась о раму дверца. Ничего не разбилось, но переборщившая с силой Гоголь сдавленно ойкнула себе под нос, поспешив извиниться себе под нос. Волнение. Всего-то.       — Уж не бояться ли вы меня стали, Николь Васильевна? — близко, гораздо ближе предполагаемого расстояния между ними, прозвучал голос следователя. Точно над самым краешком ее уха, от чего звуки и теплое дыхание путались в волосах, жгли шею. Пальцы мужчины легли на крепежи-завязки ее маски, но пока едва их касались, не развязывая. — Нет-нет, постойте и не оборачивайтесь пока, мне совсем немногое сказать надо. Как говорил я, вы дороги мне, я до безмозглой ярости жажду вас, как не желал никого в своей жизни. Не из-за одной вашей красоты, не от ваших умений… Вы вся целиком мне нужны, без остатка и исключений. Когда вы с любовью смотрели на другого, я вас в цепи заковать хотел, запереть на сотню замков. Слышите, деточка? Вы так юны. Не поймете ведь, что я вас уже никогда и никуда от себя не отпущу боле.       Гоголь, от все той же тревожности, рассмеялась, смущенно оборвав собственный смех. Вероятно, впервые поступив так, как натаскивала ее для светских приемов и кокетства матерь, — звонкий голос влечет влюбленных мужчин, однако стоило показывать себя сдержанней. Этот случайный звук имел право только на то, чтобы разрядить атмосферу и позволить лишний разок вздохнуть. Она выполняла то ли просьбу, то ли приказ Якова, неподвижно оставаясь на месте.       — Плохо вы знаете женщин, Яков Петрович, — устало отозвалась она. — С ними все-таки считаться стоит, а не смотреть так вот, свысока, — Николь сама взять в толк не могла, откуда такая смелость? Не от того ли, что спиной чувствовала она широкую грудь мужчины, и стоило бы чуть отклониться назад, как оказалась бы она точно полулежащей на нем? Не от того ли, что ночь кружила голову на пару с Яковом? — Впрочем, вы не сказали того самого слова, а я не красивая шпага, чтобы мной обладать да пользовать по нужде. И вы это прекрасно знаете, пусть, быть может, хотели бы обратного. Я вас просила назвать словом это. Дайте определение этой своей жажде, чтобы мне знать, в какой омут ныряю.       Чтобы знать, откуда ее больше не отпустят, как говорил сам Яков. Впрочем, кажется литераторше, что такой исход будет более чем доброволен с ее стороны, если следователь решиться попрать свою компетентность. Все же она ему была протеже, вдруг в этом его тайном обществе не принято таким образом устанавливать с подчиненными отношения. Вот будет Якиму весело с такой-то истории. Начальник, мол, начальник и ничего личного между нами. Начнет шутить — точно к татарам надо спровадить, теперь-то деньги на выкуп имелись.       — Я люблю вас, Николь Васильевна… — он замолк, словно еще что-то должно было быть сказано, и мгновение она медлила, ожидая логического продолжения оборванной фразы. Только по дрогнувшей на ленте на ее затылке ладони поняла, что необходимо, что не собеседнику полагалось здесь ставить точку. Словно снова подброшенный шанс увильнуть, избавиться от грозившей за озвученное вслух откровение ответственности. Видимо, проницательность не подвела, Гуро и вправду знал о ней поразительно мало.       Или так не доверял отныне самому себе. В любом случае, оказаться связанной по рукам и ногам честностью между ними она не боялась.       — И я вас люблю.       С глухим стуком маска упала на пол, но Николь не успела спохватиться, только подумав за ней наклониться, как ее уже резко развернули к себе. Лисья мордочка ловила свет таким образом, что на моське проступала будто бы улыбка. И когда это Яков успел снять собственное обличье хитрой росомахи? Статное, красивое по-нечеловечески лицо мужчины подчеркивал белый холодный свет, а карие глаза отливали насыщенным цветом то ли каштанов, то ли черешни. Он — пламя по натуре, она — пламя в самом прямом смысле этого слова, вместе они обязаны были вспыхнуть так, что не оставили бы и остатка от столицы. Да что там, от страны. Николь не любовалась всем этим, еще успеется, и лишь прикрыла глаза, упав с разбега в ощущения, как и запланировано, разом и с головой. Робость. Попытка задержать непослушно участившееся дыхание, когда ее долгожданно поцеловали в губы, провалена. Она резко вдохнула, крадя тем самым кусочек дыхания у Гуро, прикусывая от неожиданности его верхнюю губу. Слабо, едва-едва сжав зубками, но тот все прекрасно почувствовал. Прижать. Целовать дико и напористо, но как-то целомудренно. Едва касаясь заалевших губ языком, точно не переходя границу.       Единственный поцелуй прежде, который случался с Гоголь, был во сне с Елисеем, и помнился, точно искривленное отражение, с привкусом то ли гари, то ли пепла. Поцелуй Гуро пробуждал в ней незнакомое доселе притяжение. Теперь она понимала о какой жажде толковал он, вместо того, чтобы утолить свою, Яков заразил ее точно такой же. Новая частичка ее самой открывалась, становилась зримой, обретенная лишь теперь, нужда в которой ныне ощущалась как никогда ясно. Страстность и женскость.       Руки Якова касались ее тела через плотную ткань, гладили и скользили то вниз, то выше, зацепив и даже порвав одну из тонких жемчужных нитей. Кружево смялось того раньше. Град круглых камешков полетел на деревянный пол, откатываясь в разные углы комнаты и теряясь там на веки вечные, но оба не замечали этого. Есть драгоценности, стоящие выше любых жемчугов и богатств.       — Куплю вам еще десяток таких нарядов, будете щеголять роскошнее вашего Пушкина, царицей Петербурга станете, — шептал он, целуя подставленную ею самой шею, изучая каждый изгиб на ней. Будто было ей до одежд дело, когда ноги подкашивались от сладчайшей истомы. Заколотые пряди открывали соблазнительнейший вид, и грешно было им не воспользоваться, потому Яков будто подначивал ее, все выводя бессмысленные узоры кончиком языка. Учил жаждать.       — Коли так, то вы, значит, царем будете? — задыхаясь, проговорила Николь, одной рукой обнимавшая его за плечи, второй — цеплявшаяся за край столешницы, до которой успела дотянуться. На очередную шутку про слишком непомерные амбиции столичного щеголя и знаменитого служителя правопорядка Гуро среагировал смешком. И точным укусом рядом с выпирающей косточкой. Девушка вскрикнула от неожиданности, однако не отпрянула. Было не больно, но по загривку пробежала приятная дрожь, совсем чудаковатая на укус реакция. И лишь после этого осознала она, как неуклонно вело происходившее к одному. — Яков Петрович… я…       — Не желаете? — неожиданно спокойно прозвучал Гуро, точно не его самого сводило от страсти. Он отстранился от бархата кожи, покрытой мурашками от волнения и трепета, как бы на прощание коснулся ее еще разок. Вьющиеся волосы Николь растрепались, и ему выпала приятная возможность заправить за ухо выбившуюся прядь. Ребяческий и заботливый жест. Поразительно, сколько граней характера могут скрываться в одной-единственной барышне, вот и гадай, что ей нужно. Он был, конечно, ничем не лучше. Понятны ли они вообще друг другу, или так и останутся загадками до самой смерти?       Гоголь отрицательно мотнула головой, неясно, на какой вопрос отвечая: на озвученный, или на тот, что последним был в мыслях Гуро.       — Нет, я про другое. Вы и забыть меня можете, не хочу дурой в ваших глазах оказаться. Лучше бы оставаться мне писарем, да так рядом и находиться, под рукой, не боле. А так после будет вам и смотреть на меня неприятно, — Николь и хотелось, и влекло, и от тяги сводило так, как никогда прежде, никакие колдовские наваждения не сравняться.       Он — все, о чем могла она думать тут, за закрытой дверью, с ним в кабинете, где тени смотрелись вычурно ярко, а страсть ощущалась особенно остро. И все же давать слабину казалось той самой ошибкой, о которой ей предупреждали многократно. Репутацию честной девушки она загубила давно, бесспорно, но будь проклята эта важность общественного мнения! Пасть в глазах Якова Петровича было чем-то подобным убийству себя же. Покойницей живой, почившей внутри своих разбитых едва возникавших влюбленностей и привязанностей, быть не хотелось.       Гуро поджал губы, взглянул то ли с великой нежностью, то ли с трудом сдерживаемым весельем, и вытащил из кармана фрака что-то, протянув Николь раскрытую ладонь. Среди собственных перстней блеснуло аккуратное колечко с фиолетовым, показавшимся на миг странно-серым камнем, светлым и такого странного, неравномерного окраса с переходом, точно облачко дыма поместили в огранку.       — Думаю, рубины бы вам не пошли, как и гранаты, алый цвет оставим мне одному, как бы то не было символично в глазах наших общих знакомых. Аметист вам больше к лицу, к тому же много магического про него говорят, — Яков стянул с ее руки перчатку, отбрасывая тонкую ткань на стол, и надел драгоценность на указательный палец, хитро избегая, таким образом, лишние намеки и вопросы. Это не обручение или предложение руки и сердца, пусть и при желании могло оказаться и тем, и другим с легкостью.       Просто безделушка, приятная мелочь. Непривычная тяжесть ладони ощущалась приятно и комфортно, Николь поспешила снять вторую перчатку и погладила подушечками пальцев рельеф кольца, небольшие грани. Красиво ужасно, и раз в сумерках так, то при свете уж точно в глаза всем бросится, но прятать такой подарок она бы не осмелилась, как и возвращать. Не из тех людей дознаватель, чтобы одобрить подобную скромность, тем более после обмена признаниями. А еще ведьма внутри нее, поселившаяся и воспринимавшаяся как некая отдельная от самости сущность, без утайки возликовала. Помнила советы Василины, все это время, как кончились приключения в Диканьке, искала себе подходящий талисман, чтобы от него научиться управлять своей силой. Так пламя контроля над собой не одобряло.       Чем кольцо от человека, с коим она впервые доброе дело черной магией совершила, неподходящий предмет для артефакта?       — Яков Петрович, вы не поняли. Мне вашего покровительства не надобно.       — Понял я все, дорогая моя, но ни о чем не думайте. Я зла вам в жизни не причиню, ничего вопреки вашему благу. И никогда от вас не отрекусь, поверьте, я человек довольно постоянный, — о, как похожи были эти слова на льющийся в уши яд Змия, искусившего в благочестивом Эдеме доверчивую Еву. К греху познания заманивали они, и пусть цену никто не скрывал, свернуть с предложенной тропинки, убежать от дьявольского проводника не было никакого желания. — И сейчас просто «Яков». Хорошо, Николь?       «Хорошо». Это слово сорвалось с ее губ смущенным шепотом и еще не единожды повторялось мысленно в остаток этой ночи. Практически сразу прозвучало оно, когда оборвавший поставленную между их тел паузу Гуро поцеловал ее, подхватывая под бедра, ловко управляясь с пышной юбкой. Руки мужчины сжались на тощих бедрах, прижав к себе так тесно, что ощущались выпиравшие тазобедренные косточки. Девушка в объятиях была хрупкой, одно неловкое движение и можно ненароком сломать, точно хрусталь. Но это была видимость. С повторным поцелуем она жарко впилась в его губы в ответ, обхватывая руками, выгибаясь, точно ластящаяся кошка. Утоляя друг друга, они изучали по-новому свои тела. Горячие прикосновения Николь, в самом деле, порой обжигали Якова через ткань одежд, но не до боли или каких-либо следов. Надо было смириться с пылающим костерком на месте обычного человеческого сердца у своей избранницы. Новая деталь. Сколько им подобных предстояло узнать.       Гоголь выдохнула испуганно, быстро, когда ее усадили на скрипнувшую столешницу, с готовностью принявшую на себя легкий вес девушки. Подол измялся и задрался, обнажая тонкие ноги до самых коленей, но в лице Якова не мелькнуло и тени смущения. Скованность любовницы напоминала ему куклу, остановившуюся в поклоне балерину, которую он видел напротив одного магазинчика в Европе. В обнаженности этого создания не было пошлости. Интерес. Любование. Николь видела все это в его глазах. Он действительно считал ее красивой, как бы глупо не звучала озарившая ее подтвержденная догадка. Она была ему симпатична, важна, и все не походило на жестокий розыгрыш. Яков пробрался к застежке платья, но был остановлен протестом, лишенным особой убедительности. Тронула его запястья Николь ради некого соблюдения приличий. Впрочем, пауза продлилась недолго. Для начала ей самой вздумалось стянуть с него верхнюю одежду, оставить хотя бы в одном атласе рубашки.       Он с готовностью подчинился взявшим инициативу рукам, после чего, пока внимание партнерши переключилось на мелкие пуговицы, расстегнул замочки, державшие форму платья. Оно свободно повисло на груди, вынудив свою обладательницу вспыхнуть румянцем и прижать к себе слишком свободную часть, но руки были отведены в сторону одним умелым движением. Сколько девиц в первый раз зажималось подобным неуклюжим образом на его памяти? Гоголь не успела вспыхнуть ревностью, ее мгновенно отвлекли, погладив плечо, по которому сползла прежде обхватывающая его атласная лента. Яков поцеловал ключицу, наклонившись так низко к ее груди, что она не могла рассмотреть его лица, а сбивчивое дыхание терялось в коротких волосах с едва заметной серебряной проседью.       Николь прогнулась в пояснице, подставляя себя под ласку, бесконечный поток прикосновений и поцелуев, расписывавших алыми пятнами ее шею и плечи. По-прежнему не снятый наряд открывал прекрасный доступ к телу, чувственно откликавшемуся на новый для себя опыт. Его любили. По-настоящему, здесь и сейчас, и хотели выучить этим премудростям. Наверное, из-за вскруживших голову ощущений, момент, когда платье полетело прочь, должного внимания не получил. Только девушка уличила момент, когда можно было схватиться за полы рубашки, стягивая ту с Гуро. Господи, как же тряслись ее пальцы! С большим бесстрашием гуляла она по проклятому лесу и бросалась на бой с Всадником. А тут — всего-навсего человек, который вот-вот станется ее любовником. Или считается, что уже?..       — Яков… Вы дверь не закрыли, — напомнила она, закусывая припухшие от чужих поцелуев и собственных усилий заглушить себя губы.       — Никто не поднимется сюда, обещаю вам. Отдайтесь хотя бы самой себе, коли не доверяетесь мне, — каким севшим и низким был его голос.       — Да я и вам готова… — Николь отчаянно покраснела, словно только после сказанного осознала смысл сложившихся слов. Вырвавшийся у Якова звук чертовски напомнил рык. Если прежде он сомневался, что стол хороший выбор для нежной Николь Васильевны, то теперь этот факт напрочь стерся. За фраком полетело все прочее, мешающее и стесняющее. Нижняя юбка. Исподнее. Черная и фиолетовая ткань идеально сочетались друг с другом, разлетевшись по полу этакими смешавшимися чернильными разводами. Яков Петрович обладал довольно живым воображением, но и так испытал некое очарование наготой Николь.       Он мог представить обнаженное тело, разумеется, но без чувств, без всей той гаммы, палитры красок и полутонов. То, как Гоголь сводила плечи, пряча грудь, как она же изящнее откидывала в сторону волосы, прижимаясь к нему. Решимость не покинула даже тогда, когда Гуро надавил на чувствительный бугорок меж разведенных бедер, раздвинув лепестки. Пара движений, круговых, вверх и вниз. Он скользнул самую малость ниже, толкнувшись одной фалангой во влажную тесноту, от чего перехватило дыхание. Ладони, прижатые к груди Якова, предсказуемо нагрелись снова, точно на него капнули воском от зажженной свечи. Он-то из глупости со дня знакомства представлял ее всей такой холодной и замкнутой, мрачным ангелом отечественной литературы.       Николь оказалась вихрем.       — Тише, дорогая моя, душа моя. Так вам не будет неприятно, я не должен вам навредить, помните? Я ведь обещал, — заботливо, вместе с поцелуем за ухо, отвлекая от проникающих глубже пальцев. Мышцы, сопротивлявшиеся проникновению по началу, сдавались, расслабляясь под давлением.       — Но разве впервые не всегда больно? — сдавшись, запрокинула голову со стоном Николь. Когда к готовящим ее где-то там, внутри, пальцам присоединился другой, продолжавший ласкать снаружи, говорить стало совсем невозможно сдерживать себя от шума. Да и остальные гости все равно находились далеко, не услышали бы.       — Совсем необязательно. Я вам докажу, а с вашими и моими ощущениями и их степенью поэкспериментируем как-нибудь потом, — рассмеялся довольный Яков. О каких экспериментах шла речь? Писательница не рискнула спрашивать, оставив этот разговор до какого-нибудь следующего раза, неловкости и без того ей хватало. Через еще несколько уверенных, сильных толчков, уже спокойно разводя пальцы чуть в стороны и чувствуя вместо напряжения попытки ответных движений, он убрал руку. Словно дразня, напоследок особенно сильно надавив в место, отвечавшее за разряды возбуждения, вызывавшие в ней дрожь. — Обхватите меня за пояс. Вот так, верно.       Хорошо.       И больше никаких мыслей не осталось в голове Николь. Ей в самом деле почти не было неприятно, пусть другая часть Гуро и была значительно больше оказавшейся в ней раньше, он действительно делал все, чтобы не причинять боли. Плавно, бережно. Из-за этой неторопливости она прекрасно прочувствовала каждый погружавшийся в нее миллиметр плоти, раскрываясь навстречу. Ладонь сжала маленькую грудь, лаская затвердевший сосок, показывая юной ведьме, насколько отзывчивым могло быть женское тело при грамотном обращении с ним. Кусачие поцелуи, от которых жгло кожу, резкий, ускорившийся ритм, с которым двигались его бедра. Гоголь буквально изнывала от всего этого, от заполненности и нереальности случающегося. Неужто правда с ним?       — Не думайте, это мешает. И не дергайтесь особо, у вас это сейчас не получится, как надо, лучше… Да, дайте-ка свою руку, — то, что сделал дальше Яков, заставило вечно бледную Николь покраснеть так, точно она была готова загореться прямо так, вся целиком, подобно колдуньям во времена святой инквизиции.       Он вынудил ее пальцы оказаться на том самом набухшем бугорке, причинявшим столько бесконечного удовольствия, куда допускать можно было только мужа. И то, под густым покровом ночи и пеленой одеяла. — Старайтесь двигаться в такт, занятие любовью тоже самое, по сути, что танец. Нужно чувствовать партнера.       Николь едва заметно двинула пальцы, сжимая, напрягая их, чувствуя влагу собственного тела. Низ живота стянуло приятнейшей негой. Вдобавок, так она еще и по-особенному чувствовала двигавшегося внутри Якова. Жарко. Душно. Сладко до одурения, и свободной рукой, которой прежде удавалось цепляться за край стола, она уже царапала ему спину в районе лопаток. Ноги подтянулись выше, теснее обхватывая крепкий торс, дозволяя толчкам быть глубже. Влажные, преступно пошлые звуки впивающихся друг в друга тел. Яков позволил замедлиться себе лишь, чтобы наклониться и аккуратно сжать во рту сосок, с которым прежде игрался. От контраста, от оставшейся на нем слюны, тот стал откликаться чувствительнее даже на прохладный ветерок в комнате. Хотя разве оставался тут воздух?       Яков вышел из нее в ту же секунду, как Николь успела вся сжаться, до хруста и поджатых на ступнях пальчиков выгнуться почти дугой. От окатившего ее с головы до ног удовлетворения, экстаза закружилась голова, она вяло обмякла, точно готовая провалиться от усталости в сон. Глаза были прикрыты. Мир крайне неторопливо приходил в норму, и пока Гоголь еще мелко подрагивала, мужчина не переставал любоваться этой красотой. Барышни особенно, невыносимо прекрасны именно в этот определенный момент любви к ним. Яков, опомнившись, чертыхнулся, вытерев тыльной стороной ладони с ее бедра часть белесых разводов. Николь вздрогнула, приоткрывая веки. Только сейчас она, опомнившись, ощутила эту влагу на своей коже.       — Яков Петрович, я ведь не… — перепуганным голосом спросила она.       — Нет, Николь, не переживайте на этот счет. Передохнете, помогу вам перебраться в спальню, вам нужен отдых, — Гуро нежно пригладил растрепанные смоляные волосы, казалось, от самого ее рождения пропахшие лесом и костром, через который ради счастья и исполнения мечт прыгали крестьянские девки.       Никаких больше дорожных платьев на каждый день в ее гардеробе, никаких пустых бутылок, закатившихся под кресло, заменявшее нормальную человеческую кровать. После случившегося, как по нотам продуманного заранее плана, зародившегося с первого интереса, проникшего в его темную душу, к упавшей в обморок особе-провидице. Его. Вся и до, от и полностью ему принадлежавшая отныне. Видимо, не так уж долго придется откладывать и непосредственный визит к Гоголь-Яновским…       — Но хозяин поместья такое своеволие едва одобрит, — неужели не догадалась? Нет, по лукавому взгляду, брошенному искоса, Яков понял, что Гоголь просто решила убедиться в своих предположениях. Конспиратор из следователя хороший ровно до тех пор получался, покуда ему это было необходимо.       — Прекрасно вы знаете, кто хозяин этого дома, не ёрничайте, дорогуша, это вам не идет, — и Гуро снова прижался к ее губам, горячим, сухим, зацелованным до трещинок. — Хоть завтра завозите вещи. Вы, разумеется, его беспрекословная хозяйка.       В общем-то, Яков был бы не против, если бы эта несносная, взбалмошная девчонка хозяйничала и в его жизни всем, чем заблагорассудиться, пусть и им самим. Так она точно всегда будет рядом, в поле зрения и доступности контроля. Не вещь она, чтобы ей обладать, но это не значило, что можно пустить все на самотек. Это было важно, потому что Гуро уже окончательно сошел с ума и не представлял, как жить без нее, а Гоголь имела потрясающую способность впутываться в разного рода опасности дела. Он полюбил ее сам, сильную, гордую, презирающую себя и умеющую любить в ответ, со страстью и робостью. Полюбил ту, которая, узнай его истинные помыслы в момент их встречи, его прокляла и возненавидела бы.       Но, несмотря на это, когда-нибудь он ей откроется. Гуро уверен в этом, а пока скользит носом по яремной впадине, слушая размеренное дыхание, и поднимает на руки.       Когда-нибудь.