Особисты и шахтеры

Апрель — Смотрите, гуси летят! — Утки, дура чумазая, — глаза у Сашки синие, шахтерские, как черным подрисованные, сил нет в них смотреть. — Гуси так не метушат, они крупнее и летят важно. Ты, городской, записывай, что ли. Максим плечами пожал, отсел под дерево. Пусть лучше про гусей треплет, чем про то, как у его ППШ затвор опять заело и лучше уж немецкую винтовку брать: безотказная, точность выше, шуму меньше. Бровкин дураком-то ловко прикидывается, а сам уши греет и доложит куда следует, к бабке не ходи. Мол, так и так, хает наше оружие, нахваливает немецкое, агитирует и подрывает. Суэтин себе таких Бровкиных по полку мно-о-ого навербовал, только упусти словечко, мигом бегут показывать, какие они верные и полезные. К Максиму особист не подкатывал, совсем не то у Максима происхождение, и не уйди он добровольцем со своим значком “Ворошиловского стрелка”, неизвестно, как бы сложилось. А Сашка — разведка, считай, уже на карандаше. Особисты вечно с ней не в ладах, народ там больно зубастый и при своем мнении, к немцам, опять же, шастают. Пока замполитом Кравцов был, хороший мужик, так он за разведку стоял, а новый носа не кажет, только газетки зачитывать горазд. — А я гуся поел бы, — мечтательно зажмурился Бровкин, губами плямкнул. — Гусь ведь разведчикам самая еда! Нам его обязательно есть нужно! — Это ещё с чего? — Митрофанов, кряхтя, присел на колоду, потер бритую седую башку. — Какая такая от гусей особенная польза? — Ума добавляют, — заржал Сашка. — У кого нехватка! — А ты не гогочи, раз гусей не знаешь! — обиделся Бровкин. — Птица-то поумней некоторых! Всегда у нее вперед стаи разведка идет. Сядут двое-трое, осмотрятся, потом сигнал дают. Безопасно, мол, летите. Видал? Самая наша птица! — Так, а ты чего тут трешься? У нас каша гуще? — Анохин ткнул Максима носком сапога. — Ваша стрелковая вон где. — Отвяжись, он с нами в обеспечении пойдет, — молодой лейтенант отодвинул Митрофанова на край и тоже сел, поставил котелок на колени. — Но если ты против, попросим твою жопу не стеречь. А саперов Михальца с Ефимовым к нам командируют. — Когда двинем? — Сашка сощурился на небо. — Дождь находит. — Да он каждый день, этот дождь… Максим ел молча, слушал всех, а смотрел только на Сашку. Не глазел, конечно, посматривал. Хоть и грязный, как черт — все они сейчас такие! — а красивый, глаза сами липнут. Шебутной, веселый, нашел ты, бога душу, на кого заглядываться, первый в роте разведчик, пока лейтенанта взамен раненого Савченко не прислали, сам группу водил: сапоги хромовые желтые, кудри черные, ходит как танцует. И с новым лейтенантом не кобенится, хотя что этот сопливый понимать может со своими трехмесячными курсами, когда ребята не первый год воюют. Но тоже молодец, к опытным прислушивается, не то что его стрелковый ротный Захарчук, тот если что не по нем, так сразу в крик, а сам ума-то невеликого. Дураков Максим не любил, потому в разведке ему больше нравилось и он уже второй раз выпросился к ним в прикрытие. Всей разведроты осталось двенадцать человек, от людей они не отказывались, да только насовсем к себе не брали, не та у Максима фактура, мелкий больно, слабый. Разве такой языка добудет? Самого бы не уволокли... — Задача выдвинуться максимально быстро, достичь вот этой реки, — рассказывал лейтенант. — Немца надо найти, вот край надо. Ещё бы не край. По весенней распутице дивизию, и без того потрепанную, растянуло на многие недели и километры. Приказы гонят — наступать, наступать, не дать немцу закрепиться, а машины вязнут в здешней жирной, бескаменной земле. Первым оставили за спиной артполк, дальше больше — обменный пункт, почту, ветеринаров, медсанбат, и теперь уже одна пехота бредет по пустым сырым лесам, все свое тащит на себе, ни куска лишнего, ни патрона. Знать бы хоть, что направление верное, так ведь и этого нет. Сколько разведка ни мечется, немца не найти. То ли драпает хорошо, то ли в окружение заводит, то ли сбились они со следа и прут по России-матушке неведомо куда. Ребята уже как призраки, грязные, щеки впали. Начдив утром приезжал, выволочку устроил за внешний вид бойцов — подворотнички черные, морды заросшие, Сашкины сапоги ещё не по уставу... Потом в “виллис” нырнул и нет его, как хотите мойтесь-брейтесь, хоть прямо на ходу, а остановиться можно будет, когда неприятель обнаружится. Да только где он? Все устали, все злые, хоть и без войны вроде, иди себе да иди, а хуже нет. Найти гада нужно, окопаться, подтянуть завязшие в грязи хвосты, а самим хоть баньку соорудить да в тепло забиться. Очень нужно. Май — Что, Пастушонок, опять к нам? — Сашка подмигнул Максиму и вернулся к своему занятию, противотанковым гранатам, которые проверял перед выходом. — Давай, давай к нам, — прогудел Анохин. Здоровущий мужик, волжанин, на грузовой барже до Каспия ходил. Удивительное дело, ведь как все прочие Анохин полную зиму солнца не видел, а загар с него не сходит, так за годы крепко прожарился.— Только сапера этого, Кононенко, не берите больше, ну такое, прости мать, трепло, хоть рот ему завязывай. Каждое шевеление ему надо обсказать. Я то, я се. А мне слушай! — Да мандраж у него случился, по первости бывает. — Бывает и хуже! — подмигнул Сашка молчуну Кацу, тот покраснел, а все заржали. Вот приклеилось теперь, Пастушонок да Пастушонок. Прошлый раз ловко вышло, Сашка тогда придумал нарядить Максима в дранину и отправить в деревню. Для чужих вроде как пацан-подросток, для деревенских баб тоже годится — у них свои такие худые-ушастые на войну ушли. Максим прошел деревней, проверил, тихо ли, за ним из лесу подтянулись остальные. Вроде как крещение у него такое получилось. Ничего, не очень страшно было, зато Сашка заметил, хвалил, имечко вон придумал, куда теперь от него деваться. А когда к вечеру немца нашли, так совсем хорошо сделалось, повеселели все и в разведке, и в дивизии. Немец, правда, окопался на другом, высоком берегу и взять его с набегу не вышло, да и кому брать, голой пехоте с двумя сорокопятками? Но хоть какая-то определенность наступила, вцепились в землю, врылись. А там и тыл подтянулся, письма получили за месяц отставания, каша стала не пустая, с мясом, а главное — баня. Только пополнения у разведки так и не появилось, откуда ему взяться, зато новая головная боль тут как тут: немца надо с занятой позиции выбивать, пока он подкрепления не дождался и на этот берег не попер. А для наступления нужна информация о противнике, нужны “языки”. Потому ребята сегодня собирались тщательней обычного, в тыл к немцам лезть это не по лесочку гулять, как прошлый раз. И Максиму не в пастушков рядиться надо будет, а заниматься тем, зачем берут — прикрывать ребятам отход. Скрипнула дверь и Сашка вскинул кудлатую башку, по-собачьи потянул носом. Вошедший было Митрофанов замер на месте, только не помогло, Сашка уже выскользнул из-за стола и в два шага приблизился. — Пил? — Товарищ старший сержант, я… Зуб у меня болит, полоскал! Все, кто в блиндаже был, замерли. Сашка за спиртное шкуру на месте спускал, а уж перед выходом... — А что, товарищ лейтенант, — Сашка крутнулся на каблуке, — Говорят, у саперов народ побило? — Побило, — кивнул лейтенант, не поднимая головы от карты. — И раз мы у них двоих берем, считаю справедливым восполнить. — Ну товарищ лейтенант! — взмолился Митрофанов. — Ну я ж каплю всего! Пока мы дойдем, выветрится! — Иди, родной, — тихо, ласково почти сказал Сашка. — Ты слышал командира. Иди, пока послали в саперы и временно, а не в пехоту и насовсем. Максим усмехнулся, но незаметно, глаза в стол. Умеет Сашка вожжи брать, умеет. Не кричит ведь никогда, тихонько все, ровно. А слушают, аж не дышат. Вот у Максима тоже голос тихий, да только хоть ори он, а так бы не вышло. Он с Сашкой был согласен, не за водку ведь наказывает, за страх. Говорит, если разведчику шкуру свою очень жалко, то положиться на него нельзя, считай пропал человек, сам подохнет и других утащит. Только когда он свыкнется с мыслью, что кому суждено сгореть, тот не утопнет, только тогда он начинает мыслить трезво. И пить ни за что не станет. Блиндаж дрогнул всеми своим бревнами, с потолка посыпалась земля, молоденький Юрка Ивашов ойкнул, и Сашка, возвращаясь за стол, потрепал его по плечу. — Не боись, пехота. Дальнобои немецкие пристреливаются, по квадратам шарашат. — Они будут наступать? — А вот в этом наша задача и состоит, — все так же в карту пояснил лейтенант. Голос у него мягкий, интеллигенция, но говорит всегда по делу, и его слушают.— Выяснить, действительно немцы готовы наступать или нам нервы мотают, а сами подкрепление ждут. Или что похитрее… Максим смотрел на Юрку Ивашова и давился завистью. Умеет он глазками хлопать, а ещё может у Сашки в ногах сесть и расспрашивать, как девка просто. Чуб отрастил, чтоб на своего героя быть похожим — смотреть смешно! И как-то стыдно. Ему, Максиму, стыдно, хотя он самый тут незаметный. Сашке же ничего, хохочет. А ведь вместо Митрофанова взять им некого. Не очень-то это ладно вышло. Июнь Новый лейтенант у разведки и хорошее пополнение, Максима больше не берут. И насовсем не берут, и временно даже. Все стало в разведроте не так с того проклятого задания. После него от 14 человек восемь осталось: Максим, сапер и шесть разведчиков. Из них целых всего трое. И самое обидное, “языка” не донесли. Сашка не донес. Заграждения прошли хорошо, обшарили два квадрата из трех запланированных, нашли танки и самоходки, офицера выследили — казалось, удача на их стороне. Анохин, по захватам самый опытный из них и сильный, немца придушил, а Сашка с лейтенантом потащили, они это ловко умели: кладут “языка” между собой и ползут, на свободной руке подтягиваются, второй вместе тело двигают и быстро так у них выходит, будто вовсе дело плевое. Там ведь главное ритм держать и чтоб двое были одной силы и роста. Таким макаром до нейтральной полосы добрались, считай, дома. Никто не понял, как вышло, что немец вдруг заорал во всю глотку “Шисен хир, шисен!”. Да так заорал, что никак заткнуть не могли, а потом одной очередью и немца скосило, и лейтенанта. Тут ракеты повисли, вся группа застыла на нейтралке как на лысине, без паузы ахнули минометы. Сколько могли, тащили обоих — вдруг не убиты? Их-то вынесли, и Бровкина с раненым Анохиным тоже, остальных, кто не выполз, разметало минометным огнем. Тогда Максим и познакомился с Суэтиным, мужчиной немолодым, лысоватым, будто пыльным. Глаза большие, печальные, щеки впалые, и от того в свете лампы напоминал он Максиму какого-то святого со старой, темной иконы. Ему, как и всем уцелевшим пришлось давать объяснения, как так вышло, что группа потеряла больше половины бойцов и командира, а задачу не выполнила. Максим видел, что особист подозревает Сашку и версия его проста: мол, не поделил занозистый и громкий сержант власть с молоденьким летехой, хотел сам командовать, устроил саботаж, в результате задание было сорвано. Максим как мог подробней, с примерами, доказывал, что отношения у Сашки с лейтенантом были прекрасные, он его тащил до последнего, надеялся, что живой. Но всплыла история с Митрофановым и так все вывернулось, будто Сашка нарочно ослабил группу перед выходом на задание и вынудил лейтенанта подчиниться своей воле. Митрофанов аж почернел весь, доказывая, что он был виноват, он, не Сашка, но Суэтин все припомнил — и распускание слухов о превосходстве немецкого оружия тоже. Не ошибся Максим в Бровкине, гнидой он оказался. Не сдохни тогда этот любитель гусей на нейтралке, пристрелил бы лично. К радости Максима, Сашку удалось отбить. Вмешался комдив: всей разведки осталось семь человек, опытных четыре, и это накануне наступления! В разведку каждого первого не возьмешь и приказом не назначишь! Только деморализации оставшихся ему не хватало. Максим все это сам не слышал, ему рассказывали, а он думал — хороший мужик комдив, понимающий. Потом пришло пополнение, и разведке перепал целый взвод с лейтенантом Павловым во главе. И вот с ним у Сашки действительно не заладилось. Максим не знал подробностей, ему теперь в расположение разведроты хода не было, видел только, что Сашка тих и мрачен, ворот у него всегда наглухо застегнут и никаких желтых сапог. Все по уставу, вольница кончилась. Юрка Ивашов отращивал усы щеточкой, как у нового лейтенанта. А Максим тосковал. На это у него времени теперь было вдоволь, начались бои и Захарчук, его ротный, вспомнил о снайперах, которых у него после гибели Джабраилова имелось ровно одна штука — Максим. И раз пары ему не нашлось, он днями сидел в схронах один: два-три выстрела и меняй позицию, ногам-рукам заняться есть чем. А вот голова была занята только Сашкой. Он пытался представить себе, каково это, когда люди, которых для тебя ближе нет, вдруг уходят — кто через смерть, кто через предательство. Максим мало в этом понимал, он всегда был недоверчив и замкнут, близких людей рядом надолго не случалось, и для него эти одиночные схроны были привычны и натуральны, как раз по характеру. А каково Сашке? Он ведь человек простых правил и раскладов — вот свои, вот чужие. Почему он не ладит с новым начальством? И самое-то главное, чем ему помочь? Июль Дождливый и ветреный июнь сменился пыльной жарой, а дивизия так и стояла на этом берегу, после очередной неудачной попытки штурмовать высокий берег началось переформирование. Поговаривали, что серьезного наступления на их участке и не планировалось, они прикрывали восстановление железнодорожной ветки для переброски войск на юг, и скоро их двинут туда же. Максим ползал по жухлой траве с наблюдательной трубкой, вел записи. Немцы тоже шевелились вяло, жара давила всех без разбора. Но отчего-то по этой вязкой тусклой жаре все и закрутилось. Митрофанов сам нашел его, приполз и тяжелым шепотом в пыльных бурьянах рассказал, что на последнем задании Сашку ранило в ногу, легко, насквозь, и что Суэтин тут же вцепился намертво — самострел. А по дивизии сейчас с этим беда, оно ведь как, на войне надо воевать или хоть дело какое делать, чтоб видна была цель, а вот так сидеть хуже нет, начинается брожение. Митрофанов шептал, а Максим неотрывно смотрел вперед, в степь. Там от кудрявых, плоскодонных облаков по земле ползли тени. О решении военной прокуратуры объявили перед строем, и Максим окаменел, когда вызван был его стрелковый взвод. Он давно не видел Сашку и теперь смотрел, не отрывая глаз. Странное дело, но такой, уже без погон, он стал похож на себя прежнего: кудри треплет ветер, ворот нараспашку и желтые сапоги не по уставу. И глядел Сашка весело — все в его жизни снова стало просто и враг рядом. Не они, пехота, с винтовками наперевес и пятнами пота на спинах, враг посерьезней. Синие, с черной шахтерской обводкой глаза остановились на Максиме, и пока тот шевелил губами и бровями, пытаясь сообразить, как дать понять, что он, Максим, в него верит как раньше, для него Сашка не враг и не трус, сощурились насмешливо. “Не боись, пехота” — прозвучало у Макса в голове так ясно, будто слова были сказаны, а не всплыли из памяти, и он кивнул. Он знал, что стрелять не станет, и хотел, чтобы и Сашка об этом знал тоже. Солнце висело над головами белой монетой. Пели жаворонки. Когда грянул залп и Сашка упал, стало видно, что мнение Максима разделяли многие: ни одна пуля не попала в голову или живот. На Суэтина страшно было смотреть, на комдива — тоже. — Нельзя так с человеком… — прошептал пожилой Стайко и дернулся снова вскинуть винтовку, ротный прошипел: ”Отставить!”, из-за этого всего Максим прослушал слова комдива. Увидел только, что все задвигались, Сашку положили на носилки и чуть ли не рысью умчались к медсанбату. А Максим смотрел на комдива и Суэтина. Кажется, для них произошло что-то важное, будто закончился давний разговор, особист сдал, ссутулился, будто ещё сильнее запылился. Август В августе окрепшая дивизия легко проломила немецкую оборону и ушла за реку, где после недельного марш-броска закрепилась на высоте 110,3. Жизнь снова вошла в окопную колею, только брустверы по-первости были поровнее и блиндажи пахли свежим деревом. У немцев завелась “кукушка”, на счету гниды был уже добрый десяток ребят, неосторожно поднявших головы из окопа. Максим по-своему, по-снайперски, был рад, что у его ненависти появился цель — понятная, опасная, сильная. Так жилось легче и не приходилось слушать речи политрука, который ежедневно укреплял им моральных дух газетными лозунгами, заглаживал суэтинский промах. С моральным духом у Максима было все в порядке. Он давно уже прикопал в бурьяне нелепое чудо немецкой техники, винтовку Маузер. Ее не любили даже сами немцы из-за далеко отодвинутого от глаза прицела, и при случае бросали, меняли на другую модель. Максим тоже долго привыкал, в конце концов наловчился, хотя так и не смог понять, зачем такое было придумано, ведь пользы никакой, а стрелять труднее. Но даже с неудобным прицелом Маузеры — оружие хорошее, пуля у них чистая, идет очень ровно. Пока август непогодило, Максим охотился на немецкого снайпера со своей винтовкой, а на офицерье и наводчиков — с Маузером. И ждал почту. Суэтин всегда разносит ее сам, такой у него подход. У Максима тоже подход имелся, он давно наметил себе местечко. Немца выслеживать с высоты ловчее, да и свое расположение лучше видно, вот и лазил он по деревьям дурацкой белкой, у которой вместо хвоста длиннющая винтовка, а то и две. Ладно хоть август выдался сырой, листва держалась крепко, жирная ещё, густая. А была бы жара, давно бы посыпалась. Посылку Максим получил вечером, а раненого Суэтина увезли в тыл засветло. Максим этого не боялся, пусть проверяют. Пуля немецкая, а Маузер, который никто не видел, снова зарыт. Его больше волновал сверток в бечевке, ведь никто раньше не слал Максиму посылок, и он подумал, может, это не ему, а просто “Бойцу Красной Армии”, такие случались. Его бывшему напарнику, казаху Джабраилову прислали как-то коробочку с маленьким “вечным” календарем и трогательным письмом саратовской девочки. Он с этой железной игрушкой не расставался, пока не погиб. Теперь календарь стоял у ротного, но с собой он его никогда не носил. На всякий случай. На посылке написан был адрес его части, а кому — “Максиму Пастушонку”. Почта приняла, сочтя это за фамилию, а ротный ходил опрашивал всех — кто здесь с таким именем? Перепутали, что ли? Но разобрались. Письма в посылке не обнаружилось, только кулечек сахару и конфет в желтых фантиках с названием “Фронтовые”. Обратный адрес был госпиталя в Куйбышеве. Далеко же Сашку увезли. Сентябрь Пересидевшая сушь на каменных местах дивизия по новой, уже осенней грязи, поволоклась на запад. Снайперская винтовка легла в обоз, Максим шел с ППШ и новым, блестящим ещё знаком “Снайпер» на груди — получил за убитого немца. Матерый оказался, в снайперской книжке 178 человек записано, а только вышло, что Максим ловчее. Разведка когда труп немца притащила, ахнули, у самого-то Максима и сотни нет. — Новость слыхал? — Митрофанов догнал его на ходу, ловко пристроился в ногу. По тому, как у него блестели глаза, ясно было, что новость хорошая. — Сашка в запасном полку уже, выписали, он запрос прислал, чтоб направили сюда. Я, говорит, разведка, меня куда хошь возьмут, только мне бы лучше к вам, чтобы с товарищами. — Возьмут? — стараясь не выдать надежды, поинтересовался Максим. — А то нет! — Митрофанов подмигнул. — Павлов-то в госпитале, да и не особо он штабу нравился, перестраховщик. Такой, знаешь, волю дай, так он в засаде всю жизнь просидит. Трудно в разведку людей набрать, Пастушонок, трудно. Без желания брать нельзя, а желающих мало. А то бывает идут, думают, у нас тут кормежка да свобода, знай по погребам крестьянским шастай. Или приключений ищут, молодые особенно. Нет, с кадрами у нас непросто. Возьмут! — А как нового особиста фамилия? — после паузы уточнил Максим. Он слышал, что пришла замена Суэтину. — Ты что, не знаешь? — Митрофанов хлопнул себя по воглой, с капельками на ворсинках, шинели, от чего на ней остались темные очертания ладоней. — Савченко же! Наш лейтенант, с которым нас в конце зимы по лесам трепало, вернулся. Ногу ему подлатали, но хромает, вот и сменил род войск, лишь бы все равно фронт. Такой он человек. Заживем, а, Пастушонок? Смотри, какие люди возвращаются! Максим слушал и улыбался. Высоко в хмуром небе с трубным звуком шел птичий клин. — Утки? — кивнул на них Максим. — Ничего тебе, городскому, не втолковать, — хмыкнул Митрофанов и тоже запрокинул седую, бритую башку. — Гуси это, Пастушонок.