Оксенфуртская академия была древним и очень престижным заведением. В отличие от волшебных школ вроде Хогвартса, Шармбатона и прочих, академия готовила специалистов высшей категории: именно здесь получали степени подмастерьев и Мастеров, защищали свои работы Магистры, через Оксенфурт проходили все магические научные журналы Европы и выдавались гранты на исследования…
А еще, если выйти за рамки рекламных буклетов, знаменитая академия славилась своими студентами.
Дикими.
Пьяницами.
И дебоширами.
О, как любой уважающий себя вуз, Оксенфуртская академия была гнездом самого безудержного кутежа и разврата, на какой только способна буйная юность. Разодетые в мантии, с печатью ума на челе, студенты бухали как кони, трахались как кролики и кутили как в последний раз — без перерывов и выходных.
Греховное веселье порой проникало даже в кадетский корпус, где обучались будущие рыцари Святой Церкви. Несмотря на всю строгость наставников и святость обетов, какой-нибудь монашек нет-нет да и сбегал из общей кельи через окно, по крышам, по стенам, вплавь через Понтар, ползком мимо стражи — в объятия шумного, манящего, разбойного, прекрасного ночного Новиграда…
Особенно если за соблазнение чистой души брался Он.
Великий и ужасный.
Неповторимый.
Несравненный.
Гений, коррупционер, плейбой, агитпроп.
Шалопай, трутень, бездельник, жрец искусства, блистающая звезда баллады и любовных виршей… Ах нет, не та цитата. В общем…
Лютик!
В то жаркое во всех отношениях лето восемьдесят первого года молодой виконт Юлиан Альфред Панкрац де Леттенхоф готовился к выпуску из академии. Весь последний курс он яростно наверстывал все, по его мнению, упущенное в предыдущие годы, отчего Оксенфурт сотрясался в конвульсиях и молил о пощаде, потому что ну нельзя же столько пить!.. Однако Лютик был неумолим.
Когда дата финального экзамена замаячила совсем близко, Лютик решился на главный вызов последних лет. Среди молодых разгильдяев, для которых лучшим развлечением было столкнуть с пути истинного неискушенных кадетов-монахов, с позапрошлого года ходили слухи о некоем парне с репутацией святого, которого, якобы, ничем не соблазнить. К увеселениям он, дескать, равнодушен, выпивку не приемлет, а женских грудей не замечает в упор, даже если там вырез до пупа… Короче, тому ловкачу, кто сумел бы сделать из этого монаха грешника, полагался Орден Почетного Кутилы первой степени, три ящика самогона и абонемент в «Пассифлору» на неделю.
Лютик взялся за дело с энтузиазмом. Почти полмесяца он с медленно возрастающей навязчивостью крутился на глазах у кадета Резерфорда: сначала стал посещать все лекции, которые только были общими у обычных студентов с монахами, постепенно подсаживаясь все ближе, завязал знакомство; затем начал предлагать совместное времяпрепровождение в большой компании. Резерфорд, конечно, отказывался, но Лютика это не смущало. Основная работа велась с подсознанием жертвы.
Помимо всех своих многочисленных «социальных» талантов, Лютик был действительно хорошим трубадуром. Пожалуй, трать он меньше времени на кабацкие куплеты и похабные вирши о женщинах, его лирика уже сейчас вошла бы в учебники…
Именно ими — лучшими своими стихами — он и заманивал Резерфорда. Непробиваемый кадет оказался, как и все тихони, восприимчив к философии и чувственным переживаниям и наедине с собой — Лютик выяснил это едва ли не случайно — зачитывался Гомером, Мильтоном, Гете… Сам Лютик классическую литературу не очень любил, ему для нее не хватало усидчивости, однако ради дела заставил пару отличников прогнать себя по материалу. Усилия оправдались: душевные разговоры с Резерфордом приобрели почти дружескую доверительность.
Тогда коварный Лютик решил, что пора.
Упирая на то, что во всем непросвещенном, бандитском и попросту скотском Новиграде культурных людей можно пересчитать по пальцам, он позвал Резерфорда на поэтический вечер у мадам Серенити. Мол, нельзя судить о женщине по ее профессии, мадам умна, образованна и не прочь оказать покровительство молодым стихотворцам. Якобы, этот вечер решит дальнейшую судьбу выпускника Лютика и поможет начать карьеру великого трубадура. А чтобы чтения прошли хорошо, нужны слушатели, которые не поддадутся атмосфере борделя и не променяют поэзию на увеселения плоти…
Короче говоря, Лютик навешал Каллену такой лапши, что неглупый, в общем-то, кадет в ней запутался — и согласился.
Для эпического похода в бордель было все готово. Мадам Серенити, повздыхав для порядка и пригрозив Лютику (которого любила нежной материнской любовью) пальчиком, согласилась подыграть. Друзья набрали массовку из прыщавых отличников, чтобы все выглядело естественно.
И операция началась.
***
Первый час выступления прошел как по маслу. Лютик вдохновенно пел с сооруженного нарочно для него помоста, отличники и Каллен внимали. Немногочисленные — по случаю вторника — посетители борделя вели себя тихо и не отсвечивали. Девушки, одетые намного скромнее обычного, предлагали просвещенным гостям воду и лимонад.
«Ути бозе, какие мы умненькие», — думал Лютик, с умилением наблюдая, как Каллен попивает водичку, принесенную в собственной фляге.
Бедняге просто в голову не пришло захватить еще и свою посуду…
После захода солнца «Пассифлора» начала оживать. Лютик, прекрасно чувствуя атмосферу этого места, начал потихоньку поддавать перчинки в свои баллады. Отличники слегка порозовели лицом.
К аудитории присоединился сначала один завсегдатай борделя с девушкой на коленях, затем второй, третий… Лютик, на которого предсказуемо посыпались просьбы сыграть что-то поднимающее настроение, с натуральной виноватой улыбкой уступил желаниям общественности. Его песни остались полностью цензурными, однако завуалированной эротики и тонких намеков в них прибавилось столько, что отличникам потребовалось питье покрепче лимонада…
И вот тогда с прелюдией было покончено.
Приличия покинули бордель.
Порошок без цвета и запаха, которым был посыпан изнутри стакан Главной Цели, начал действовать аккурат в самый разгар веселья. Каллен так и не вспомнил потом, в какой момент перешел с воды на вино: кажется, Лютик предложил показать ему чудо из Священного Писания… Короче говоря, Каллену, за всю жизнь даже не нюхавшему спиртного, хватило одной бутылки. Зато пока эта бутылка распивалась, Каллен успел стать в компании оксенфуртских забияк своим в доску, перезнакомиться со всеми проститутками Пассифлоры и ближайших окрестностей, украсть осла, въехать на нем в розовый куст (именно так и появился шрам на верхней губе), раскаяться, вернуть осла на место, проиграть мадам Серенити в гвинт свою монашескую робу и выкупить ее назад декламацией псалмов на столе…
Именно там, на столе, прервавшись на моменте про злачные пажити, Каллен вытряхнул в рот последние капли вина из бутылки, после чего одним махом сорвал с себя всю одежду и, пару раз изящно покачнувшись, упал прямо в объятия сгрудившихся у стола восхищенных девушек.
Еще летя спиной вперед, он уже спал. Сладким, безмятежным сном.
К слову, относительно того, что оказалось в штанах у кадета Резерфорда, свидетели не дают внятных показаний. Мужчины поджимают губы и отводят взгляд, мадам Серенити улыбается, как Мона Лиза, а ее девочки лишь томно закатывают глаза и вздыхают.
Однако мы отвлеклись.
Засыпать голым в борделе было, скажем так, опрометчиво. Каллен, который с момента падения со стола больше ничего не помнил, впоследствии увидел себя чужими глазами: один из отдыхавших в Пассифлоре студентов за большую услугу поделился своими воспоминаниями.
Каллен смотрел их и ежесекундно сгорал от стыда.
Так, попав в нежные ручки куртизанок, спящий кадет был уложен в наколдованные лепестки роз, а затем…
ЗАТЕМ…
Затем он был трахнут более чем дюжиной девушек, орально обработан самой мадам Серенити, заботливо отмыт, укрыт одеялком из тончайшего шелка, в таком виде попозировал на колдофото для закрытого архива Пассифлоры, а потом, так как уже светало, тайными путями был доставлен обратно в свою комнату в общежитии, где и проснулся ровно в полпятого утра, почистил зубы, надел кем-то выглаженную робу и отправился на тренировку.
***
А в том сне, который стоил Каллену чести, он видел облака. Большие, клубящиеся на быстром ветру… Такие облака бывают весной, перед майскими грозами, когда изо всех сил ждешь дождя и завороженно смотришь в небо: ну же!
И это ощущение близкого счастья, прежде слишком призрачного, чтобы его осознанно замечать, стало вдруг таким ярким и осязаемым, что заполонило все существо Каллена. Ему было так хорошо, что он даже не запомнил одной существенной детали…
Облака и небо в его сне были черными.
