сагапо, мой милый патрокл

— Никто из жителей земных и небесных, ничто существующее и окружающее не обладает могуществом столь великим, чтобы разлучить нас, — успокаивает Патрокл тёплым вечером. Ахиллес склоняет голову под натиском слов, принимает их как вездесущую истину, и прижимается крепче к груди возлюбленного. — Сын Менетия и Сфенелы, клянусь, я всегда буду рядом.        — Он мёртв, — вещает чей-то голос. — Он мёртв. Сердце, обезумев, начинает таранить грудь. Потаённые страхи пробуждаются в голове и шепчут одно имя. Он мёртв. То ли доносится от людей, то ли внутри эхом проносится страшнейший приговор, но каждое слово острейшим кинжалом вгоняет мучительный яд. Жгутся вены, закипает кровь. Ахиллес чувствует как силы покидают тело. Слабость. Она впервые проявилась в нём. Нервная дрожь течёт по бронзовым могучим рукам и опускается к ногам. Остатки самообладания теряются в громком воинственном голосе: — Ложь, ложь, ложь. — Пал смертью воинов храбрейших. Не раз вознесут его в легендах, не сотрут песчаные бури времени прекрасного имени — мы и потомки наши будем чтить и вспоминать. Гордись им, ахинейский юноша, гордись. Не унижай подвиг жалостью. Цветущую весну Патрокл чтил рьяно и пламенно, восхвалял пьянство ароматов садов в молитвах к богам и к богиням, про которых запретно забывал, отчего их общение сталось редким. Фессалиец признавал одно божество. Просыпаясь утром, он вновь и вновь убеждался в его существовании, когда зарывался ладонью в золотые кудри. Отобравшие свет у самого солнца, мягкие от ванн и душистых масел, волосы будто таяли и растекались по пальцам. Его любимая весна никогда не заканчивалась. — Владыка земли скифской, — смущённо молвит Патрокл. Как только Ахилл просыпается, он тут же отстраняет от него руки, — нам пора собираться. Аврора давно снизошла на город. Бежит Ахиллес, оттолкнув оратора, не замечает ничего, что происходит кругом, не замечает людей, стоящих отдаленно близко. Вечность прогибается за этим бегом, пока тело резко не останавливается. Он приблизился к зловещему месту. Ноги отказываются ступать дальше. Нужно вырвать и предавшие глаза, что неправильно глядят на мир. Поблекшим от жгучих мучений и набегающей бурей слёз — Ахилл не может, не хочет им верить. Патрокл любит звучание арфы, обожает, когда Ахилл наигрывает ему импровизированные мелодии, и бесконечно рад наблюдать за тем, как тот аккуратно дотрагивается до натянутых струн и выдавливает из них гармоничный звук и замечать, как Ахилл изображает, что занят исключительно правильностью движений. — Тебе никогда не хотелось сбежать из дворца? — решает узнать сын Фетиды, с ревностью отрываясь от музыкального инструмента, победившего в схватке за внимание возлюбленного. — Всегда, — Патрокл присаживается рядом с ним, не сводя восторженного взгляда. — Не важно куда, — их лбы соприкасаются, — хоть на войну, но только с тобой. Ахиллес прикрывает глаза — сейчас, когда они так близко друг с другом, они не могут не поцеловаться. Жадные губы готовятся впиться в вишнёвые, слегка пухлые и манящие. — Учитель идёт, — предостерегает Патрокл и с ухмылкой, обнадеживающе пересаживается подальше. Он падает на колени, царапает их твердой землёй, и острыми скальными камнями надрывает кожу, но не останавливается — продолжает ползти из последних остатков благоразумия к Патроклу. Всё ещё надеется в последний раз провести недостойной ладонью по его благородной щеке, услышать голос или его малейший звук. Надежды рушатся. Ахиллес падает на окровавленную грудь. Отчаянно верит, что застучит горячее сердце, и неуловимое лёгкое дыхание вновь защекочет шею, как бывало каждую ночь. Их совместную ночь. Убеждается окончательно — мёртв. Трудное дыхание одолевает героя — неловко, будто разучившись дышать, он сбивается и рефлексно начинает глотать воздух ртом. Тут же руки впиваются в голову, и вьющиеся золотые кудри беспорядочно падают на кровавую лужу. Очевидцы вытирают слёзы, затем зажимают уши из-за раздавшегося, раскинувшегося на весь лагерь шума, встрепенувшего и моря, и небеса. Это Ахиллес начинает пронзительно кричать, вымещая в диком крике лишь каплю душевной боли. То лежит неподвижно, то мечется по земле, останавливается. Нежным шёпотом призывает Патрокла, любяще разговаривает с посиневшим трупом и уговаривает, просит его подняться, вернуться, или забрать с собой. Но никто, никто ему не отвечает. — Тебя напрасно уговаривают. Ты не рождён для того, чтобы свергать врагов, дорогой.— притворно мягко объясняет мать, отворачивая красивое лицо от сына. Она бы отдала всю себя, всю свою силу, принесла бы в жертву весь мир — только бы не пускать на войну единственное чадо. — Я помогу тебе спрятаться там, где никто не сможет тебя найти. Боги найдут для тебя достойный союз, ты станешь великим отцом и… — Ты права. Война — навязанная для меня судьба. Сколько угодно проклинай Амура, указавшего мне верный путь, упреки Афродиту за её лучшее творение. Не расстраивайся, мама, — нахмуренные брови перестают выглядеть грозно и складки меж ними разглаживаются. — Я был рождён для Патрокла. Я знаю и чувствую это. Я живу ради него. И стану героям ради него. — Перестань сейчас же! — Менелаю приходится оттаскивать воина подальше от бездыханного тела. Он поражен — неужели пред ним тот самый ахинейский герой, которого никто не может побороть? И что эта слабость продлится не более дня, и вовсе забывает о выбивающимся из его рук Ахиллесе. Менелай думает о Громовержце, об улыбчивой Фортуне и непременной победе войска. — Рождён ты сверкающим морем. Твердой скалою, — от них у тебя жестокое сердце. «Жестокое сердце» Ахиллеса грезит, что настоящее — посланный обманчивый сон или проделка Диониса. Грезит, что они с Патроклом опьянели из-за вина, распиваемого из золотых кубков, и утро начнется с того, что они будут осмеивать друг друга и жаловаться на головную боль. Воспитанник Хирона почти не спит по ночам, помня об учении важности сна и сил, которыми одаривает Морфей. Его душит то, что отныне он просыпается один в руках лютого холода одиночества. К нему подступают приступы тошноты при каждом напоминании о текущей войне. Войне — уродке, войне — предательнице, воровке. Он истерично смеётся над своей глупостью, глотая слёзы. Их идеального мира, где только он и Патрокл, его неуклюжее невинное совершенство, больше нет. Отобрали, изуродовали, выхватили, бесстыдно уничтожили. Богиня преподносит юноше нектар, скрывший следы голода и недосыпания с его красивого лица, освежившего тело прежней мощью. Ахиллес как будто и не замечает дара и продолжает оплакивать любимого, издавая мучительные стоны. Губы предательски дрожат как в его первое признание в любви. В первой и последней любви. Для него всё стало пустым и далёким — он разучился чувствовать. Разучился говорить и общаться с людьми. Его охватывал бред — он видел Патрокла. Ему казалось, что он видит Патрокла. Ахилл, дорогой, ты же знал, что война забирает любимых. Ты же сам убивал чьих-то сокровищ. Не Атропос, безжалостная вестница жизни и смерти, виновна в смерти твоего любимого, а ты сам, твои боги и все те, кто развязал эту дурацкую, бессмысленную войну. — Зачем мне убивать Гектора? — спрашивает возлюбленного Ахилл наслаждаясь тем, как Патрокл легко, словно крылышко бабочки, прикасается к его шее, скользит холодными пальцами по ней. — Он же мне ничего не сделал. — Кто убил его? Неизвестно, что горит ярче — доспехи, сделанные Гефестом или покрасневшие от жажды мести глаза. Его голос вызывает уже не сочувствие, а страх. Все понимают — Ахиллес вернулся в строй. Он будет крушить, метать, безжалостно получать удовольствие от рек крови врагов. Для чего он и был рождён. — Гектор.