Теперь мы все – жители совсем другого города. Места со своими, особыми, правилами. Своими, особыми, законами. Города людей, живущих в славном будущем. «Где жала нет у мирных пчел, где конь летает, как орел, где все вокруг не так, как дома, а ново, странно, незнакомо...»* «Славное будущее» (The Sweet Hereafter, 1997), режиссер и автор сценария Атом Эгоян * Роберт Браунинг «Флейтист из Гаммельна» (в переводе С. Маршака) (1)
***
Малый домик там таится, Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля, Милой девушке приснится, Что ей душу отдал я. И на нежный зов свирели, Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля, Выйдет, словно к светлой цели, Через сад, через поля. И в лесу под дубом темным, Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля, Будет жить в бреду истомном, В час, когда уснет земля. Валерий Брюсов «Крысолов»
Часть I
Лейк-Анджелас, штат Мичиган Ноябрь 1967 года – Джон? Ну что еще? – Джон, милый, это тебя. Я с трудом продираю глаза, несколько секунд тупо пялюсь в темноту, пытаясь найти что-нибудь, на чем можно сфокусировать взгляд. И, потерпев фиаско, вслепую переворачиваюсь на другой бок, случайно задев рукой бигуди на голове Ив. Она тихо шипит от боли и, оттолкнув мою руку, громко шепчет: – Это Ларри. Я окончательно просыпаюсь. Если заместитель начальника полиции Ларри Майерс звонит мне – собственно, начальнику полиции, да еще среди ночи, когда у меня есть законное право погрузиться в глубокий сон, значит, в этом чертовом захолустье в самом деле произошло нечто из ряда вон. Не иначе как мышь сбежала из мышеловки. – Ларри? Что там стряслось?***
По правде говоря, Лейк-Анджелас – вовсе не захолустье. Это в сто раз хуже, чем любое захолустье. В захолустьях иногда происходит хоть что-то, требующее участия полиции. Само собой, не Детройт, которому я верой и правдой отслужил почти двадцать лет, но в жизни каждого копа наступает момент, когда перед старшей дочерью начинает маячить перспектива колледжа, а жена больше не может терпеть бесконечные отлучки и ночные дежурства. А еще то и дело побаливает спина, рука слегка дрожит, как будто уже не выдерживает веса оружия, а очки для чтения превращаются в очки для чего угодно, но не для чтения, потому что на него просто не остается сил. А если тебе все-таки удается выкроить время на книгу, то приходится надевать другие очки, потому что те, первые, уже никуда не годятся. Проще говоря, в жизни каждого копа наступает старость. Знаю: мне повезло. Я вовремя смотался из Детройта. Со дня на день там грянет: эта пороховая бочка непременно взорвется. Либо черные разнесут город ко всем чертям, либо белые устроят там второе «Красное лето» (2). А копы, как всегда, окажутся на линии огня. Но мне повезло. Дважды. Вместо того, чтобы протирать штаны в каком-нибудь детективном агентстве и за гроши следить за женушками богатых рогоносцев, я получил приглашение скоротать оставшиеся до пенсии годы на должности начальника полиции Лейк-Анджелас – города с населением, едва превышающим сотню человек. И это вам не просто какой-то занюханный городишко. Это коммуна. Община. Можно сказать, то самое «Великое общество», о котором так любит проповедовать господин Джонсон (3), – общество без неравенства и бедности. А неравенство и бедности в нем нет по одной простой причине: им заправляют потомки очень богатых, очень влиятельных и белых, как перья на голове нашего национального символа, мужчин. «Агентство по продаже недвижимости Кристофера Озборна», «Оружейная компания Чарльза Конуэя» и «Строительная корпорация Стивена Таррелла» – вот три кита, на которых держится благополучие Лейк-Анджелас. Благозвучно, правда? А вы как думали? Сюда и на милю не подпустят никого, кто носит чуть менее правильное англосаксонское имя, чем у этой троицы. Истеблишмент, как теперь модно говорить. Ив постоянно твердит мне, что я озлобился за годы службы, и она, вероятно, права. Здесь никогда ничего не происходит, и все, что мне нужно делать, – колесить по местным дорогам на этом чертовом «Плимуте-Фьюри», на который я променял свой старый добрый «Додж», и изредка изображать активную деятельность в том закутке, который местные гордо называют полицейским участком. А по вечерам покуривать сигару, наслаждаясь видом на восхитительно живописное озеро Анджелас. Будь у меня получше подвешен язык, я непременно посвятил бы этому месту поэму. Ну или хотя бы попытался воздать ему должное каким-нибудь цветистым описанием в прозе. Но могу только сказать, что здесь чертовски красиво: бесконечная синяя гладь воды, высокий лес по берегам и разбросанные среди деревьев шикарные особняки. Народу здесь негусто – настолько, что можно прожить в этих краях неделю и ни разу ни с кем не повстречаться. Здесь даже магазинов почти нет: за покупками все ездят в соседние города. Ничего лишнего. Настоящий рай на земле, если б не наша поганая мичиганская погода. Я торчу здесь уже несколько лет, и за это время у нас произошло: ноль убийств, ноль поджогов, ноль ограблений, ноль вооруженных нападений, ноль изнасилований, ноль автоугонов и одна ложная «кража со взломом» (это Джейми Томпсон, забыв ключи и побоявшись разбудить жену, попробовал влезть домой через окно). Поэтому мне так тяжело поверить, что я не ослышался и Ларри действительно сказал (точнее – провизжал) «труп». Пока мой мозг судорожно перебирал все созвучные «трупу» слова (так и не придумав контекста, в котором «труд» или «тулуп» звучали бы не странно), я уже добрался до Северной дороги. К счастью, Ларри догадался встретить меня прямо там, потому что «немного на юго-запад от старой лаборатории, взять налево и идти к Дубовой роще» мало что объясняет. Я и понятия не имел, что в эту чащобу вообще можно пробраться. – На тебе что-то лица нет, сынок. – Это Реджина Марш, шеф, – блеет несчастный сукин сын, даже не успев поздороваться. – Ее увидел с вышки сторож в обсерватории. Твою мать. Реджина Марш, дочка Эми Марш? Сколько ей? Одиннадцать? Двенадцать? Вроде бы двенадцать. Твою мать… Чеканным голосом я отдаю Ларри какие-то бессмысленные инструкции – в основном ради того, чтобы немного привести парня в чувство. Судя по цвету его лица и характерному запаху, проблеваться он уже успел. Но грохнуться в обморок это ему не помешает. Тащить по здешнему болоту его бесчувственное тело я не собираюсь, поэтому вглубь леса отправляюсь один. В душе у меня царит паника. Убийство ребенка, да еще в здешнем обиталище пираний большого бизнеса… Если я быстро с этим не управлюсь, департамент Окленда сядет мне на голову в полном составе, а сюда прибудет вся королевская рать и вместе с нею – пресса. И все, прощай, звание «Офицера года» и прибавка к пенсии. Мне же было ясно сказано: местные хотят от меня только одного – тишины и покоя. Паскудные мыслишки, знаю, но двадцать лет в полиции Детройта сделали меня каким угодно, но не сентиментальным. Наверняка изнасилование. Какой-нибудь заезжий цветной. Только вот какого хрена тихая домашняя девочка Реджина Марш вообще делала ночью в этом лесу? Одного взгляда на тело хватает, чтобы разом вымести из головы все рациональные мысли и заставить меня распрощаться с бравадой старого циничного копа. Она лежит спиной на поваленном бревне. Голова запрокинута, и лица с этого ракурса не видно. Пальто нет, но в остальном – полностью одета, что сразу же ставит под вопрос мою версию об изнасиловании. Цветастое платьишко чуть ниже колен, шерстяной кардиган, колготки. Белье, надо полагать, тоже на месте. Ее ноги в красных резиновых сапожках свисают с бревна, оказавшись в еще не успевшем промерзнуть ручейке, и его течение то и дело слегка подбрасывает их вверх. Если бы не неестественная поза, издалека можно было бы подумать, что она весело болтает ногами в воде. Вся одежда заляпана кровью и грязью. Я вдруг некстати вспоминаю, что совсем недавно, может, пару дней назад видел Реджину в этом самом платье, и на глаза наворачиваются слезы. Я обхожу тело с другой стороны, стараясь ступать как можно аккуратнее, хотя понимаю, что никаких следов мы не найдем: все залито водой, а снега пока еще слишком мало, чтобы где-то сохранились отпечатки подошв. Мне с трудом удается подавить приступ тошноты. Лицо девочки обезображено почти до неузнаваемости: израненное, сплошь в синяках и кровоподтеках. Огромный клок волос выдран, нос сломан, веки отекли настолько, что глаз практически не видно. Бесформенные, распухшие, окровавленные губы, и, кажется, передние зубы выбиты или вырваны. Надо отдать должное Ларри: мне потребовалось собрать всю волю в кулак, чтобы пристальнее вглядеться в это кровавое месиво, в котором не так-то легко узнать Реджину. Но это, безусловно, она. Ни у кого другого здесь нет таких волос: кучерявых, необычного пепельно-серого цвета. – Шеф? – Я вздрагиваю и, оглянувшись, вижу неподалеку Ларри, переминающегося с ноги на ногу и комкающего в руках свою несуразную шапку. – Я связался с коронером и позвонил в дорожную службу насчет блокпостов. Надо сообщить шерифу? – Нет. – Я решительно мотаю головой. – Пока не надо. В последний раз бросив взгляд на жуткую картину, я с трудом выбираюсь из болотистой низины. – Дождись коронера, Ларри, и вызови патологоанатома из Понтиака. И смотри, чтобы все пока держали рот на замке. Все, включая тебя. Ты понял? – Он испуганно кивает. – Я еду к Эми Марш.Часть II
Понтиак, штат Мичиган Ноябрь 1997 года Он вошел в прозекторскую как раз тогда, когда она заканчивала зачитывать на диктофон отчет о вскрытии. «Причина смерти – сочетанное повреждение при резаной ране гортани, приведшее к асфиксии и значительной потере крови». Скалли выключила диктофон. – Такое ощущение, что сначала он хотел перерезать себе горло: слева направо, между подъязычной костью и хрящами гортани, идет резаная рана, более глубокая у основания, что явно указывает на попытку самоубийства. Однако шансов таким образом повредить сосуды у него, конечно же, не было. После этого он, по-видимому, стал беспорядочно наносить колотые раны в область шеи. Пока наконец не попал в сонную артерию. Это и привело к смерти – стремительная кровопотеря в сочетании с асфиксией. Он отсек себе язык у основания. Тот запал и вызвал удушье. Видишь? – Скалли склонилась над каталкой, жестом предлагая Малдеру подойти, но тот предпочел остаться в стороне. – В общем, типичная картина ранения сонной артерии. Вот только я никак не возьму в толк, чего ради профессиональный медик станет так истязать себя вместо того, чтобы сразу нанести смертельный удар. – Она выпрямилась и положила руки на бедра. – Не говоря уж о том, что есть куда более быстрые и гуманные способы покончить с собой. – А что насчет кровотечения из ушей? – спросил Малдер, встав с другой стороны от каталки и приняв ту же позу, что и Скалли. Она пожала плечами. – Пока не знаю, что тебе ответить. Нужны результаты анализов. – Разрыв барабанной перепонки? – Так, чтобы кровь хлестала? Нет. – Скалли сдунула со лба прядь выбившихся из-под шапочки волос. – Так или иначе, это не имеет непосредственного отношения к причине смерти. Малдер задумчиво склонился над телом. – Рональд Конуэй, всего тридцать один год. Ему прочили большое будущее в медицине. Планировал жениться нынешним летом. – Слушая напарника, Скалли сняла халат и аккуратно повесила его на крючок. – И вот он отправляется в родной город навестить отца, повидать семью. Приезжает туда в прекрасном расположении духа, как утверждает его невеста, Хлоя. И внезапно решает отправиться на тот свет. Совершенно нелепым для врача способом. При этом у него почему-то идет кровь из ушей. – Малдер, чужая душа – потемки. Даже если сторонним людям он казался баловнем судьбы, самому Конуэю все могло видеться иначе. Он мог находиться в состоянии аффекта, тяжелой панической атаки. Его мать ведь тоже совершила самоубийство. Не исключено, что это какие-то наследственные проблемы. – Скалли поежилась от холода и накинула пиджак. – Что до кровотечения, то мы пока не видели ни его полной медицинской истории, ни результатов токсикологии и не знаем, какие медикаменты он принимал. Возможно, дело в них. Малдер продолжал нависать над телом, пристально вглядываясь в лицо умершего. – Его мать повесилась, когда ему не исполнилось и года. Готов побиться об заклад, что это была послеродовая депрессия. – Малдер резко выпрямился, словно очнувшись от забытья. – Невеста Конуэя прислала по факсу копии его писем, которые он отправлял ей из отчего дома. Предлагаю предаться чтению за обедом.***
– Значит, там нет морга. – Нет. – И кафе. – Тоже нет. Хуже того, Скалли. – Малдер откашлялся. – Там нет отеля. Она уныло засунула в рот кусок сэндвича с индейкой. – И? – Нам любезно предложили остановиться в доме начальника полиции. – Ни за что. – В пустом доме. Он в это время поживет где-то еще. – Отрадно, что полиция там все-таки есть. – Да, но я сомневаюсь, что от них будет польза. Это элитное место, Скалли. Для своих. Никаких преступлений там по идее и быть не может. – Не прерывая рассказа, Малдер бодро уплетал свой стейк. – Это ведь по сути никакой и не город. Просто куча роскошных особняков в лесу на берегу озера. Соседи не видят друг друга даже с крыши, разве что с подзорной трубой. Встречаются раз в несколько недель на городском совете, вот и все общение. – Звучит жутковато. – Скалли скептически вздернула брови, а Малдер продолжил рассказывать: – Лейк-Анджелас основали три миллионера, владельцы крупных корпораций. Их потомки до сих пор тут живут. Собственно, Рональд Конуэй – сын одного из них, Чарльза Конуэя… – Его воодушевление вдруг сменилось мрачной настороженностью. – Ты не голодна? Скалли удивленно подняла голову, лишь постфактум осознав, что уже с минуту меланхолично размазывает по тарелке соус кусочком отломившегося от сэндвича хлеба. – Я просто отвыкла много есть, Малдер. Не поднимай панику. Ее неуклюжее оправдание, похоже, ничуть его не успокоило, но он послушно замолчал, не то забыв, о чем говорил, не то потеряв желание развивать эту тему дальше. Скалли не стала приходить на помощь. И молча, с удвоенным усердием, продолжила уничтожать то, что осталось от сэндвича. Они договорились, что тема ее болезни закрыта и без очень веских причин подниматься не будет. Ей хотелось забыть обо всем этом, как о страшном сне, а лишние разговоры только бередили раны, которые она зализывала бы гораздо успешнее, если бы не новоприобретенная привычка Малдера задавать раздражающие вопросы окольными путями и изрекать неуклюжие фразы-уродцы вроде преувеличенно заботливых «Ты не голодна?», «Холодновато без пальто», «Кажется, нам обоим надо отдохнуть», «Моя мать так же массирует себе виски, когда у нее начинается мигрень» и тому подобные глупости. Хотя, возможно, дело вообще не в этом. А в том вечере, когда она впервые с полной ясностью осознала, что жива и здорова и останется таковой еще какое-то время. Этот простой факт вдруг вскружил ей голову, опьянил и согрел, как стакан горячего терпкого пунша. Ей отчаянно захотелось выплеснуть свое счастье, сжать весь мир в объятиях, сделать что-нибудь невообразимо глупое… В тот вечер, самозабвенно целуя его, Скалли впервые примерила на себя всю вереницу штампов из дамских романов. Она и в самом деле «чувствовала себя как девчонка», «растворилась в кольце его сильных рук» и «ощутила, как страсть пожирает ее изнутри». Но даже сквозь пелену возбуждения от ее внимания не ускользнула его скованность – легкая, едва заметная нерешительность, сквозившая в каждом действии. Она знала, что Малдер не намеревался заходить так далеко, что он хочет притормозить, и от этого вела себя еще более напористо, не столько боясь, что чудесный миг окажется в прошлом, сколько не желая приближать неизбежный момент разговора. Ей хотелось только одного: нырнуть туда, в глубину, под это теплое, пусть и слегка колючее одеяло – буквально и метафорически, и не вылезать оттуда никогда. Все закончилось донельзя банально – звонком замдиректора Скиннера в самый неподходящий момент. Они неловко оторвались друг от друга, и Малдер секунд десять неуклюже жонглировал телефоном, пытаясь справиться с дрожью в руках. Потом, чертыхнувшись, все-таки уронил его, и к тому моменту, как он все-таки ответил на звонок, телефон надрывался уже не меньше минуты. Скалли, молча наблюдавшая за этим неуместным акробатическим этюдом, вдруг, неожиданно для самой себя, захихикала каким-то странным писклявым смехом. При этом она случайно задела затылком полку, резко дернула рукой от неожиданности, тут же пребольно ударившись обо что-то локтем, и в результате едва не слетела на пол. Вся сцена вдруг показалась ей донельзя комичной и глупой, абсолютно не соответствующей ни их отношениям, ни зрелому возрасту. В результате суть происходящего – то, что они наконец-то, пусть без слов, но все же признались друг другу в чувствах и вместе сделали этот шаг в пропасть, – отошла на второй или даже третий план. Оставив им лишь полнейшую недосказанность и неопределенность. Внезапно проникшись жалостью к себе и Малдеру, Скалли решила приободрить напарника и картинно засунула в рот последний огромный кусок сэндвича, хотя на самом деле была не голодна. В глазах Малдера загорелся слабый огонек. – Так что там с письмами? – Ах да, письма. – Малдер вытащил из кармана несколько скомканных листов бумаги со следами неоново-желтого маркера. – Вижу, ты уже успел над ними поработать, – усмехнулась Скалли. – Это не почерк шизофреника, Скалли, могу тебя заверить, – серьезно ответил Малдер. – Эти письма писал совершенно вменяемый взрослый мужчина. За исключением кое-каких… необычных вкраплений. Ничего не сказав, Скалли протянула руку, и Малдер передал ей бумаги. Пару минут она вчитывалась в выделенный текст. – «Меня мучает этот странный звук в ушах»… «Я как будто слышу их»… Голоса в голове, Малдер? – Она оторвалась от записей и окинула напарника исполненным сомнения взглядом. – Разве не это называют шизофренией? – Там не сказано «голоса», Скалли, – возразил Малдер. – Он пишет о «странном звуке». Тебе знакомо выражение «Стон Земли»? – Низкочастотные шумы неясного происхождения, которые обычно слышат все жители некоторых населенных пунктов. Все, – подчеркнула она. – Они объясняются сейсмологическими явлениями, специфическим расположением линий электропередач… – И инопланетной активностью. Скалли не ответила, только подперла рукой голову и с тоской посмотрела на напарника. – Вот, гляди сама. – Он суетливо копался в листах бумаги, пытаясь отыскать нужный. – Это последнее письмо Рональда. Откашлявшись, Малдер с выражением зачитал: – «Опять этот гул. Пробирает до костей, до дрожи. Он как будто зовет меня куда-то. Мне так страшно, что становится тяжело дышать. Я устал бояться и не понимаю, что со мной происходит. Вчера я вдруг обнаружил, что забрался в Дубовую рощу, хотя понятия не имею, зачем. Не помню, как шел туда, и не знаю, сколько времени там провел. Когда я очнулся, было уже темно, шел дождь, а я стоял там в одной рубашке и брюках. Хло, дорогая! Завтра я возьму билет и вернусь домой первым же рейсом». Несмотря на драматизм, с которым Малдер зачитал этот несомненно жутковатый текст, Скалли внезапно почувствовала, что у нее и правда проснулся аппетит. Подозвав официантку, она попросила принести ей порцию блинчиков с кленовым сиропом. Малдер, вынужденный прерваться на полуслове, нетерпеливо ерзал на стуле и недовольно вздыхал, безмолвно, но красноречиво призывая поторопиться. Заказ принесли почти сразу, и Скалли, не мешкая, приступила к еде, перед этим неопределенно махнув Малдеру ножом и вилкой, что последний верно расценил как приглашение продолжить. – Надо выяснить, что это за роща, Скалли. Собственно, кое-какие справки я уже навел. Если я прав, то она, скорее всего, располагается в лесной зоне к северу от озера, поблизости от особняка Конуэев. А знаешь, что еще находится неподалеку? – Скалли увлеченно поедала очередной блинчик, поэтому Малдер не стал ждать ответа. – Солнечная обсерватория. Он торжествующе хлопнул рукой по столу, но Скалли, как обычно, не спешила разделить его восторг. – Прости, я так и не поняла, в чем связь. – Я поговорил со Стрелками… – О нет… – Погоди, Скалли. Они разузнали кое-что про эту обсерваторию. Все проекты, связанные с ней, давно заморожены, но оборудование осталось. И каждые тридцать лет оно автоматически запускается и отсылает в космос так называемый «сигнал готовности». – Теперь я окончательно потеряла нить твоей мысли, – заметила Скалли, обильно поливая последний блинчик соусом. Малдер не выдержал и утащил кусочек с ее тарелки. Блинчик оказался чертовски вкусным. Он одобрительно причмокнул и, прожевав, продолжил: – Я думаю, что рядом с обсерваторией может находиться некая аномальная зона – та самая роща, где Рональд Конуэй оказался в тот самый неподходящий момент, когда отправлялся сигнал. Что именно там он, вероятно, получил – только прошу, Скалли, не фыркай! – некое необычное повреждение головного мозга. И с тех пор слышал странные звуки, возможно, став объектом наблюдения инопланетных существ. Как тебе известно, некоторые низкочастотные звуки, входя в резонанс с частотой работы мозга или других внутренних органов, могут провоцировать приступы паники и даже заставить человека покончить с собой. Это объясняет, почему незадолго до «самоубийства» у него шла кровь из ушей. Закончив свою тираду, Малдер перевел дыхание и с сожалением посмотрел на теперь уже совершенно пустую тарелку Скалли. Та отодвинула ее от себя, вздохнув, вытерла рот салфеткой и откинулась на спинку стула. – Ладно. – Ладно? – удивился он. – Ты не станешь спорить? – Я бы поспорила, Малдер, но уже начинаю чувствовать себя как заезженная пластинка. Просто поехали. – Хотя бы признай, что не можешь объяснить ни причины его самоубийства, ни обстоятельства смерти. Поэтому и не споришь. – Он лукаво улыбнулся. – Что я не могу объяснить, Малдер, так это тот досадный факт, что мы всегда оказываемся в северных штатах в самое отвратительное время года. Скалли выглянула в окно. Поморщившись, поплотнее запахнула пальто и натянула перчатки, в очередной раз пожалев, что так и не подобрала себе головного убора, который подходил бы к строгому одеянию агента ФБР и защищал бы ее несчастные уши от ледяного ветра.