Что угодно, только, пожалуйста, грей

      Предполагалось, что бал начнет распускаться во всем своем великолепии не раньше девяти вечера, а кончится и то ближе к рассвету. Как минимум, далеко за полночь. Маскарад в роскошном особняке в дали центра Петербурга, куда не так-то просто попасть даже посвященным в тайну встречи, нечего говорить о самых обыкновенных людях. Строгое правило — не снимать маски. На таком празднестве запрещалось, еще по древним итальянским канонам, разговаривать, чтобы случайно не выдать себя знакомым голосом, допустив оплошность. Полная конфиденциальность, от того, как прямое следствие, полное безрассудство толпы и ее власть.       Люди здесь отбрасывали прочь стыд, стеснение, наружу вылезали все пороки.       Стоило послушать рассказы других о таких вечерях, как уже точно убеждался: оканчиваются они либо чьим-либо убийством, жертвоприношением, или оргией. Не самое приглядное место для того, чтобы незамужние дивчины коротали там время, но отказаться сейчас Николь Васильевна едва ли могла.       Прошел месяц после ее возвращения из Диканьки, и много чего успело перемениться за короткий срок. Слишком многое, описать в паре слов сложно.       Она сделала первую в жизни публикацию под своим именем, окончательно разочаровав матерь в каком-либо зачатке разумности, добившись самого важного в своей писательской жизни. И пусть брюзжали критики, пусть были юмористические зарисовки о странноватой барышне, что в столь позднем возрасте продолжала тешиться сказками да бабушкиными преданиями. В век будущего своей страны писать не о насущном, важном, о бессмертных ценностях, а о разномастной нечисти. Смешная, глупая.       Зато были и те, кто оценил ее работы, поговаривали, что и сам Пушкин на одном из последних чтений лестно о работе отозвался. Истории о Диканьке многие в столичном Петербурге полюбили, несмотря на всю чуждость, казалось бы, подобного. Гоголь пыталась отбросить прочь сомнения и зализывала нанесенные жестокими рецензентами раны, за месяц она так и не ринулась выкупать тираж. Бумага вообще подозрительно давно не оказывалась в ее камине, и пламя скоро должно было начать скучать по ставшему родным витиеватому почерку.       Николь только молилась за то, чтобы не оказалось так, что издали ее с подначки Якова Петровича. Со следователем они разошлись по приезде в город, как вышли из экипажа распрощались, а тот так вовсе обнял свою помощницу, в своей фривольной манере. Всю дорогу Яким, несший домой скромные пожитки, которые брала она в путешествие, многозначительно хмыкал и кашлял, да кидал многозначительные взгляды, которые не бросавшая грозиться татарами Николь стоически игнорировала.       Тоже мне, нашелся больно умный, и пары слов прочесть не смогший за всю жизнь, а возомнил, что души читать умеет…       Дома же Гоголь сразу заняла любимое глубокое кресло, с отвращением замечая оставшиеся пустые бутылки из-под вина. Внутри было пусто и глухо, до тошноты никак. Барыня отослала слугу, который покряхтел для приличия, пробормотав себе под нос: «Ну, ваше дело». А после она начала писать. Как одурманенная всем увиденным, идеями и образами, собственной силой, которая не осталась в Диканьке. Ее она привезла с собой, та покалывала на кончиках пальцев. Вестимо, добро от ворожбы ждать стал бы умалишенный, но ей льстила мысль о возможности приручить свою природу во благо.       Она так много дней и ночей посвятила новому витку своего творчества, что не могла простить испарившегося из ее жизни дознавателя, если именно он приложил руку к благосклонности издателей и выклянчил широкий тираж. Нет. Гуро был человеком высокой марки, не стремился ее откровенно унизить в собственных же глазах, он вовсе как будто перестал быть причастным к Николь, забыв о предложении вступления в тайное общество. На которое литераторша ответила согласием дважды. В комнате, потом снова — в дороге.       Если на пути в Диканьку они не разговаривали, то в этот раз все сложилось иначе: подремав, Гоголь спросила у Якова Петровича, чем же она будет ему полезна. Оказалось, она правда важная фигура во всех этих мифических делах, ни одно подобное общество не отказалось бы от ведьмы под своим крылом, которая и будущее, и прошлое, и мертвецов с мертвячками разглядывать умела.       Она нужна.       И она, по предчувствию или детской наивности, Якову верила. Пусть тот и зря обнадежил ее, мол, представиться ей возможность после поговорить с Данишевским последний раз. Нет, увезли его управленческие представители раньше.       Смутно это, не давало ей покоя, но боль внутри постепенно утихала. Как беспокойный зверек в новой клетке, который, наконец, сворачивался клубком и засыпал. Зверь первой ее влюбленности. Дуреха, хоть начитанная и образованная, да ведунья в придачу. Толка с того — что монеты в воду кидать. Да и спустя без трех дней месяц пришло ей известие, долгожданное на деле, от Якова Петровича. Белоснежный конверт, выведенные изящные строчки на плотной бумаге. Никакого обратного адреса, письмо передал какой-то мальчуган прямо в руки возвращавшемуся с магазина Якима. То ли приглашение, то ли приказ быть готовой во столько-то часов, такого-то числа. Гуро обещал забрать ее из дому, так как было по пути. Снова.       Зазывал он писаря на бал, и без подсказок ясно, кем организованный и, вероятно, в честь чего.       К письму прилагалась большая коробка, открывать которую мешало Николь некое дурное предчувствие. Но сдернув все-таки ленту и подняв крышку, она ошарашенно ахнула, прижав руки ко рту. Ожидать, что ради бала Гуро прислал ей дополнение к наряду стоило, но не само же треклятое платье! Неужели думал, что ее наряды в деревне — единственное, на что способен вкус госпожи Гоголь? Платье было непредсказуемого темно-фиолетового цвета, глубокого и насыщенного, длинное, расшитое, судя по всему, жемчугом и нежным кружевом. Не это даже удивило ее. Широкие ленты должны были охватывать плечи, оставляя открытыми руки и шею, складываясь в какой-то дикий вырез, что должно было окончательно убедить в непотребном характере запланированного сборища. И как в таком появляться перед толпой незнакомцев? Она щуплая, неуклюже угловатая, такой ли выставлять свое тело напоказ? Мало того, что смеялись над рассказами, будут смеяться в лицо за внешний вид. Спасибо, Яков Петрович, услужили…       Таинственное чувство не позволило ей надеть что-то из своего гардероба, как и не выйти из дома в назначенное время. В ушах набатом тарабанило единственное слово: «надо». Николь убеждала себя, что все дело в одной единственной строчке.       «Маску отдам вам лично, она идеально подойдет под платье. Не думайте разрушать целостность образа, дорогая Николь Васильевна!»       Целостность образа. А если это он разрушил целостность ее образа истощенной и уставшей от всего и вся писательницы, разрушил отшельничество, затворничество, неуверенность в себе? Все, на чем строилось пресловутое выражение себя. Тогда стоило выстраивать себя заново. По глупости Николь решилась примерить платье только в последний день, поняв с ужасом, как оно сидит на ней. Размер был подобран идеально, но треклятый вырез и кружево! Как будто она украла его. Неуместно. Хотя бы ее лицо с острыми чертами перекроет карнавальная маска, а то было бы совсем неприглядно. Придирчиво окинула себя взглядом в зеркале Гоголь, вздохнула и отважилась таки позвать Якима. За час до срока, когда выходить нужно было, подсказывала ей интуиция, что не станет опаздывать Гуро.       — Яким, вот ты мне косы в детстве заплетал? Сможешь чего сейчас выдумать? — нетерпеливо и с подчеркнутым пренебрежением сказала она, покусывая изнутри щеку. Только бы шутить не вздумал, наглец.       — Так у вас тогда, поди, косы хотя бы и были, волосы то длиннющие носили раньше. А сейчас-то и до плечиков не достают. Что делать прикажете? — слуга перемялся с ноги на ногу, явные сомнения терзали его по внешнему виду барыни, но чего тут можешь супротив воли господской сказать. Исполняй да помалкивай.       — Прикажу сделать из этого гнезда на моей голове что-то подходящее для выхода в свет, — раздраженно отозвалась девушка. — Где гребень лежит, ты знаешь.       — Вон оно как, — многозначительно протянул Яким, округляя глаза, но взяв все-таки в руки гребень. Проведя по волосам дважды, он не смог удержаться от вертящихся на языке мыслей. Там хоть пусть к татарам или абы кому продает, но совет дитятке, что с пеленок ему была в надзор вручена, он во чтобы то ни стало даст. — Барыня, признайтесь вы, что не ради выхода, а ради господина дознавателя ряжаетесь. Он человек умный и знатный, чай не спроста такое внимание к вашей скромности…       — Яким! — как удачно выцепила в этот момент грубая рука колтун в ее черных прядях, окрик получился яростнее и испуганней запланированного. Сердце ухнуло в пятки от того, что стало озвучено самое сокровенное опасение. Гуро мужчина статный, холостой, чего ему за простушкой такой приударить бы? Да слишком очевидное было во всех этих галантных жестах то, что озвучил крепостной, и чего не хотела признавать сама Гоголь. — Ты бы со словами осторожничал, я так тебе сама язык отрежу. Разболтался.       — Скорее сожжете, — хохотнул Яким. Он помнил, как разок заворожила его барыня, кинувшись в лапы Черного Всадника. Не изменилось с той поры отношение к ней, про природу жизни ее нечеловеческим способом дарованную знал он прекрасно, а что это в силе и колдовстве проявится… чего б нет? Не людей же его хозяйка проклинает да скот губит. — Я лишь об осторожности прошу, не судите. Постойте-ка тут смирно, я сейчас.       Яким подошел к запыленной шкатулке под любопытным взглядом Гоголь, открыл ту, достав что-то небольшое. Захлопнул с глухим ударом деревянную крышку, и только вблизи удалось разглядеть лежащие на ладонях крохотные заколки с каменьями сверкающими ярко. Серебряная оправа мягко обхватывала эти белоснежные искорки. Морщинка пролегла меж бровей Николь, силившейся припомнить, откуда взялось в доме украшение подобное.       — Это вам маменька дарила на десять годков, в приданое, а вы не надевывали ни разу. Самое кстати время для них сейчас, — по бокам ее короткие для девицы волосы, две небольшие пряди, отделенные от струящейся копны, заплелись в аккуратные косы. Их-то и заколол Яким. Пряди взял от челки, открыв таким образом ее лицо. С умыслом, разумеется, ей не сказав. Пусть гости на маскараде и не узнают о преображении, а вот следователь в одной с ней карете обратить внимание должен. — Бдительны будьте, прошу вас. Не шутки, чай…       — Спасибо, Яким, не жди сегодняшним вечером, — перебила его Гоголь, не желая более ничего слушать, да и время самое нужное для выхода подбиралось.       Нравоучений за жизнь хватило с лихвой, сама разберется, что нужно ей. Пусть сердце теперь и не в пятках клокочет, а в самом горле. Не желала она слышать этих печальных причитаний, простодушных вздохов и ахов, баста. Рванула на себя дверь, представ в странном облике — бальное платье, туфли да короткие перчатки, и письмо в руках, на своей безлюдной улочке, заволоченной сырым туманом. Вблизи послышался стук копыт и звук стучащих по мостовой колес, и Гоголь побледнела, казалось, еще на тона четыре, когда ей до прозрачности оставалось всего три. У подъехавшего экипажа аккурат перед ней распахнулась дверца, и зрелище было настолько инфернальным, будто не на бал она едет, а на пляски к самому Сатане. Якова Петровича представляла она в том алом пальто, в котором он прибыл в Диканьку. Удивительно, но тот был наряжен в черный, как самая беззвездная ночь, фрак с черной рубашкой, выделяясь таким непроницаемым для света божьего мрачным пятном.       Гуро улыбнулся ей, и карие глаза ярко блеснули, как заколки в ее волосах. Тоже, по-своему, драгоценности.       — Вы красивы сегодня, Николь Васильевна. Впрочем, вы всегда обворожительны, — это звучало сродни лести, но возмущение Николь перебил взмах руки, приглашающий войти застывшую в нерешительности попутчицу, усесться на свободное место напротив. — Доброго вечера! Как ваши писательские будни?       Николь едва успела опуститься на бархатное сидение, придерживая пышную юбку, как лошадь незамедлительно двинулась с места, и ее ощутимо подтолкнуло вперед, ближе к мягко улыбающемуся Гуро. Их лица впервые за все время знакомства оказались так недопустимо близко, но мужчину будто бы ничего ровным счетом не смущало в таком положении. Ничего интимного или предосудительного, потому писарю пришлось устыдиться своих случайных мыслей.       — Я… я в полном порядке, Яков Петрович! — слишком спешно и громко ответила Гоголь, отстраняясь назад, точно от огня. Щеки впрямь точно крапивой обожгло. — Все хорошо, идет соответственно планам, так сказать. Как ваша работа? Вы, право, так внезапно…       — Вы, верно, думали, что я про вас забыл? — с ироничной улыбкой довольно, подобно умыкнувшему что-то с хозяйского стола коту, произнес Яков, в глазах которого воистину танцевали черти. Искры веселья вызывали не ответную радость, а недоумение. Невольно думалось, уж не собеседница ли так забавляла его своим поведением и смущением? От волнения, постоянно охватывающего ее рядом с самоуверенным следователем, она без конца теребила одно из кружев на юбке. Того и гляди, порвет. — Надо было представить досье о вас нужным людям, а те не в меру заняты и умеючи тянули время. Что ж, ныне все улажено, моя работа также продвигается своим чередом. Нет, душа моя, теперь уже наша работа. Вы ведь знали, что возможность отказаться упущена?       Несмотря на шутливый тон, вопрос прозвучал серьезно, заставляя поежиться, как от сквозняка. Снаружи раздавался ритмичный стук копыт, уносивший их прочь от главных улиц города, туда, где точно не могло оказаться случайных прохожих. Николь кашлянула, неловко коснувшись шеи, по привычке пытаясь поправить обычно спадавшую на глаза челку. Так и замерла холодная ладонь, прижавшись где-то в районе ключиц, словно закрываясь, обороняясь от любопытствующего взгляда.       — Я и не думала идти на попятную. Вы же меня хорошо знаете, — Николь выпрямилась, поймав себя на том, что сидела все это время сутуло, не как подобает спутнице Гуро. Нет, не хотелось ей предстать блестящей парой следователя, шокировав этим людей, не хотелось слухов. Не хотелось просто уступать ему в чем-либо. — Я доверяю вам и рада работать под вашим началом. Так чего же мне ждать от этого вашего бала?       — Ах да, маскарад! Чуть не забыл, — явно наигранным было озарение Якова, но Гоголь не стала этого отмечать, наблюдая, как руки следователя нащупали рядом с собой атласный мешок. Еще до того, как он развязал его, она догадалась, что там хранилось, как догадалась, что Гуро только и ждал заданного ею вопроса о грандиозном празднестве. — Дополнение к вашему наряду.       Ей протянули легкую резную маску, сделанную на манер лисьей мордочки с широкими прорезями для глаз. Забавно выступали заостренные ушки, в полумраке поблескивал кончик лакированного носа, в котором умелый мастер воссоздал даже форму ноздрей и шершавость кожи. Одно только отличало ее от самой обыкновенной лисицы, коих прежде доводилось Гоголь видеть довольно часто — окрас. Шерсть была прорисована черной краской, в отдельных местах темно-коричневой, с редкими светлыми волосками. Черных лис встречать не доводилось в своих краях, но эта мрачная необычность заворожила боявшуюся вздохнуть лишний раз молодую ведьму. Под душу ее подбирал? Решил позабавиться, что теперь в распоряжении его тайного несравненного общества имелась магическая сила? Грустная улыбка растянулась на лице.       — Подбирал под ваш поразительно острый ум. И цвет волос и глаз, — истолковав молчание верно, решил разъяснить Гуро.       — Но глаза мои — голубые, и потому…       — И потому вы, облаченная в темное, возымеете потрясающий эффект на публику. Вашими светлыми, голубыми и ясными глазами можно будет при желании убить, довольно резкого взгляда, — Яков успокаивающе коснулся ее ладони, держащей маску. Почувствовал, как напряглась и тут же расслабилась под его пальцами ее рука, едва уловимое движение. Но свой выбор обосновать получилось. Следом извлек он еще одну маску, крупнее. — Эта моя. Вы — редкий зверь, чернобурка.       — А вы, стало быть, медведь? На правах литератора выскажусь, что спорная аналогия с вами, — у Гоголь вырвался тихий смешок. В самом деле, статный и грациозный дознаватель, не имевший ничего против щегольства в традициях заграничных денди, в высших кругах имевший невообразимые связи, никак не ассоциировался с нерасторопным медведем.       — Приглядитесь, дорогая моя, это ведь не медведь. Маска перед вами изображает росомаху. Изворотливый и сильный хищник, смышленый. На Руси в давние времена его считали олицетворением неряшливости, в других странах — оно есть символ ума и выносливости, — теперь Николь смогла разглядеть, что для медведя мордочка оказалась слишком маленькой, да и походила скорее на большую куницу. О росомахах ей доводилось слышать редко.       — И вам, конечно, близко заграничное видение этого животного? — видит бог, она не хотела уязвить или обидеть, но только после сказанного поняла, как резко звучали подобранные слова. Получилось двояко и неопределенно. Извинения почти сорвались с языка, как вдруг Гуро отрицательно покачал головой.       — Не знаю, Николь Васильевна, право слово. Иногда мне кажется, что я как раз-таки непроходимо туп, — выглядывая на ночную улицу, ответил, наконец, дознаватель, несколько печально и отстраненно. Николь от досады на себя пришлось прикусить изнутри щеку.              ***              Бал был, воистину, великолепен. Из промозглой улицы Николь попала в царство света и роскоши. Давным-давно позабылось, если она и знала когда-либо об этом, в каком искрящимся безумием веселье мог проходить подобный вечер. Наряженные в аляповатые и сдержанные наряды гости кружились под заливистую музыку, звон которой отражался от стен просторного зала. Боже, одно это помещение было сравнимо по размерам с маленьким государством! Люди не походили друг на друга, утонченная дама в наряде по последнему веянию моды танцевала в руках мужчины в шутовском костюме. Его лицо скрывала вытянутая волчья маска. Не все выбрали звериную личину. Часто встречались и обычные полумаски, не преображавшие до неузнаваемости, открывающие кончик носа и алеющие губы.       У дальней стены как раз находилась такая особа, при взгляде на которую Гоголь вздрогнула, как от удара хлыстом. Рыжеволосая бестия по кругу целовала с упоением и страстью кавалеров, толпившихся вокруг нее, она преспокойно раздавала свои прикосновения, без нежностей и привязанности. Как продажная девка, казалось бы, но с высокомерной статью и грацией, не отдавая, а награждая, играла, подобно какой-нибудь горной кошке. Николь слегка подурнело. Зеленоглазый взгляд незнакомки безразлично скользнул по ней, но в голове словно взорвалось, вспыхнуло что-то.       Шедший на шаг впереди Яков услужливо подхватил ее под локоть, замерев и дав прийти в себя. Он удовлетворенно отметил, что к побледневшему рту литераторши возвращается кровь, отступает мертвенная синева. Прояснившиеся глаза с благодарностью сфокусировались на нем, но даже после окончания приступа Гуро руку спутницы не отпустил. Ладонь, унизанная прохладными перстнями, почти ласкала нежную кожу. Деликатное, интимное прикосновение. Гоголь выдохнула резко, под черной лисьей маской стало невыносимо душно.       — Та женщина… — совладала она с дрожащим голосом, подчиняясь Якову и идя с ним дальше.       — Как и вы, дорогая моя. Работает она не в моем подразделении, назовем это так, заграничная. Та еще заноза. Поговаривают, где-то в Европе она в некоем городе утопила за ночь всех детей, а на оставшихся жителей натравила крыс, — господин дознаватель хмурился задумчиво, едва не кривя лицо от явного омерзения. Гоголь стало неловко, когда они замерли у стола, до краев заставленного различного сорта закусками и напитками. Яков налил в округлый бокал с широким горлом белое вино. Нельзя не вспомнить, как он нашел ее среди пустых бутылок от как раз подобного зелья, уснувшую посреди устроенного бедлама. Достойная кандидатура хоть куда.       И ведь даже не солгать, что не пьешь, совсем уж лицемерной вышла бы тогда госпожа писарь, потому она лишь с неловкой улыбкой приняла прозрачный фужер.       — Подобным я заниматься точно не буду, — озабоченно сказала Николь, глядя, как Гуро также наливает вино и себе, только насыщенно красное. Во всем черном, он будто бы держал в руке рубиновую кровь, с этой странной мордочкой совсем неизвестного в народе хищника. Он уж точно не из сказок и итальянских карнавалов.       — А я вас и не прошу губить детей. Мне куда больше нравится ваша способность угадывать будущее и якшаться с уже мертвыми, последних хватает и без вашего усердия, — он приподнял фужер, поймавший яркие блики, замерцавший изнутри, как граненный драгоценный камень. — За вас, Николь Васильевна Гоголь. За ваш потенциал и силу, и за то, что вы смогли с помощью них победить неразумные издательства!       — Разве вы этому не поспособствовали? — не успев подумать толком, выпалила она, дернувшись и чудом не выронив бокал, не расплескав опасно всколыхнувшееся у его кромки вино.       — Душа моя, — выражение лица следователя никак не разобрать, но вишнево-карие глаза искрились чем-то таким, что захватывало дух. Успокаивающий и заботливый голос, лишенный любой снисходительности. — Если бы мне и пришло в голову помогать вам таким образом, разве не возненавидели бы вы меня тогда?       По виновато потупившемуся взгляду Гоголь он понял, что попал замечанием точно в цель. И во благо не стал вмешиваться в писательские дела заинтересовавшей его молодой женщины, она не в меру была сообразительна. Хватило уже лжи между ними, нераскрытых тайн и козырей в рукавах, еще одной недомолвке попросту нельзя было появляться. Поняла бы, разозлилась, сожгла бы все книги и всю полученную с них выручку, а потом может и вовсе пошла бы в монастырь. С этой-то сталось бы.       — Вы, как всегда, прозорливы, Яков Петрович, — замяла неловкий разговор Гоголь, отпивая пару глотков вина.       Нежное и не пьянящее еще тепло разлилось по горлу, оставляя сладковатый привкус на кончике языка. Говорили, что смертному нельзя есть и пить на балах всякой нечисти, легко после одного крохотного кусочка забыться на век и потерять себя. Будешь игрушкой для сыновей и дочерей Сатаны, которые продолжали бы подкармливать тебя до изнеможения. Но это лишь сказки да предания.       Да и Николь ни разу не смертная, как говорил ей весь вынесенный из Диканьки опыт. Не обычный человек уж точно.       — Об этом еще успеется. Позвольте украсть ваш танец, Николь Васильевна, — рука, не встречающая никаких возражений, опустилась на туго обтянутую бархатом талию. Хотелось бы Гоголь сказать, что это все вина дурмана, но она ровным счетом ничуть не пьяна. Даже легкость в теле вызвана не алкоголем, а иными чувствами и ощущениями. Гуро отставил собственный бокал, перехватил принадлежавший ей. — Не лгите, что не умеете. И обещайтесь ни с кем более сегодня не танцевать здесь.       В последних словах можно было обвинить ревность, если бы не предостережение, звучавшее в них. Яков доверял Николь, и, что важнее, доверял самому себе. Но вот только одному богу известно, кто скрывался под тем или иным обличием, а люд в тайное общество графа Бенкендорфа входил самый отпетый и разнообразный. Гоголь же коротко засмеялась, редкий и удивительный звук. Лучше любой подобранной оркестром мелодии.       — Вы переоцениваете мою общительность, милейший господин столичный дознаватель. Вы же так умеючи читаете людей, так поймите, что вам мое общество терпеть подле себя, пока не прогоните. — Гоголь не была девчонкой-дурехой на побегушках. Она не была ручной собачкой, вроде болонки, преданно капающей слюной на сапоги хозяина. Ей добровольно нравилась компания Якова, как бы не сторонилась она этого после всей истории с Данишевскими…       — Простите меня за вашего графа, — снова играя в волшебника, сказал Яков, в объятиях которого она так стремительно оказалась в самой гуще толпы. Легко было угадать, когда та вспоминала Елисея, в голубых глазах собирались тучи. Лисица меняла взгляд с беззаботного и игривого на хищный.       — Не мой он, не мой. Вы спасли меня, так что не говорите глупостей, — в руках чужих Николь была пластична, как нагретый воск, сохраняя очарование своей неуклюжести. Танцевала она дурно, но обаятельно, и можно только жалеть, что эффект открывавших сейчас ее лицо волос уничтожила непроницаемая маска. Смотреть бы, любоваться бы каждым мелькнувшим выражением. — Я, на деле, знать не хочу, что стало с ним. Пусть будет в прошлом, тенью пусть меня только в моих повестях преследует и кошмарах, но никак не с ваших уст.       Это была правда. Боязно узнавать, что там рок уготовал семье Данишевских, какая плата ждала их и судом человеческим, и небесным.       — Вы и сами меня спасли, не прибедняйтесь, — и вдруг Яков поднес к губам ее прикрытую тканью перчаток ладонь, целуя. Смотрелось это не как знак благодарности, а как отдельный от последних сказанных слов порыв. Танец не прекращался, не замирал и на мгновение, никакой паузы. Все движения слились в очередное па. В месте поцелуя кожу точно жгло, Николь не сразу сообразила, что смотрела она на следователя не с одними широко распахнутыми глазами, но и с неприлично приоткрытым ртом. — Как думаете, почему мы так спокойно пренебрегаем правилом о запрете на разговоры? Все косятся на нас, и молчок.       Ох, а Николь только-то вспомнила об этом указании в письме! Воссоздание классических итальянских балов, даже девушка с кавалерами не размыкала пухлые губы для слов. Грешным делом, Гоголь подумала, что виновата. Никакой упрек не последовал, а рука на ее поясе вдруг притянула теснее. Подошло бы тут слово «властно», если бы писарь не шагнула бы охотно навстречу, оказала бы хоть полунамек протеста. Трезва, сама тянулась, успела смениться музыка, но даже в паузе, в оглушившей тишине, не прекращали они двигаться.       — Этот бал посвящен вам, Николь, новопримкнувшей к нам. Весь блеск и лоск для вас, все гости ради вас. И каждый мой шаг сейчас — тоже.       Не хотела Николь, смущенная и почти не удивленная, признавать, как перевернулось все внутри, как едва не подкосились ноги. Не могла же она так быстро от одной влюбленности к другой переметнуться? Ан нет, могла и сделала. Раз уж сдержанное, ледяное сердце Якова ее огонь оживил, то чего бы ей самой, с рождения изнутри пылающей, не увлечься?       Под последние отзвучавшие ноты Гуро остановил танец, они снова, в молчании, у знакомого стола, и теперь Гоголь обращала внимание, как проходящие мимо незнакомцы вдруг ненароком зацепят ее плечо, шумно вдохнут рядом с ее волосами. Кто-то от любопытства, от кого-то веяло злой ворожбой, к которой не хотелось не то, что притрагиваться, даже приближаться. Сколько здесь, подобных ей? Сколько из них привел сам следователь, со сколькими проворачивал свои уловки? Не думала так барыня всерьез, старалась разжечь в себе немного жестокости и отстраненности. Сложно то давалось, когда на кончиках пальцев едва ли не настоящие искры плясали.       — Николь Васильевна. Николь. Душа моя, — каждое слово как еще один поцелуй, опускавшийся ей на щеки и шею. Неловко до лихорадочной дрожи. — Ничем не смогу я вас неволить, а потому честен должен быть до последнего. Чтобы сами вы решили, чего достойны и чего хотите, — быстро, залпом наполовину выпила она содержимое своего бокала, держалась за него, как утопающая за соломинку. — Но дороги вы мне до одури, отродясь не говорил такого…       — Нет, Яков Петрович, не надо так, — собравшись с храбростью, вдруг возразила Гоголь, походившая на лисицу взаправду. Бесы, плясавшие в глазах Гуро, облюбовали новое место. Пристально смотрели на него чуть расширенные зрачки. — Вы сами определитесь сначала, чего вам надобно от меня, назовите своими именами. Людьми слова правят, не названо — значит и не существует вовсе.       — А вы все-таки с норовом оказались, как бы не таились, — Яков довольно усмехнулся, словно прошла очередная точка возврата, после которой не повернуть время вспять. — Коли так, то пойдемте наверх, там смогу объясниться пред вами.       — Прежде позвольте одно условие, — Николь выдержала драматичную паузу в духе писательства, затем рассмеявшись в тон смешкам Гуро. — Я не выезжаю обычно на балы, как вам хорошо о том известно... А потому позвольте теперь мне украсть ваш танец.       — Звучит не очень-то благоразумно, дорогая моя. Вы или пьяны, или в вас, наконец-то, проснулась ведьма.       Якову нравилось и тот, и другой вариант. Неловкая ведунья, уступающая своим порывам, не потому ли, черт возьми, за месяц он убедился, как остолопо ее любил?