Пепел

Я видела это во сне, Умирает бумага в огне. Беззащитные письма летят В красно-желтый трепещущий ад Слуга не оставлял попыток достучаться до вновь замкнувшейся в себе хозяйки, перед приездом домой, скупившей все экземпляры своей книги. После третьего прочтения она нашла ее пошлой, а себя – бездарной. – Вы задумайтесь, Николина Васильевна, на что тратите матушкины деньги! – причитал мужик. – Сначала на издание книг, а потом на их скупку? Определитесь уж, чего хотите, то ли чтоб о вас весь свет узнал, то ли бумагу попусту замарывать и на топку пускать. – Договоришься, Яким. Я тебя крымским татарам продам. Они тебе, болтуну, язык живо укоротят, – Николина хотела произнести эти слова с должной долей угрозы, в некотором роде даже жесткости, но голос ее вышел совершенно бесцветным и осипшим. Разуверившись в своей власти не то что над пером – собственным словом, она сделала крупный глоток прямо из бутылки, чуть скривившись от крепкости напитка. – А потом обратно выкуплю, чтоб дурью своей не докучал. – Только денег у вас на выкуп, Николина Васильевна, не хватит. Все, вон, на рукописи свои да на вино истратите. – Яким, – повысив тон, с уже более отчетливым недовольством, девушка обернулась, явно размышляя, чем отходить лезущего явно не свое дело слугу. – Ступай к черту, пока кочергу не взяла. Махнув рукой, на продолжившую заливать глаза барыню, мужик удалился, что-то бормоча себе под нос. Николина же отставила бутылку, наклонилась к полу, чтобы поднять еще целый томик со своим трудом, и принялась остервенело вырывать из него страницы, не глядя швыряя их в огонь камина. Все пустое. Все глупости! Ни таланта, ни чувств, ничего! Ничтожество, бездарность, ничего не стоящая графоманка! Гоголь была зажата в тисках между ломающей злостью и полнейшим отчаянием. С одной стороны, она любила писательство, считала его делом всей своей жизни, позволяла бумаге вместе с чернилами впитать себя до капли, но с другой боялась... До слез, до впивающихся в ладони ногтей боялась вечно прослыть третьесортным, паршивым автором с банальным псевдонимом, автором без маленькой, хотя бы на мгновение возгорающейся искры в произведениях. Такой, чтоб обжигала. Или хотя бы светила. В конце концов, она больше всего боялась, что то, о чем она говорит в своих произведениях, не поймут, не примут, а что в сотни раз хуже – осмеют. Это уж точно стало бы для нее ударом. Да таким, что она бы больше никогда не прикоснулась к перу как писатель. Никогда. Отправив весь экземпляр вместе с обложкой в пламя, она обессилено рухнула в кресло и горестно отпила из бутылки, продолжая смотреть, как медленно умирает труд, которому она посвятила столько месяцев своей жизни. Дрожащий над языками огня воздух точно повторял пульсацию в ее висках, и от этого все больше тянуло провалиться в зыбучие объятия хмельного сна. Глаза слипались, и всякий раз как веки смыкались, перед ней возникали мрачные, темные картины сперва скачущих коней, затем указателей и девушки… Белокурой красавицы, смотрящей прямо на нее будто сквозь морок пьяного видения. А потом – нечто… Образ чего она не смогла разобрать. Первым, что Николина Васильевна увидела, очнувшись, были глаза. Карие, но холодные, точно сырая земля. Глаза, пристальный взгляд которых производил эффект пощечины. – Жизненный опыт – всего лишь топливо для писателя. Он исчезает в процессе написания, примерно как вот эти книги, – следователь шагал по пеплу, выброшенному потухшим камином. – Чем больше страданий, разочарований, тем лучше писатель. Так что не расстраивайтесь, Николина Васильевна. Все-то у вас впереди. В сонном лице Гоголь застыл немой вопрос о причине приезда Гуро в ее скромную обитель в такой ранний час. И ему не составило труда это понять. – Уезжаю. Возможно, надолго. Проезжал мимо, дай, думаю, зайду. Должен признать, вчера было чрезвычайно приятно познакомиться и поработать вместе. Хоть и коротко. – Спасибо, – девушка пыталась говорить как можно отчетливее, несмотря на возникшую сухость во рту. – Я много слышала про вас. Вы – следователь, который умеет раскрывать самые трудные дела. Так люди говорят. – Ну, да, – Яков Петрович беспечно пожал плечами и на каблуках развернулся в сторону выхода. – Честь имею. – Подождите, – сама не зная зачем, Николина остановила его. – Что? – А куда вы едете? – В Полтавскую губернию. У меня там срочное дело. И что-то мне подсказывает, самое интересное за всю мою службу. Неужели очередное видение оказалось правдой? Девушка готова была поклясться, что перед пробуждением видела указатель, направляющий именно в Миргород, что и находится в Полтаве. Жизнь сама подбрасывала ей шанс стать полезной. – Возьмите меня с собой! – Николина вскочила с кресла, юбкой прикрывая вид на пустую бутылку, стоящую рядом. – Я родилась в этих местах, – она точно пыталась хоть чем-то подкрепить свою просьбу, едва граничащую с дамским капризом. – Я могу быть полезной. Вам ведь нужен писарь? Яков Петрович сначала серьезно, а затем с толикой снисхождения осмотрел ее помятый вид с ног до головы. – Пять минут на сборы, – бросил следователь, покидая дом. – С-спасибо, спасибо! – Гоголь тут же сорвалась места и почти бегом направилась к лестнице. – Яким, вещи! – По что ж вы с этим дьяволом связываетесь? Хоть матушке весточку напишите, что из Петербурга уезжаете! – Яким, крымские татары! – Да собираюсь я, ваше благородие. Я видела это во сне, Как цветы умирают в огне. Пепла легкого лепестки Распадаются на куски. Яков Петрович без стука вошел в комнату, когда Гоголь уже забралась под одеяло. Абсолютно точно, он собирался о чем-то сказать. – Что-нибудь случилось? – обеспокоено проговорила она. В ответ дознаватель лишь отрицательно мотнул головой, развернулся, собираясь уходить, но остановился в нескольких сантиметрах от двери. – Ничего. Извините, Николина Васильевна. И в этот момент девушка была уверена, что медленно, но верно сходит с ума: взгляд Гуро – ястребиный, хищный, изучающий – будто лезвием прошелся вниз по ее открытой шее, почти препарируя. Точно она одна из тех обескровленных «дивчин», ставших жертвами местного душегуба, а он – и дознаватель, и патологоанатом в одном лице. Необъяснимое волнение и тугой ком, возникший внизу живота, заставили Гоголь не желать ухода следователя. Это неправильно, глупо! Это невозможно! Одна секунда – и Яков Петрович оказался в опасной близости от ее лица. Другая – уже вжимал ее собственным телом в кровать. Его теплые руки хаотично блуждали по ее телу, заставляя содрогаться, гибнуть от каждого прикосновения. Уже не юноша, но и далеко не старик, Гуро знал, как заставить женское сознание пошатнуться не то, что от касания – от одной встречи глазами. И надо отдать должное, опыт в этом случае побеждал молодость. Его тонкие губы жадно целовали, терзали каждый миллиметр ее молочно-белой кожи, заставляя сгорать от стыда и дикой, как оголодалый зверь, страсти. Вздохи, рывки, пелена духоты и искусанные в кровь губы. Его длинные пальцы легли на ее шею и чуть сдавили, оставляя следы от повернувшегося камнем к внутренней стороне ладони перстня. Усилившиеся болью ощущения подводили Николину к грани, Гуро что-то шептал ей на ухо, но она не могла разобрать. – ... сгоришь, – его голос становился громче. – Проснись, – и пальцы сомкнулись сильнее. – Проснись, сгоришь! Николина подпрыгнула на кровати, словно от удара током. Судорожно хватаясь за горло, на котором еще смутно ощущалось непонятное давление, она глубоко вдохнула и убрала упавшие на лицо спутавшиеся пряди. Это сон. Всего лишь сон. Прокрутив в голове его события, девушка прикрыла рот рукой, чтоб заглушить смущенное аханье. И Николина Васильевна долго бы еще сокрушалась в приступах стыда, если бы не оранжевые блики, отраженные в оконном стекле. «Проснись, сгоришь!» – прозвучало у нее в голове громовым раскатом и, отбросив одеяло, она в неясном испуге, предчувствуя беду, поспешила вниз. Ступая голыми пятками по колючим травам и рыхлой почве, спотыкаясь меж выбоин на поросшей тропке, девушка наконец приблизилась к пылающему жилищу Ганны, внутри которого блеснуло знакомое пятно багряной одежды. – Яков Петрович! – Гоголь вскрикнула так, что в горле отдало резким, продирающим першением. Сквозь трескучий звук пламени, пожирающего жилище мертвой ведьмы и лязг оружия, следователь услышал ее, и на единственное мгновение обернулся. Николину Васильевну сковал парализующий страх, когда она увидела, что в горящей хате Яков Петрович сражался с Всадником. Не тратя времени на раздумия, Гоголь бросилась к объятой огнем постройке, хотела отвлечь внимание соперника Гуро на себя, но тут же была поймана собственным слугой. – Пусти, собака, сейчас же! – отбиваясь от Якима, Николина царапалась, била его по лицу, но не спускала взгляда со схватки в сарае. – Не пущу, барыня, хоть казните – не пущу! Сердце у девушки билось, как птица в маленькой клетке, билось, разбивая грудь, когда меч Всадника прошел в опасной близости от дознавателя. Ногами она дергала, что было мочи, но кольцо грубых мужицких рук Якима было сильнее. – Яков Петрович! – крича еще громче, надрывнее, брыкаясь и шипя, Николина готова была убить своего слугу. – Яков Петрович! Момент – и балка, служившая поддержкой для когда-то существовавшей камышовой крыши, с треском и грохотом упала вниз, завершив схватку. Широко раскрытые глаза Николины Васильевны, в которых отражались летящие во все стороны золотистые искры, стремительно наполнились влагой. Внутри все сдавило, стало совсем нечем дышать. Колени ее затряслись, но не от холода полтавской ночи. Хоть она и выбежала с постоялого двора босиком и в одной лишь сорочке, продрогла, горячие, словно впитавшие тепло пожара слезы ломающего, едва выносимого отчаяния, страха, разъедающей разум ярости хлынули из ее глаз. Она последний раз истошно прокричала имя следователя, окончательно срывая связки, и всем телом дернулась так, что Якиму пришлось повалить ее на землю, чтобы удержать. – Яков Петрович... – прохрипела Николина, содрогаясь от рыданий. Она тянула руки туда, в огонь, неестественно изгибая напряженные до предела пальцы и больше всего на свете желая сгинуть в этом пламени вместо Гуро. Так не должно было случиться. Он не за ним приходил. Она сдалась. Упала на высокую, сухую траву и больше не порывалась бежать. Силы будто покинули ее, взгляд опустел, стал смотреть как бы сквозь. Единственное, что придавало жизни ее остекленевшим глазам, продолжавшие течь из них крупные капли. Моя вина. Яким не на шутку испугался за свою барыню, бившуюся в исступленной дрожи. Никогда он не видел, чтоб Николина Васильевна так убивалась. И когда она только успела нажить синяки на шее? Пепел – это для них навсегда, Слишком рано выходит звезда, обгоревшие клочья небес. Ну а я зачем ещё здесь? – Мы здесь не при чем! – Гоголь спиной пыталась как можно сильнее вдавить себя в стену камеры, надеясь, что так до нее не достанут хищные руки селян, которые Яким тщетно пытался отбить от своей барыни. – Да что ж это твориться?! – орал мужик, силясь перекричать толпу. – За что безвинных тираните?! В куче народа, ввалившейся в участок, стали слышны женские визги: «На костер ведьму! Авось Всадник ее спасать придет, так и его убьем!» Казаки с гиканьем и свистом приняли это предложение и всей ватагой нажали на стальную решетку, отделявшую их от обвиняемых. Замок не выдержал натиска, и Николина была мгновенно заключена в тиски чьих-то грубых, шершавых рук, которые так и норовили ухватить ее за волосы, да побольнее. Схваченный Яким рвался к хозяйке, в глазах у него блестели слезы бессилия. Увидев искривленное гримасой безысходности лицо слуги, Гоголь, пересиливая страх за себя, начала требовать, срываясь на крик: – Отпустите Якима! Он невиновен! – Барыня! – почти плакал мужик, вырываясь из хватки трех крепких казаков. Толпа растащила их как можно дальше друг от друга и выволокла за пределы участка. Выбившиеся из прически волосы пеленой закрывали Николине вид на дорогу, по которой ее, не уставая толкать и одергивать, гнали люди. Попутно ей успели туго затянуть толстой веревкой запястья и засаленной тряпкой заткнуть рот. Мыча что-то невнятное, она почувствовала, как ее ноги отрываются от земли. Толпа подняла ее, чтобы передать тому, кто уже стоял на скрипучей площадке и выжидал, освещая факелом гневные лица народа. Очутившись на плахе, Гоголь не знала, что из произошедшего за сегодняшний день хуже: быть похороненной заживо или казненной за неизвестные грехи? И то, и другое бросало в когтистые лапы ужаса, от которого в конечностях проявлялась неуемная дрожь. Привязав девушку к столбу и провозгласив самосуд, казак поджег сложенный у ее ног хворост. Селяне заликовали, и сквозь их одобрительные крики был слышен завывающий плач Якима, стоящего у самого костра. Придерживая несчастного слугу, Вакула и Леопольд Леопольдович, пытались что-то доказать обезумевшим жителям Диканьки, но все бестолку. Лишь маленькая дочь кузнеца во все глаза глядела вверх и едва различимо шевелила губами. На искаженном от ужаса и без того бледном лице Николины Васильевны жестоко играли кровавые пятна огня. Попытки высвободиться не давали ровным счетом ничего, ей хотелось кричать, но в горле будто встал ком, и связки отказывались ее слушаться. От дурноты тошнило, кровь в венах закипала. Не оставалось ничего, кроме отчаянной, но безмолвной молитвы. Ты вытаскивал меня с Того Света, так спаси от кошмаров этого... Пламя уже подбиралось к ее туфлям, местами даже подпалило юбку, как раздался оглушительный треск молнии, сопровождаемый громовым набатом. Дождь полился такой, что огонь мгновенно потух, и тонкие, точно иглы, капли благословением осыпались на приговоренную. Гоголь уронила голову на грудь, пытаясь прийти в чувства. Спасибо... Спасибо... Люд зашумел в недоумении. – Паны-браты! Так не пойдет! – кто-то вылез из окружения. – На виселицу ее, неча ведьмам по земле православной ходить! Гоголь передернуло. Она едва не лишилась сознания, стремясь окунуться в очередную пропасть темноты, когда поняла, что люди не успокоились. Одна часть народа тут же подхватилась снимать девушку со столба, а другая на скорую руку соорудила для нее виселицу. Идти на нее самой уже не было сил, поэтому казакам пришлось тянуть ее до петли волоком. Оказавшись на бочке, еле держась на ногах, Николина уже простилась с жизнью, зажмурила глаза, приготовившись, как вдруг очередное видение. Как ей показалось, она видела его сквозь разорванное полотно реальности, не закрывая глаз. Тоннель, птица в клетке, Данишевский, Лиза, кинжал, кровь… Всадник! Еще один резкий звук заставил ахнуть всю толпу. Девушка раскрыла глаза: подле нее лежал, крутясь от боли в ноге, тот самый казак, что хотел вытолкнуть бочку из-под нее, напротив… – Немедленно прекратить линчевание! – Якв Петвовитс! – сквозь стягивавшую лицо, мешающую говорить тряпку прохрипела Гоголь. В руках у следователя было нечто наподобие ружья, выстрелом которого, он, видимо, и сбил того молодца. На щеках девушки мгновенно образовались две влажные дорожки. – Радость встречи оставим на потом, Николина Васильевна. Появление следователя оказало самое, что ни на есть отрезвляющее действие на толпу. Стоило только пригрозить десятерым местом на кладбище, а оставшимся – Сибирью, как жители Диканьки за несколько минут избавили площадь от своего присутствия. Яков Петрович обворожительно улыбнулся, опустил оружие и подошел к едва живой девушке, горло которой все еще тревожило ощущение веревки на ней. Дознаватель ловко избавил ее от петли и, придерживая за талию, помог спуститься с бочки. – Признавайтесь: скучали по мне? – с самодовольной улыбкой спросил следователь. На что Гоголь обессиленно уткнулась лбом в его плечо, не зная, что сказать. Красный бархат пальто Гуро кровавым занавесом смыкался перед ее лицом, а она, словно слепой щенок, пыталась сквозь него ощутить его запах. Чтобы убедиться, что он действительно здесь. Что он из костей и плоти, а не призрачной дымки видений. В Петербурге этот жест наверняка расценили бы как фривольщину, здесь – ей было глубоко все равно даже на то, что подумает сам Яков Петрович. Она нуждалась в нем, больше, чем когда-либо, она пережила за один единственный день такое количество потрясений, что сейчас имела право на любую глупость. Особенно такую маленькую. Его ладонь осторожно легла на ее растрепанные мокрые волосы и нежно прошлась по ним трижды. – Полно, душа моя, Николина Васильевна. Идемте на двор, там успокоитесь, а заодно и мне расскажете, чего добились в расследовании. Пепелинки, пепельный снег Тёплый воздух уносит вверх. Только так долетают до рая, До легчайшего пепла сгорая. Сгорбившись сидя на стуле, все еще не в состоянии прийти в себя, Николина сжимала резные подлокотники. Сбитое схваткой дыхание по-тихоньку восстанавливалось, но она все еще слышала выбрацию в собственных сосудах – В-вы меня использовали, – проговорила она, неспособная поднять взгляд на Гуро. – Вы специально пришли ко мне в тот день, вы знали, что я попрошусь поехать с вами, и использовали как приманку для Всадника. Или... Вернее сказать, для того, чтобы отыскать секрет бессмертия. – Но Всадник ведь пойман, – твердо смотря в лицо Гоголь, Яков Петрович стоял напротив и, несколько по-щегольски опираясь на свою трость, даже не думал искать оправданий. – Вы свой долг выполнили – Родина вас не забудет. А мои дела и дела общества графа Бенкендорфа вас не коим образом не касаются. Если, конечно, не пожелаете пополнить наши ряды. Задумайтесь, станете первой успешной женщиной-писателем в Империи. Кстати говоря, ваши книги… Я верю в ваше блестящее будущее. – Вы готовы были принести меня в жертву в своих низменных целях! – ее обыкновенно тихий голос, сейчас со звоном ударился о стены просторной залы. Она будто не слышала его предложений. Девушка поднялась, злясь и больше всего желая дать Гуро пощечину за раздражавшее ее спокойствие и грязное предательство. – Вы лгали мне все это время, думали только о себе, а то, что могут пострадать невинные люди, вас совершенно не беспокоило! Вы просто самый настоящий негодя... Не успела Николина завершить свой поток упреков, как Яков Петрович дернул ее за локоть на себя и, притягивая за шею, накрыл ее губы своими. Грубо, жестоко, почти отчаянно, так, что у Гоголь подломились ноги. Но она была не в силах противиться. – Да, я рисковал вашей жизнью, – прошептал следователь, едва оторвавшись от нее. – Но не позволил бы и волоску упасть с вашей головы. Николина Васильевна непонимающим взглядом смотрела на Гуро, пытаясь отыскать в его глазах притворство, но не находила. Яков Петрович снял свой необычайный перстень и вложил в ее безвольно висящую вдоль тела руку. – Если измените свое решение, найдите способ вернуть его мне. Если же нет – оставьте себе. На память. Звук шагов по мраморному полу заставил обоих сделать шаг назад друг от друга. Тесак остановился в дверях, утирая слезы по Бинху и сминая в руках свою высокую шляпу. – Яков Петрович, а Всадника... Ну, эту... Елизавету тоже в повозку покласть? – Грузите, голубчик, – как ни в чем не бывало произнес следователь. – Она же все-таки покойница, какая-никакая. Гоголь в последний раз опустила взгляд на мертвое тело красивой, но такой несчастной девушки и покинула комнату, а затем и усадьбу. На крыльце ее ждали все те же Леопольд Леопольдович, Яким и Вакула с дочерью. Гуро на рассвете спешно покинул Диканьку, а Николина Васильевна осталась хоронить погибшего полицмейстера, доброго Александра Христофоровича. И несмотря на все его обвинения, Гоголь не злилась, не таила обид. Он был тем, кто верой и правдой служил своей стране не ради чинов, а ради справедливости и ее процветания. Что уже оправдывало его сполна. После двух суток тряски в карете, Петербург встретил ее как и многих - проливным дождем, от которого все дороги размыло, а выложенные брусчаткой места обилием пузырей напоминали бурлящий котел. Вернувшись домой, Гоголь тут же выбросила свое дорожное платье, перепачканное багровыми следами и закрылась в спальне, требуя от Якима не беспокоить ее не при каких обстоятельствах: – А если потолок падать начнет? – Особенно если начнет падать потолок. Дни тянулись за днями, превращаясь в недели, а Николина продолжала пить и нечесаной расхаживать в одной рубахе по дому. Пережитое не давало ей жить как раньше, а накопленный опыт рвался наружу. Что-то внутри подталкивало ее к столу, пальцы неконтролируемо тянулись достать из ящика чернила, перья и бумагу. Разум без умолку твердил попытаться снова. – Николина, это неплохо, но вы пишите про Германию. Попробуйте рассказать читателю о том, что вам доподлинно известно, о чем знаете не понаслышке. Пишите о России, о нас. Слова Лизы, неожиданно всплывшие в голове, побудили оставить вино и постель. Впереди были лишь страницы, сотни страниц, повествующих об удивительных вечерах на хуторе близ Диканьки. За них Николина Васильевна удостоилась славы среди критиков и бесконечной народной любви. Она впервые была довольна собой, гордилась каждой страницей, но покоя не давала лишь одна. Та, на которой было написана только два слова. Та, которую она оставила на столе, не зная, стоит ли прикасаться к ней. – Яким, – стоя у камина, Николина тихо позвала слугу, втрое сложив в руках желтоватый листок. Колебание ясно читалось в ее голубых, а оттого кажущихся необыкновенно чистыми, глазах. Она не знала, правильно поступает или нет, но была уверена, что больше всего желает одной единственной встречи. Ей ее обещали. – Да, ваше благородие, – радостный, что хозяйка наконец взялась за ум и удачно издала свой труд, он не желал пререкаться и с удовольствием был готов выслушать и исполнить любую просьбу. – Принеси конверт, – на большом пальце ее, от огня мерцал тот самый перстень, что дал ей Гуро. – Конверт и печать. Торопливо кивнув головой, Яким побежал наверх, откуда и принес необходимое своей барыне. Он разложил воск и печать на тумбочке, стоявшей подле нее, а конверт передал прямо в ледяные ладони. Прикусив губу, она было дернулась, чтоб отправить листок в пламя, но скованная болезненной тягой к человеку, подведшему ее к пропасти безумия, остановилась. Не перечитывая надпись, она вложила в бумажный пакет свое письмо, кольцо и накрепко запечатала его красным воском. – Отнеси в Третье Отделение. Сам знаешь кому. Яким побледнел с лица и было хотел что-то сказать, но осознав, что это ничего не изменит, лишь печально вздохнул и покинул комнату. Этим зимним, снежным утром, продрогшая от холода и бесконечного одиночества, Николина Васильевна Гоголь написала на листке всего два слова, которые решили – гореть ли ей дальше или развеяться пеплом над темными водами Невы: «Я согласна»