Особисты и шахтеры

— Рядовой Борисов, — Суэтин повертел в пальцах карандаш, отложил его, и только тогда задал вопрос. — Вы, случайно, не поэт? Борисов тоже не спешил с ответом, не из таких он, что суетятся. Да и времени вдосталь, на эту табуретку его усадили ещё засветло, уже ночь, а разговору конца не видать, знай льют из пустого в порожнее. Он поднял глаза к потолку, будто припоминая, как у него обстоят дела с поэзией. Ничего интересного на потолке не обнаружилось, только черные, будто лаковые бревна, да клочки мха меж ними висят кое-где, сквозняком качаются. Ишь ты, по-черному топят. Сейчас уж мало кто так умеет, дело больно хитрое, вот так спроста не суметь, угоришь, да и вся недолга. А зато если умеючи, то много пользы: дров меньше идет и никакая насекомая пакость в доме не заводится. — Никак нет, товарищ начальник, не поэт, — Борисов посмотрел особисту в темные, печальные глаза. — Семь классов у меня. Тот снова повертел карандаш. Кажется, и он уже устал от этого бесполезного, тягостного разговора. — А что ж ты тут расписываешь: «Был дождь, по небу плыли тучи»? Прямо Пушкин. — Объясняю обстановку, — хмуро отозвался Борисов. — Луны нет, дождь в морду хлещет, только успевай обтирать. Тучи прут что твои самолеты. Все везде шуршит, дергаешься без конца. Вот и написал, как было. Только постарался, чтобы вежливо, все-таки документ. Вот так, да, и в глаза посмотреть искренне. Мол, дурак я, товарищ следователь. Необразованный и упрямый осел. Но очень честный. Особист Суэтин поморщился, будто зуб у него заныл, отвернулся к окну. Там дождь скребся в стекло, тучи несло по небу, все как в ту ночь, только рядовой Борисов не стоял на посту, а сидел на корявой табуретке, у которой одна ножка только и ждала случая подломиться, сидеть приходилось ровно и недвижно. — Давай ещё раз, очень подробно, — не отрывая от окна взгляда, приказал Суэтин. Борисов вздохнул. Ладно. Ещё раз. Тут главное без суеты, а то можно лишнего сболтнуть. — Ну, значит, встал я на пост в половине десятого. И пост мой был самый крайний, по левую руку, значит, если от штаба смотреть, а лицом к передовой. До меня там стоял Мищин, знаете, рыжий такой. Ну вот… Встал я. Винтовку взяли у старшины Серько, потому что мой пэпэша вчера заклинило, его как взрывом тогда покорежило малек, так он заедать стал. Мне ротный велел утром новый получить, а пока дали винтовку. Ну, примкнул штык, стою. Темно, значит, прямо очень темно, у нас дома так не бывает, чтоб раз и темнота, а тут прямо беда. Дождь… Ну, я говорил, бьет прямо в морду, а отвернуться же нельзя, стою как есть, обтираюсь рукавом. Ну вот… И ветер ещё, тучи несутся. И шуршит дождь этот. А еще такой туман лег на землю, знаете, как бывает в дождь, прямо беда. В общем, товарищ начальник, стою слепой и глухой, что я вам расписываю, сами же понимаете! Держусь за винтовку и глаза луплю куда положено. И тут вижу человек впереди. Плечи мокрые, знаете, и так они блеснули немного, стало видно. Я кричу: ”Стой, кто идет?”. А он мне: «Свои». А по Уставу надо правильно отвечать, верно? Нет в Уставе ответа «Свои». Я тогда снова: «Кто идет? Стрелять буду!». А он смеется, говорит: «В штаны не наложи от усердия, стрелок, торчишь тут, как прыщ на лысине. Если бы я чужой был, так давно бы тебя ножиком пырнул и никакого шуму». Это он про меня то есть. А сам ближе подходит, — Борисов сделал паузу. Что-то он разогнался, надо помедленнее. — И что, — скучающим голосом поинтересовался Суэтин. — В этот момент у вас не возникло ощущения, что перед вами кто-то знакомый? — Голос я не узнал, шумно было. И видел-то я его смутно — ну вот плечи и каска блестят, лицо в тени, туман ещё этот... И он далеко от меня стоял, метров, ну не знаю... пятьдесят. А что шутит, так что? Шпионов специально учат вести себя обычно, чтоб подозрений не вызывать, вы же сами нам рассказывали... — Борисов, — особист резко отвернулся от окна и посмотрел Борисову в глаза. — Вы с ним два года работали на одной шахте. Вы б его узнали за версту! — Да мало с кем я работал, у нас на шахте триста человек! И когда мне с ними знакомиться, я наряд получил и в забой полез, а там разговоры разговаривать некогда, — Борисов хлопал глазами, а сам внутренне подбирался: так вот чего его следователь столько мурыжит, у него козырь припрятан, он про шахту разнюхал. Что-то он знает… Но что? — С ним вы точно были знакомы, — Суэтин поднялся, подошел к Борисову и встал перед ним, заложив руки за спину. Росту в нем было немного, сухой и сутуловатый, рядом с бывшим шахтером, хоть и сидящим на табуретке, он не выглядел угрожающе, но Борисов все-таки заерзал — показать, что он растерян, что для него это новость. Ну и сделать особисту приятное, пусть силу почувствует, порадуется. Все они власть любят, гниды…Ножка заскрипела, табуретка наклонилась, пришлось ногой поставить ее на место. Суэтин резко отступил, подошел к двери и распахнул ее. — Давайте Ерохина. Борисов тревожно привстал с табурета. Ерохин, Ерохин… Кто это? В дверь ввалился лысоватый немолодой мужик, козырнул и испуганно вытаращился на Борисова, а тот — на него. — Узнаете? — усмехнулся Суэтин. Борисов не узнавал. По черной обводке глаз, которую ни за что ничем не вымыть, видел, что перед ним шахтер, но понятия не имел, почему он должен его узнавать. — Нет, товарищ следователь, я этого человека первый раз вижу. — А вот он вас знает, — Суэтин вернулся за свой стол, а Ерохин так и топтался у входа. — Шахта 56 бис, «Красная звезда». Так что, Ерохин, вы знакомы? — Товарищ майор, я… — Ерохин поправил гимнастерку. — Никак нет, товарищ майор! Суэтин сощурил глаза. — Не понял, Ерохин? Вы же мне говорили, что вместе работали. — Так точно, товарищ майор! Мы вместе работали, я его на лицо помню, у него внешность приметная. А знакомы чтобы — этого нет. Я даже имени его не знаю. Вот оно что. Николай, чтоб ты знал, Ерохин. Николай Андреевич Борисов. Он снова сел ровно, сложил руки на колени. Ну, говори, Ерохин, с чем ты к особисту прибежал. — Я зачитаю ваши показания. — Суэтин взял из папки лист бумаги. — Итак. «Я, Ерохин Василий Петрович, 1910 года рождения, село…» Ну, это пропустим…«Довожу до вашего сведения, что до войны рядовой Борисов имел личные неприязненные отношения с Алексеем Рощиным. Они вместе работали в шахте и однажды подрались прямо в забое, их разнимали. А потом было проведено собрание коллектива шахты, где этот случай разбирали и объявили Борисову выговор». Все верно, Ерохин? — Так точно! — Ерохин нервно косился на Борисова. Чуял, гаденыш, что будь они здесь сейчас одни… Но зыркать на него нельзя, надо кивать и соглашаться. — Из-за бабы, говорят, товарищ майор, люди слышали, кричал, мол, оставь ее. Вот я тогда на собрании его и видел, а больше-то нет. А когда эта история случилась, я сразу вспомнил… На лицо. — Понятно, — не сводя глаз с Борисова, ответил Суэтин. — Можете быть свободны. Ну, Борисов? Так значит, все-таки были знакомы? Дверь хлопнула, Борисов пожал плечами. — Что ж вы не сказали, что это Рощин. Ну да, была такая история. Не поделили девку, подумаешь, я и забыл давно. Меня за ту драку в шкуродерку отправили, не до баб стало… — Что такое шкуродерка? — заинтересовался Суэтин. — Штрек, — хмуро пояснил Борисов. — Такой узкий, что работаешь лежа. Пылит, воздуха нет, дышать нечем. А надо отбойный молоток удерживать и потом выгребсти уголь, в вагонетку ссыпать… И снова туда. Ходишь весь синий, спина, колени, локти заживать не успевают. — И вы ему решили отомстить? — сощурился Суэтин. — Меня туда за драку на месяц отправили, а я потом сам вызвался, почти год работал. Можете на шахте узнать. Или у Ерохина этого спросите, вдруг помнит. Там платят больше. А драка эта, подумаешь, большое дело. И не узнал я его, потому что не запомнил. Я и бабу ту не помню. Суэтин молчал. В окно скребся дождь. Где-то далеко ухали взрывы. — Под трибунал пойдете, Борисов. За попытку убийства сержанта Рощина из чувства личной неприязни. — Да вы спросите этого Рощина, он же живой! Я же видел, что в плечо попал!— возмутился Борисов. — Я правду говорю! Он вместо нормального ответа шуточки шутил, а я все по Уставу! Он своей головой должен был думать, такая погода, нашел время шутить! Может, я в хорошую-то его бы увидел и хоть в лицо узнал, а тут же темень, дождь! Товарищ майор, я же правильно все сделал, я же на посту! И если бы я отомстить хотел, пристрелил бы и всех делов, а ну как он завтра вернется и в меня пальнет, оно мне надо? Я же и предупредительный, все как положено, а он идет прямо на меня! Что мне было делать, товарищ майор? Я по Уставу правильно стрелял! — Успокойтесь, — процедил Суэтин. Борисов замолчал, сгорбился. Ну давай, особист, давай. Есть у тебя что ещё? Ведь ничем тебе крыть, и ты сам это знаешь. Сейчас одно только страшно — если Леха сдаст. Но с его показаниями Суэтин разговоры бы не разговаривал, значит, молчит Леха. Молчит. И все у него будет хорошо. *** Уже светало, когда он, шатаясь, добрел до скамьи у стены и лег на спину. Закрыл глаза, сложил на животе руки. Выдохнул. Что ж, считай, повезло, отделался гауптвахтой, и то за курение на посту. А Леху могут понизить в звании, но зато он жив. Его увезут в тыл, и если повезет, комиссуют. Николай открыл глаза и посмотрел в низкий дощатый потолок. Леха всегда был слабым. Он не решился бросить жену, хотя детей у них не было, не решился — сначала тянул и прятался, потом, прижатый к стене, кричал, что он не пидор и что-то ещё, такое же обидное, нарвался на кулак, на том и расстались. По слухам, с женой у него тоже разладилось, Николай к чужим разговорам не прислушивался. Нет так нет. Хочется Лехе правильной жизни, пускай строит ее себе, как сможет. Без него. Зубы стиснулись от воспоминаний: было больно тогда, и болело долго. А когда встретил Леху здесь, в части — как болячку сковырнул. А он, сука, старался прикоснуться, рядом встать, за руку взять, улыбался — лживо. Николай слишком хорошо его знал, чтобы не понять сразу, Лехе что-то от него нужно. Так и оказалось. Когда заигрывания ничего не принесли, Леха сменил тактику и стал нарываться. Пришлось вывести в дальний окопчик и спросить прямо, чего он добивается. Николай зажмурился, чтобы не видеть перед собой голубых лехиных глаз, не слышать горячий шепот, обещающий что угодно за самую малость — подстрелить его как бы случайно и не насмерть. И запах знакомый, и горячие руки… Тогда сил хватило только подняться и сказать: «Я завтра буду на посту у складов. Если сделаешь все как надо, я выстрелю». И уйти с прямой спиной. Леха всегда был слабым. Всегда был трусом. Прикушенную губу запекло, по вискам потекло горячее. Но он живой. Он, сука, живой.