В плену Нуаровских интриг

Чаще всего так и происходит в нашей рутинной жизни. Примеров сотни. Накручиваем себе несчастья, отсрочиваем неизбежное, сломя голову бежим от ответственности и проблем. И ведь забываем о самом главном: ад пуст, все демоны в нашей голове. Одержав победу над настоящим врагом — своим разумом, человек обретает бесценный дар в качестве умения ценить каждую минуту в жизни, понимания, что в боли есть смысл, а негативный опыт — трамплин к неминуемому успеху. Тот, кто чего-то добился и восхваляем одними, всегда будет обруган другими. Такова жизнь. Маринетт часто представляла битву с Бражником, ещё тогда, будучи пятнадцатилетний девчонкой, получившей талисман. И каждый раз она гнала мысль, точно ветер облака: «Вот здесь, если прямо сейчас я встречу своего самого злейшего врага, то что тогда? Что я предприму? Если растеряюсь, он меня убьёт? А когда я умру, что будет с моими родителями? А я… отправлюсь в Ад или в Рай, ха-ха?» И не получала ответа. Никогда. Но морально готовилась к любому исходу. И вот, цепляясь, отталкиваясь и обвивая леской йо-йо выступы Эйфелевой башни, девушка бесстрашно мчалась вперёд. Ей не было страшно; только очень, очень интересно, что будет дальше. Это нездоровое любопытство в какой-то мере ограждало её от панических атак и истерик. Своеобразная защитная реакция психики. И вместе с тем её самый сокровенный секрет. Ведь по-настоящему страшен тот, кто ничего не боится. И она уже знала наверняка, что сегодня ляжет спать с трепыхающими от пережитого адреналина ресницами. Если выживет, конечно. Кончики ушей жгло холодком от пронизывающих дуновений ветра — с такими прогулками она как минимум подхватит простуду. И снова… если выживет. Странным, каким-то дурацким образом устроена наша психика: мучаем себя напрасными тревогами, а как приходит минута расплаты, нам плевать, ведь мы принимаем необратимость неизбежного в самый последний момент. Маринетт воспринимала битву с Бражником как что-то само собой разумеющееся, что-то неминуемое, что-то, что она переживёт. Ведь чудесная ЛедиБаг и ее преданный напарник с вечным запасом каламбуров во рту — Кот Нуар — всегда побеждали, разве не так? И даже если друга нет с ней, мужество и отвага не покинули ее. Она чуть крепче сжимает кулак и расслабляется — всего на миг — но уже осознает, что недолго. Недолго выдержит ее тело. Особенно в столь уязвимом костюме. Поэтому ей следует обороняться и атаковать — и делать все быстро, как можно быстрее. Иначе… Она по привычке тряхнула головой — волосы, стянутые тугой алой лентой, рассыпались по плечам, напомнив ей о необычном обезболивающем. Каким-то образом в битве с Габриэлем Агрестом ей это помогло. Быть может, и сейчас ни пуха ни пера рискнуть? Жёстко приземлившись на самую высокую площадку Эйфелевой башни, она перехватила длинную ленточку и перевязала ею свое пульсирующее колено. Действительно, полегчало. Маринетт сняла с возведённого бедра йо-йо и раскрутила его перед собой, готовая к нападению в любой миг. И вот — момент. Тот самый, когда враг должен объявиться по закону жанра, но… вместо этого откуда-то сбоку в нее летит маленькая граната, наподобие той, которая взорвала вертолет и унесла с собой жизни тех журналистов. Героиня ловко увернулась в воздухе. Взрыв скрыл из ее поля зрения противника, и этого хватило, чтобы преимущество перекатилось на его сторону окончательно и теперь уже бесповоротно. Неужели эта битва проиграна заранее? Дьявол, не может быть! Маринетт закашляла и разогнала рукой облачко пыли. Не успела опомниться — буквально с неба не нее обрушились Квин Би и Карапас. Багибу упала на спину — они придавили ее совместной массой, и ЛедиБаг, не желая быть обманутой столь дешёвым трюком, грубо оттолкнула напарников в сторону, выбравшись из-под ловушки в виде их тел. Королева Ос затылком ударилась о металлический выступ и пронзительно взвизгнула: — Ай!.. больно, вообще-то. Мы напарники или как? Ребра сломались. Хрустнули. Их звук пророкотал в ушах, в капиллярных артериях: вкусом кальция наполнился рот. Кажется. ЛедиБаг ощутила нарастающую панику, а оттого и злость — она словно попала в капкан убийцы и все, что бы она ни сказала, ни предприняла — любое ее действие ему на потеху. Она — старое чучело посреди поля, наполненного голодными воронами, которые садятся на ее потрёпанные плечи и каркают, потому что не боятся. Потому что она бессильна. — Где?! — почти со слезами на глазах спросила она. — Где он, черт возьми?! Это он вас… так? Мари только сейчас заметила, в каком состоянии на нее рухнули напарники: они оба выглядели так, как будто их уже успели потрепать. Но она не слышала звуков бойни. Оглянулась по сторонам, через плечо. Она не могла отделаться от чувства, что кто-то пытливо смотрит на нее, когда она не видит этого. Будто она сейчас обернется и… ничего. В глазах плыло. Пусто. Бражника, его приспешников или кого-то хоть примерно напоминающего злодея — нет. — Хочу напомнить, Леди Удача, — надменным тоном начала пчела, специально выделив интонацией последние слова, — что это твоя зате… Ее мрачно прервал Карапас: — Он не нуждается в представлении. Нагнал тучности, называется. Девушки замолкли и устремили взоры на источник звука: постукивая длинной тростью, с изящным изголовьем в форме мотылька, почти такой же, как у предыдущего владельца данного камня чудес, пред ними предстал Бражник собственной персоной. Нино среагировал молниеноснее всех, но не столько за тем, чтобы нанести серьезный урон; скорее, он хотел проверить, подлинный это злодей или мираж. Он кинул свой щит-панцирь во врага, но тот все с тем же невозмутимым выражением на лице перехватил оружие прямо в воздухе. Обхватил длинными пальцами и кинул обратно. И ухмыльнулся краем рта. И, кажется, немного пошатнулся, но вида, что хоть сколько-нибудь удивлен или доволен, не подал. — О, не переживайте так. Я настоящий. Герои. Он презрительно хмыкнул и покосился в сторону Багибу: она стойко вынесла этот жест-плевок на ее геройства. Она проглотила желчь и заставила себя адекватно оценить врага, его потенциал и преимущества. Его голубые, чуть раскосотые глаза, придающие ему какое-то поразительное сходство с котом, тонкие скулы и правильные черты лица. Он высок. Строен. Молод. Габриэль не был молод: он потерял жену, отказался принимать блага жизни и воспитывать сына без нее — он разочаровался в своей судьбе вследствие потери близкого человека. Но. Он уже не был молод. Этот парень, даже юнец — иначе его не назовешь — каким бы способом он ни получил талисман, не менее важно другое: на что бремя этой дурной силы ему? Ради чего? Какие перспективы откроет перед ним? Маринетт с немым ужасом поймала себя на том, что будто в агонии ищет ему оправдания: все ее существо отказывается принимать тот факт, что даже таких молодых людей обстоятельства, собственные пороки или шалости дьявола толкают на такие безбожные поступки. Девушка кисло улыбнулась, но то была улыбка сквозь боль, насмешка над собственным наивным нежеланием смотреть правде в лицо. Видя ураган и активный мыслительный процесс на лицах жертв его комедии, он медленно хлопнул в ладоши и победоносно провозгласил: — Потанцуем? Предложение? Ни в коем случае. Обязательство. Хлопок — и, рассекая мощными крыльями воздушные горизонты, по правому боку от достопримечательности взлетел огромный мотылек, на котором восседала не менее грозная наездница, стегая плетью неукротимое насекомое. По левую сторону расположился антигерой — о, божества Олимпа, только не это! — точная копия Карапаса. Рот лжеКарапаса растянулся в плотоядной улыбке, и он движениями, гибкими и эластичными, точно у коварного змея-искусителя, приблизился к истинному герою лицом к лицу и потянулся к нему, высунув язык — благо, Нино успел увернуться от столь неожиданного интимного выпада. — Уоу, полегче, — он выставил руки вперёд, с грубой настойчивостью толкнув врага в грудь, но тот никак не среагировал, и это смутило настолько, что мулат попятился на пять шагов назад. — Я твой фанат, Карапас, — прошелестел очевидно акуманизированный и в две секунды нагнал героя, — это честь — сразиться с тобой. Спасибо Бражнику за эту возможность сохранить рассудок и биться с кумиром. Маринетт дрогнула. — Сохранить рассудок, — зачем-то вслух повторила она, точно припоминая, что Ким в себе не был, когда нападал на нее, разрывал перьевую куклу мадам Колин и орал проклятия, оглушая весь Париж. Карапас резко встал по стойке смирно, словно старательный солдат, когда мимо него проходит командир отряда, и с вызовом ответил, уверенно выставив щит перед собой: — Что ж, давай развлечемся. И бросился в рьяную атаку. Тем временем мадам на мотыльке усмирила своего зверя и опустила его на башню, а сама ловко спешилась. Насекомое тут же поднялось в небо и принялось кружить неподалеку. Тем временем злодейка вынула из стильных кожаных ножен клинки и принялась замысловато орудовать ими, целясь в Квин Би. Та избежала нескольких выпадов, но уже выдохлась — одышка ее сделалась тяжёлой, а потому она взобралась на перила и подмигнула, ринувшись вниз: — Отлично, красотка, ты моя. — Скорее ты моя, пчёлка, — промолвила злодейка и, свистнув, подозвала к себе насекомое, которое немедленно очутилось подле нее. Взобравшись на его лохматое тельце, она подала воинственный клич и понеслась преследовать Квин Би. — Ты верно подметила, ЛедиБаг, — спустя некоторое время ответил на ее мысли вслух Бражник томным голосом, с каким-то издевательским придыханием в конце, облокотившись локтем о свой посох: — Разрешу твои сомнения: я способен сохранять акуманизированным ясный ум, если пожелаю. Осмелев, девушка задала встречный вопрос: — В таком случае могут ли акуманизированные по собственному желанию прогнать акуму? — Ты не заслужила знать ответ на этот вопрос. Двигаются его губы, но приторный яд насмешки во рту ощущает она. Жжет. Маринетт не могла не признать правоту врага. Она стоит на месте. Столбом просто. Отдав себе отчёт в том, что все между собой уже схлестнулись в ожесточенной схватке, она вжала голову в плечи. Вот он, ее враг, прямо перед ней. Чего она медлит? Сама же воззывала к нему! И чем пожертвовала? Ценой жизни тех репортёров!.. Наблюдать ее заминку — это явно не то, на что рассчитывал Бражник, придя сюда с вооружением. Поглумиться над глупой девчонкой, втоптать в грязь, показать свое место — это другое дело. Это весело. Изощрённо. В этом есть смысл. В чем нет смысла — вообще, никакого — это в чудны́х, нелепых методах получения талисманов предыдущей Хищной Моли. Насылать акум, чтобы получить талисманы детишек. Серьезно? Хотелось презрительно харкнуть Габриэлю Агресту в лицо за такую дубиноголовость. Бражник раскидывает руки в сторону, словно выставляя свое животрепещущее сердце нараспашку — и, давясь смешками, цедит: — Прошу, Леди, предоставляю вам право нападать первой. — Он даже посох в сторону отбрасывает. Маринетт щурится с неверием, зная, что в этом спрятан подвох, но не угадывая, где именно. — Как видите, я открыт. Мозг умоляет не купиться на заманчивое предложение, тело жаждет скорейшего разрешения конфликта: пусть то обернется выигрышем, либо наоборот, провалом. Идти, бежать. Движение вперёд. Почти ничего не видя. В мозгу стучат три слова, криком. — Какое показушное благородство. Рывок. Леди Баг бросается в атаку и сходится с Бражником в долгожданной битве. Проходит минута, другая. Бражник смеётся, его посох покоится на том же самом месте, где он его и оставил. Сам он свёл руки за спиной и не предпринял ни одной попытки навредить ЛедиБаг: только уворачивался, отпрыгивал в сторону. Честно, выглядел, как какой-то сверхчеловек. Насколько безупречны должны быть движения, если человек способен уклоняться такое продолжительное время, не используя рук? Только ноги, только хардкор. Маринетт ляпнула последние слова не подумав, а потом поняла, что ее саркастический комментарий не был лишён смысла. «А ведь и точно, это все так… несерьезно. Наигранно. Как будто он забавляется с нами. Со мной! Он не дерется в полную силу и не дерётся вообще. Лишь уклоняется приличия ради. Тогда зачем он явился, да ещё и с подкреплением? Рассмотреть мою технику приемов, тактику… Не верю. Интернет кишит видео со мной — в том, чтобы увидеть меня в действии в живую, нет нужды. О, нет… Правда слишком ужасна, чтобы в нее верить». Маринетт делает особенно быстрый выпад йо-йо, и парень не успевает увернуться. Он падает, и чтобы смягчить удар, подставляет одну руку. Кряхтит. Надеясь воспользоваться ситуацией, девушка собирается применить силу супершанса, но противник дотягивается рукой от недалеко лежащего посоха и атакует ее. Впервые. За все время их непродолжительного сражения. Боится, с ухмылкой подмечает она. Наконец-то, вот его слабость! Супершанс. Необходимо взять это на заметку и не вычёркивать из памяти, пока и этого молодого человека она не засадит в тюрьму. Хочется верить, что он будет гнить за решеткой, когда все это закончится, а не как с Габриэлем Агрестом. Преступники должны получать по заслугам. «Нет, мне нужны доказательства, чтобы признаться себе в этом. Нужно вывести его на чистую воду. Буду рубить прямо. Его модель поведения: откровенно-пафосно-расслабленная. Если буду намекать — он поймет, это насмешит его, и он так и не скажет того, чего я добиваюсь. Я почему-то в этом уверенна. Он как мелкий бес. Такие хуже всего. Главное: не выдавать страха. Но мне страшно. Эта чеширская полуулыбка, идеально отточенные движения. Это страшнее, чем если бы он сражался в полную силу. Или если бы сражался вообще. Тогда бы я знала, с чем имею дело. И, боже мой, куда это собралась Квин Би?» Маринетт метнула пронзительный взгляд на Квин Би, которая уводила противницу вдаль — мотылек рухнул в паре десятков метров: очевидно, каким-то невообразимым способом Королеве Пчел удалось его одолеть. Чего не скажешь о злодейке. Мари и с дальнего расстояния видела, как замедлилась блонди и как нелегко ей отражать атаки. Это плохо. Карапас, где-то там, за спиной. Девушка слышит, как гремят щиты. И к страху перед Бражником, перед его настоящими мотивами добавляется страх другой — за этих новоиспечённых ребят. Герои разве они? Юнцы! Чем думала она, в самом деле, когда подвергала их такому риску? Сердце заходится, заставляя давиться каждым сбитым вдохом. Она поступила непредусмотрительно. Ей так сильно, до дрожи в коленках, хотелось поскорее покончить с новой Хищной Молью, такая обида и горькая боль скопилась в ее сердце и душе за эту неделю, что она и не приняла в расчет, что новый злодей умнее, хитрее, сильнее. Ей голову вскружил стресс, негатив и страх — ах, этот бесконечный страх за близких, за раскрытие своей личности, за родной Париж! — что она и не вспомнила о самых ближних, что и должны стать ее верными товарищами в этой битве, на которых она может полагаться. Должна бы. Но они ещё ничему не обучены. А Маринетт… Она была лишь сконцентрирована размышлениями, скорее, неуместными, философскими — ей стало любопытно окунуться в мрак души человеческой, самую чащу, чтобы для себя выяснить наконец, что толкает людей на такие чудовищные злодейства. Квин Би! Эта язва, острая на язык девчонка, как страшно стало за ее жизнь в эту секунду! Противница едва ли не проткнула ей горло, но та вовремя успела увернуться, пырнуть злодейку жалом и… поймав взгляд ЛедиБаг, подмигнуть? И вот, пафосно махнув конским высоким хвостом, она скрылась восвояси. Верно, она использовала талисман и до обратной трансформации оставалось всего пять минут, но… вернётся ли она ещё? Она же не оставит их с Нино одних? Нет… не вернётся она и нечего греть эту детскую надежду у самого сердца. Маринетт сконцентрировалась на своих ощущениях и мысленно воззвала к сбежавшей Квин Би. «Эй, королева пчел! Ты слышишь меня? Какого черта ты уходишь?! Твоя противница уже встает…» «Моя трансформация скоро спадет, ЛедиБаг. И я не намерена участвовать в ваших играх». Ментальная связь прервалась — очевидно, героиня уже перевоплотилась в себя. Багибу стиснула зубы. Понятно. Эта девчонка просто-напросто испугалась. Попытавшись стряхнуть с себя отрицательные эмоции о побеге напарницы и собственной уязвимости, девушка задала их бою — непонятному, лживому, неубедительно лёгкому — ещё более медленный темп и в перерыве меж ударов, кажется, на спертом выдохе спросила: — Зачем потребовалось это? — Что — это? — каждый взмах светлых ресниц невинен, как поцелуй ребенка, и Маринетт чувствует — сводит скулы от внутреннего негодования. Все, что он делает — это строит жертву, одурманивает, охмуряет своим ангельским внешним видом и уточнёнными аристократичными манерами. Его тактика. Его манипуляции. Они чем-то напоминают игры Росси. Однако отличие все же есть: если та вызывает на бой, то он ведёт себя скорее как наблюдатель, насмешливый зритель в сторонке или темном углу, куда не проникает солнечный свет. — Смерть репортёров. — В самом деле, они умерли? Кто сказал? Гранату бросила моя дорогая акума, кто знает, быть может, ваша чудесная сила вернёт все на свои места? Дрожь. Она будто воплотилась в каждой клетке напряжённого тела. Нельзя. У всего есть граница дозволенного. У каждого. Должна быть. Во всяком случае, подразумевается. Но что делает человек перед ней (человек ли?)? Даже о смерти людей — подумать только, тех невинных репортёров! неудачное стечение обстоятельств лишило их жизни!.. — он говорил так, словно стоял на ступень выше прочих смертных и имел право обсуждать их кончину, будто забавный мем в интернете. На самом деле, в его словах был смысл, но то, в каком остром контексте они были произнесены — это заставило Маринетт бояться, дрожать под влиянием этой чудовищной бесчеловечности. — Отчего молчите, Маринетт? — промурлыкал он с издёвкой, у самого ее уха, обдавая мочку омерзительным жаром, когда она бросилась наносить на него серию мощных ударов. Ее веко дернулось, в волнении она отступила на несколько шагов назад. Подальше от него, от этих опасных бледно-голубых глаз. — Я была права, — констатировала факт она, больше беседуя с собой, нежели ведя диалог с Хищной Молью. Затем она посмотрела на него в упор ясными очами. Ну надо же. Все ее сомнения разрешились одной его фразой. — Тебе известно, кто я. Но твои мотивы по-прежнему остаются для меня туманными. Почему бы тебе не убить меня, когда я не ЛедиБаг? Или общественно разоблачить? — Убийство во сне? Публичное раскрытие? Да за кого вы меня держите, уважаемая? Я играю по правилам. — Да, — горько хмыкнула Маринетт, наблюдая за его плавным передвижением чуть поодаль от нее. — Я вижу. — Боюсь, у меня не так много времени на эти детские игры, ЛедиБаг. Ваши напарники бесполезны, а трансформация скоро спадет. «Детские игры! — с негодованием внутренне взревела она. — Ты добровольно принял участие в этих детских шалостях! Ты мог бы без проблем убить нас всех. Прямо сейчас. Но ты продолжаешь смеяться, забавляться, отыгрывать роль в этом театре абсурда, который сам же и создал». Ужас, который он вызвал в ней, уже превысил диапазон человеческих возможностей. Она не понимала его мотивов, его истинных намерений, но чувствовала себя кроликом, загнанным в ловушку. Охотник направил дуло грозного ружья — она сжалась. Нажал на курок. Выстрел — и шерстяной бок омывает свежая кровь. И нет ни спасения, ни утешения, ни пути назад. И все же, пепел гордости, теплившийся под ногами, не позволял отпустить его так просто. Рывком настигнув Бражника, она притянула его за воротник идеально вычищенной белой рубашки и прошипела — и слова ее сыпались на голову, точно алкоголь: — Ладно. Сегодня я отпускаю тебя. Но уверяю, твои бесчинства не продлятся долго, и рано или поздно ты будешь обезврежен точно так же, как и Габриэль Агрест. Мужчина мягко вырвался из ее хватки и, приложив указательный палец к тонким губам, хихикнул, как бесёнок. Он оценил ее показушное величие. Будто это она отпускает его. Когда же на самом деле ему не требуется ее разрешение, чтобы покинуть сцену. — Жизнь — непредсказуемая штука! А фортуна так переменчива! Никогда не угадаешь, к кому она повернется в следующий раз. Спите спокойно. У меня нет намерения убить вас, когда вы беззащитны. К тому же, в случае вашей смерти мы не сможем продолжить игру. А в наше время так тяжело найти достойного соперника для хорошей партии. До встречи, «сучка в горошек». В этот момент сзади нее упало что-то тяжёлое. Она полуобернулось, и пульс ее забился в венах, словно молот: ЛжеКарапас повалил Нино на пол и уже занёс руку над головой с какой-то металлической балкой, чтобы, очевидно, смачно ударить ей героя в переносицу, но щелчок пальцев от Хищной Моли — и злодей, облаченный в черепаший супер костюм, буквально-таки растворился в воздухе, не оставив после себя и следа. И лишь балка с шумом приземлилась в ноги Карапаса. Сам же он распластался на полу и горько расхохотался. Его смех разрывал сердце Маринетт на части. Она втянула друга в круговорот этого дерьма. Ее плечи дрогнули и расслабились. Она знала, что Бражник и та дама с мотыльком исчезли в след за хозяином, поэтому просто осела на пол, словно пёрышко, и улыбнулась. Жизнь… и правда, штука такая непредсказуемая. «Сучка в горошек». Так ее назвал Габриэль Агрест, когда отдал приказ сыну снять с нее сережки. Это было только между ними. Назвать ее так мог лишь человек, который присутствовал при их битве в тот судьбоносный день, определивший так многое. И чеширская улыбка, в которой растягивались его губы — это был косвенный намек на то, что он знает больше, чем ему полагается. Если это не катастрофа, то что? Она не ожидала многого. Все, чего она хотела — это бросить маленький камушек, который мог бы поднять рябь на поверхности спокойного озера его души. Желала вызвать в нем какие-либо эмоции, а теперь жалела об этом. Он поощрил ее старания этой информацией. Есть вещи, о которых лучше не знать. Маринетт предпочла бы не знать, что он ещё более опасный, чем ей казалось. У него есть козырь в рукаве — у нее есть лишь ее храбрость. Но что отвага без ловкости рук, связей и власти? По всем этим пунктам она в пролете. Она не знает, как при таком раскладе ей жить дальше. Не знает, как разгребать эти навалившиеся проблемы. Однако… и убегать не хочет тоже. «Это просто не имеет смысла. Я не могу поверить, что это все реально. В моей голове все смешалось… я не могу выстроить логическую цепочку. Всё ведёт к одному: это не имеет смысла!» Багибу сжала ладонь, обтянутую латексной перчаткой в горошек. Родители, друзья, Натаниэль. Ей есть ради чего жить и за что бороться. Она не знает, что ждёт ее в будущем, но незнание не является причиной сбегать и скрываться. Ни черная, ни белая полоса не длится вечно. Ее ноша — это не ноша сверхъестественного характера. Поэтому она со всем справится. Иначе быть не может, ведь так? И у нее ещё есть дела. «Кажется, я обещала простить тебя, если не погибну, Адриан? Так вот, я жива… быть может, раз я подумала о тебе в такую минуту, то это знак и руководство к действию? Поглядим…»

***

Комната. Полумрак. Открытый балкон. Хлоя шла подышать свежим воздухом элегантно, точно бабочка; точно все взгляды были устремлены на нее; точно глаза её горели сапфиром. Вдали волной пронеслось розовое свечение и тут же погасло. Чудесное исцеление ЛедиБаг. Вертолет взмыл в воздух. Славно! Все живы и здоровы. Несмотря на позорное поражение супергероев в битве с Хищной Молью и её не менее позорный побег, новоиспеченная Квин Би чувствовала себя по-настоящему… королевски. Серьезно, она никогда в жизни не испытывала такого адреналина. Ее сердце до сих пор отбивало бешеные ритмы, и она никак не могла унять феникса — дышащего огнем и сжигающего в пепел ее внутренности — который с сегодняшнего дня поселился в ее груди и вил гнездо для своих будущих потомков. Она и не думала, что это настолько классно. Ее жизнь висела на седом волоске старухи, чтоб вы знали. Никому не известно, на что способен новый Бражник — и он вполне мог обезглавить Хлою, но она по-прежнему жива, более того, счастлива. Счастлива! Возбуждена! В трепетном волнении! Давненько она такого не испытывала. Это все действительно происходит с ней? Не сформулировать в предложениях, как она благодарна судьбе за этот шанс — шанс показать себя с лучшей стороны. Даже чувства к Луке Куффену теперь не тянули ее вниз тяжким бременем, а казались восхитительным даром судьбы, который возносил ее на небеса, к самым облакам и солнечным лучам. — Чему вы так радуетесь, Леди? — с неодобрением заметила Пален, подлетев к воспитаннице и зависнув в воздухе напротив её лица, словно собиралась вот-вот нехило ужалить. А жало-то наготове! Вон, как задергались усики — и дерганье это явно не предвещало ничего хорошего. — Стыдиться надо! Вы сбежали с поля битвы! Леди так не поступают. — Да? А ещё мне показалось, что Леди не подкидывают волшебную коробочку с квами молодой особе, пока той нет в комнате. — Хлоя со значением покосилась на свой туалетный столик, намекая на то, что именно там впервые обнаружила шкатулку с квами. — Этот твой хранитель талисманов тоже не Леди! — Ах, как вы смеете? — нужно было в этот миг видеть выражение лица пчелы: мало того, что ее личико искривилось в самой что ни на есть уязвленной гримасе, так она ещё и отшатнулась в сторону, словно ей нанесли удар в солнечное сплетение. — Это клевета! Мастер Фу джентльмен. Я приношу извинения, что ему пришлось тайком проникнуть в вашу комнату, но это просто необходимость. Такого больше не повторится. Ее напыщенная манеристость раззадорила Хлою, и та продолжила свое словесное наступление: — Мастер Фу, значит. Вот как его зовут? Отчего же ты не хотела называть его имя раньше? Фу — типичное имя для китайца. Я уверена, в Париже таких много, не буду же я наводить справки на каждого из них. Угомонись. В тот раз я шутила про то, что вычислю хранителя и доложу о нем Бражнику. Шутка, понимаешь? Проехали. Забудь. Хлоя оперлась о перила балкона и глянула вниз с тоской, словно с ее шеи сорвалась золотая цепочка и теперь неизменно падала вниз. Но нет, падало вовсе не какое-нибудь украшение; это, рассекая воздух, ниже плинтуса укатилось ее хорошее настроение. Споры с ее новой квами крайне утомляли. Не зря же она пчела — испивала всю энергию Буржуа до дна стакана. — Тем не менее, это не отменяет ваш подлый поступок! — Да-да, конечно. Блондинка, распустив тугой хвостик и намотав резинку на кисть руки, плотно закрыла двери балкона — по вечерам в Париже было прохладно — и прошмыгнула в комнату, усевшись перед туалетным столиком и пустым, стеклянным взглядом рассматривала свое отражение. — Мы с вами связаны. Когда вы так трусливо сбегали — я не чувствовала в вас паники или страха, — не унималась суетливая Пален, умудрившись назойливо кружить над головой хозяйки, с какой-то элегантностью и даже достоинством барышни размахивая лапками. Хлоя наблюдала за ее быстрыми движениями в зеркале и смеялась внутренне: только улыбку выдавить из себя не могла. — Значит, причина состоит в другом? Леди! Я требую объяснений!.. — Продолжаешь называть меня Леди, несмотря на моё поведение? Завязывай. Это просто смешно. — Вынуждена вам отказать, — тонкие губы Пален дрогнули в упрямой струнке. — Мастер выбрал вас не просто так. Значит, в глубине души вы Леди. — Пф. — Хлоя закатила глаза, но на на вопрос все же ответила: — Я просто устала. Если бы я продолжила битву, то я бы публично проиграла. Я знала, что не умру сегодня, когда увидела выражение лица Бражника. Он не хотел нас победить. Он просто играл с нами. В частности с ЛедиБаг. А мы с черепашкой… так… мешаемся под ногами, но ради приличия он, конечно, и нам с Карапасам подкинул врагов, чтоб не расслаблялись. Это так грязно и… несерьёзно. Я не хотела принимать в их игре участие. Квами молчала, взвешивая что-то. Она — на удивление не в изысканной манере! — чесала затылок и ничего никак не комментировала около минуты. — Молчишь? Осуждаешь меня? — кисло ухмыльнулась Буржуа, заинтересованная, что выдаст это безумное создание. — Частично. — «Безумное создание», как мысленно окрестила Пален новонаречённая Квин Би, присела на пудру, скрестив свои лапки. Прочистив горло, продолжила выносить свой пчелиный вердикт: — Вы уже развеяли мои самые страшные опасения. Вы поступили нехорошо, и я вас не оправдываю, но во всяком случае теперь могу найти логичное обоснование вашего поступка. Так что вы прощены. Но только на этот раз. — И на этом спасибо. Потеряв интерес, Хлоя прошмыгнула в кровать, накрылась одеялом, и… прижала пальцы к воспаленным болью, разгоряченным вискам. Она мотнула головой, надеясь, что лихорадочная, назойливая, зверская мигрень, охватившая ее так скоро и безосновательно, так же резко и пройдет, но она не утихала. Наконец, терпение выгорело, и блонди, разъяренно отбросив одеяло в сторону, с остервенением взвизгнула: — Да что ты со мной делаешь? Ещё несколько минут назад я так хорошо себя чувствовала, а теперь меня клонит в сон, но заснуть я не могу. — Оу, уже почувствовали? — не без подлого удовольствия осведомилась Пален. — Считайте, это моя бонусная супер способность — я могу высасывать жизненные силы из хозяек, когда те, по-моему мнению, поведут себя неподобающим образом. Это — плата за то, что вы не послушали свою совесть и сбежали. Бездействие — тоже грех. К усталости головная боль ударила с новой силой. Черт начал бередить Хлою за душу. — Это бред! Почему мне досталась именно ты? Я не говорила, что хочу участвовать в этих геройских сражениях. Я отказываюсь быть Квин Би! На угрозы подопечной квами лишь закатила глаза. Они ее явно не убедили. Кто в здравом уме откажется от увеличенной в разы физической силы, зрения и слуха? — Знаете, есть такое выражение: в семье не без урода? — Пален подлетела к Хлое, с большим значением рассматривая ее сбоку, намекая, о каком уроде и о какой семье идёт речь. — Ну, так знайте же, сплочённая команда — это команда, состоящая из самых разных людей, которые смогли найти общий язык. А я создана для того, чтобы укрощать подобных вам своенравных особ. Так что своими выходками вы меня не удивите. Боль чуть угасла и Хлоя, свесив голову, задумалась. Когда она нашла камень чудес пчелы, она решила, что это не просто так. Ей дали уникальный шанс показать свою хорошую сторону. Она избрала манеру поведения стервы, и эта маска уже срослась с ее настоящим «я». А теперь она потеряла саму себя в этой галерее незнакомых портретов и образов. Она сама не знает, какая она на самом деле, что из себя представляет по сути. Но ее вредный и заносчивый характер дал о себе знать — и вот она пререкается с ЛедиБаг и сбегает с поля битвы. Стыдно ли? Ни капельки. Стыдиться нечего: та битва не была предназначена для нее. Однако… Хлоя провалила задачу, которую поставила исключительно перед собой. Ей не удалось быть послушной душкой. Быть уступчивой — это одно и то же, что быть слабой, а слабости девушка боялась как огня. Выставила ладони перед собой. Принялась загибать пальцы. Багибу, Огненный Лис, Карапас и, быть может, другие герои, с которыми придется сотрудничать… Нахмурилась. С сомнением покачала головой. — А если мы не сможем найти общий язык друг с другом? — Будет беда. Но я верю, что вы все справитесь. «Твоя вера не спасет мой прелестный зад от проблем. — Хлоя погасила настольный светильник и уткнулась лицом в подушку. А потом со стыдом, который упорно в себе не признавала, представила, какие разборки ее ждут с лигой супергероев. — Особенно от праведного гнева ЛедиБаг».

***

Руки Маринетт прошибала судорожная дрожь, по ощущениям напоминавшая электрический разряд, когда она искала бинты, перекись водорода, пластыри и ещё чего-нибудь, чем можно было бы обработать ее огромный синяк на левой икре и кровавый подтек на бедре. Она не оценила опасность своих увечий. Там, на Эйфелевой башне, ее мысли были заняты лишь Бражником. Ленточка Багибу, очевидно, обладающая способностью облегчать боль, позволила Маринетт расслабиться и сражаться на полную мощность. Но и этого, видимо, было недостаточно, чтобы покончить с новой Хищной Молью раз и навсегда. — Ну что за черт?.. — шептала она, все ещё шокированная недавними событиями, и голос ее был таким слабым, надрывным и проклинающим, как у старой ведьмы на пороге кончины. — Они же должны быть где-то здесь… Ящики с яростью выдвигались и задвигались, хлопали и скрипели двери шкафчиков, с шуршанием падала на пол одежда. Дюпен-Чен точно помнила, что мама оставляла где-то в ее комнате медицинские средства. Аптечка на кухне. Спуститься по крутой лестнице девушка сейчас не в состоянии. Она лишь усилием воли и с помощью святого духа держится на ногах, не иначе. Конечно! Маринетт истерично взвизгнула и хлопнула себя ладошкой по лбу. Аптечка под столом. И правда, сильные эмоции сшибают с ног память и логику. Она достала необходимые средства и, сев на кровать, вылила больше, чем следует перекиси водорода на ватные диски и принялась растирать кровоподтёки на бедре. Морщась, она отвернулась, стараясь лишний раз не созерцать этот кошмар. Было жаль себя, было жаль свое молодое тело. Оно у нее одно. Отведенные годы ей уживаться с ним, а оно уже пострадало от таких жутких ранений. Как жаль… эта жертва напрасна, никому не нужна и никто ее не оценил. Бражник без зазрения совести гуляет на свободе, знает ее личность и, вопреки его гласным заверениям о честности и благородстве, может нанести удар в любой момент. Да хоть ночью. Да хоть в лицее. Да хоть прямо… сейчас. Где она допустила ошибку? Какое из ее действий изначально было пагубно неправильным? Что ей, в конце концов, нужно сделать, чтобы не сойти с ума? Где искать союзников и приют? Расставлять приоритеты и действовать необходимо срочно. Не сидеть на попе ровно, а искать способы вычислить злодея и найти брешь в его стратегии, тактике и перевоплощении. Сейчас, сегодня, в эту минуту это кажется непосильной задачей. Даже какой-то сверхъестественной. Но ведь страдания не длятся вечно? Когда-нибудь это закончится. И от игр в конечном итоге устает даже самый заядлый игрок. Маринетт вздохнула. Она что-нибудь придумает. Как всегда. — Маринетт? — Тикки до этого беззаботно грызла печеньку, с гремучей смесью скепсиса и насмешки наблюдая за странными манипуляциями подопечной, но теперь, узрев эти ранения, она понуро свесила голову. — Тикки, с такими ранами я не смогу продолжать сражаться во всю силу. Моего тела хватит ещё максимум на пару таких ожесточённых битв, а потом все, прощайте, конечности. Я не смогу защищать людей… Что будет, если ЛедиБаг оставит свой пост раньше? Я знала это. С самого начала. Я не подхожу на роль сильной и смелой героини… Тикки, прости. Я отрекаюсь от тебя. Как молоток вбивает гвоздь в дощечку, так и последняя фраза припечатала квами к месту. Ее грудь пронзили копьём — она опустилась на край кровати рядом с подопечной, ошарашенная, недовольная. В ее взгляде из-под нахмуренного лба угадывается лишь острое порицание. — Маринетт, нет! Подумай сама: ты давно занимаешь этот пост, ты опытная ЛедиБаг! Кто, как не ты справится с этой ролью? И я говорила тебе уже, что ты — одна из лучших ЛедиБаг на моей памяти! Если Франция потеряет тебя сейчас… Страна обречена. — Такими темпами я скоро умру! — Нежелание отпускать ее с этой неофициальной должности, и это упорное внушение, что она — особенная и в принципе единственная, кто может справиться со злом такого масштаба, уже не прельщало, как в первый раз, а, напротив, вызывало холодное неверие. Незаменимых людей нет. — Я больше не смогу защищать родной город! Не смогу! Мама, папа, Алья, Аликс, Натаниэль… Я не хочу, чтобы они волновались. Теперь я поняла. На кону стоит слишком многое. Это не только я, моё тело и моя жизнь. Но и мои близкие! Я не хочу, чтобы и они страдали. Не хочу втягивать их в это. И Парижу… Не нужна такая слабачка вроде меня. Дюпен-Чен кивнула на свои увечья. Она была на грани крика. Горло. Его уже сжала закоченелая рука ярости. Хотелось выплеснуть эти чувства вместе с криком, который и дрожал, и волновался, и щекотался внутри. Рот Тикки изогнулся в улыбке — понимающей, но такой далёкой, ведь она и не человек вовсе, и понимание ее отнюдь не человеческое. — То есть ты переживаешь из-за города и из-за близких? Вот это уже не нормально… В твоём возрасте о красоте тела думать надо. Беречь его, в конце концов. Это нервировало. Незримые мускулы на лице Маринетт, наверное, пошли мелкой рябью и забились под кожей, как пульс. Серьезно? Что за вздор?! Столько нотаций о том, что Маринетт, что ее тело и, похоже, даже душа не принадлежат ей самой. Что в первую очередь она должна думать о своих близких! Что она не должна быть эгоисткой и ныть, и жаловаться, и рыдать над своими проблемами, какими бы порой невыносимыми они ни казались! И вот, сейчас, когда она смирилась с тем, что живет не только для себя и начала в первую очередь думать о родных, так ей кидают в лицо абсолютно другую, противоречивую, идущую в разрез с теми убеждениями мысль! Бессовестно, как же это по-детски бессовестно. — Да на кой черт мне эта красота?! Общество навязывает красоту, её стандарты. Однако не следует забывать, что общество меняется, эталоны красоты — тоже. Тупо гнаться за этим, как за смыслом жизни. На деле это бесполезно. Пустая трата денег. Шрамы — это гордость. Во всяком случае, смотря на них, я буду вспоминать, что пережила это и не сбежала с поля боя, как гадкая Квин Би, акума её побери! Если я, конечно, переживу этот период в моей жизни, Тикки… — к концу бравой речи голос осип и понизился, будто Маринетт вот-вот зарыдает, и это не было бы ошибочно. Глотая колючий, как ежовая игла, ком, девушка с импульсом закричала: — Если ты позволишь мне его пережить. Или ты хочешь моей смерти?! Юношеский максимализм во всей красе. Никаких полутонов. Только чёрное и белое, только хардкор. — Не неси чепухи! Я желаю тебе только добра. Хаа? Добра? Навязывать свою точку зрения, поучать, порицать — вот что такое добро? Жалкие манипуляции, не более. Маринетт явственно чувствовала, как мощной волной бьется о рифы безысходности — и разбивается о них. Образуется пена и брызги летят в сторону. А она так и остается на том же месте. Чувствует себя в пресловутой паутине лжи, липкой и гадкой, из которой так просто не выбраться. Гнев, разочарование, обида — все смешалось и показалось наружу ручейками горьких слез. Негодование рвало плоть по кускам и Маринетт, всхлипнув, зажала рот рукой, потому что её удерживала лишь тонкая верёвочка самоконтроля от того, чтобы переступить грань и кричать во весь голос, надрывно, безумно, теряя себя в какофонии едких, дымчатых чувств. — Тогда позволь мне… Почему ты… Говорить было тяжело, но ещё тяжелее сделалось от мгновенного понимания, что мама услышала предшествующий слезам крик и, бесцеремонно распахнув дверцу люка, прошла в комнату. Сабина Чен сердито уперла руки в бока. С укором и ужасом уставилась на бедро и икру дочери, на которых красовались серьезные гематомы. Без лишних слов женщина склонилась к болезненно бледному лицу дочери, утерла мокрые щеки, порывисто и по-матерински поцеловала в лоб, и… сорвала сережки. Подняла их над головой и, нахохлившись, бескомпромиссно заявила: — От этих сережек одни беды! Тикки незамедлительно втянуло в сережки, но Маринетт уже не видела этого; не видела ничего. И нам остаётся лишь дивиться, как в одночасье меняется настрой человека, как испаряется жалость к себе, как исчезает без следа всякие нравы, пыл, порывы бунтовать, когда отбирают нечто дорогое сердцу. Мозг отключается, сомнения сходят на нет, скепсис и вовсе пеленой спадет с очей — душой руководствует лишь сердце, а оно лучше прочих знает, без чего человек не представляет своего существования. — Мама! Ты не можешь так поступить со мной! Верни то, что тебе не принадлежит. В этом кроется самая большая сила и самая большая слабость одновременно. — Я не буду говорить о том, что так будет лучше для тебя. — Сабина выдохнула так, словно смирилась и покорилась обстоятельствам, когда же на самом деле свела упрямо сжатые в кулаки ладони за спиной, а сама медленными, но верными шажками отходила назад, к люку. — Я не знаю, как будет лучше. Но я вижу, как страдает моя дочь из-за этих проклятых сережек и понимаю, что больше не могу делать вид, словно меня это не касается. Я верну их Мастеру. Он наречет новую ЛедиБаг. Надеюсь, ты больше никак не будешь связана с этим. Маринетт сдавленно засмеялась, но в воздухе повис не смех, а будто бы хрип предсмертной агонии. Девушка закивала головой в такт каким-то своим мыслям и посмотрела на мать так прямо, так доверчиво, как в далёком детстве. Сердце у Сабин ёкнуло. — Это зашло слишком далеко, мама. Это уже стало частью моей жизни, частью меня самой. Тикки права. Я не могу бросить все сейчас. Верни. Прошу тебя. Она протянула раскрытую руку. Кажется, даже на секунду не допустив, что Сабина Чен не захочет возвращать серьги законной владелице. Это же мамочка… стоит только вежливо попросить — и она поймет, все поймет, иначе быть не может. Она всегда все понимает, всегда принимает дочь такой, какая она есть. Неуклюжую, не пунктуальную, вспыльчивую, порой безответственную. Дюпен-Чен говорила спокойно, в ее взгляде не читалось ни насмешки, ни злости, ни страха. Только странное смирение и принятие того факта, что нет, не сейчас. Не сейчас и не скоро она откажется от Тикки, от этой силы, от этого долга. Слишком она привязалась к роли храброй защитницы Парижа; она не способна сорвать эту маску и жить дальше, словно не было этих лет безбашенных геройств. — В попытке быть не похожей на мою собственную мать, я дала тебе слишком много свободы. — Сабин покачала головой. Выглядела она так, словно приняла какое-то важное для себя решение, даже если сама того пока не осознала. — Пора заканчивать с геройствами. Услышь меня: ты их больше не получишь. Последние слова произвели впечатление большее, чем хотелось бы показать. Маринетт истерично хмыкнула, поджимая губы, словно сдерживая крик или какое-то ужасное ругательство, а потом рывком встала на колени и, сжав кулаки, загромыхала: — Мама! Это моя жизнь! Мой выбор. Не забирай у меня это право… — в конце ее голос понизился и приобрел бархатный тембр молвы. Но поздно. Сабина восемнадцать лет баловала дочь, была снисходительна к ее проказам, и вот, наверное, впервые за эти долгие годы у нее хватило духу сделать по-своему. Она стремительно упорхала из комнаты, мотая головой, боясь задержаться на территории Маринетт ещё чуть дольше. Ведь знает, если увидит слезы своего ребенка, то не сможет устоять. А Сабина не может вернуть этот проклятый камень чудес. Принципиально не может. — Нет-нет-нет, — зашептала Мари, дрожа и обнимая себя руками и укачивая, словно младенца. — Что я наделала? Кричать… не надо было. Надо было молчать. Она сглотнула слюну — и глотание это было похоже на иглу кактуса. Раскаяния за свое поведение не было. Лишь желание повернуть время вспять и не дать отнять то, что стало ей дороже жизни; то, ради чего она готова была рискнуть своим телом. Этот адреналин. Это безумие. Эта боль. Эта усталость. Она не может представить свою жизнь без этого. Маринетт с какой-то наивной надеждой заозиралась по сторонам: Тикки, которую она в тайне желала увидеть, не было. Любопытно, другие ЛедиБаг, те самые, которые были до нее, сталкивались с подобной трагедией? Или она первая в своем роде такая неудачница? Она прилегла на кровать. Голова была тяжёлой, словно слеплена из опухоли, соплей или кома слез. По правде говоря, она ощущала какую-то ментальную связь с предыдущими владельцами талисмана божьей коровки. Она их любила, любила даже не зная в лицо. Любила не за их личности, а за то, что они единственные на всем свете, кто могут понять ее. У них у всех одинаковые несчастья, а симпатизировать таким же несчастным куда проще, чем счастливым. Счастливым по-своему хочется быть одним. Бедные любят друг друга, даже не признавая этого. Казненные на одной площади — тоже. Ведь они разделяют участь друг друга. А счастье… его не хочется делить ни с кем. Так уж устроены люди. В этом отношении мы все эгоисты. Ветер колыхал занавески: их шелест убаюкивал. Маринетт закрыла веки, навалившиеся раскаленным серебром. Приятная нега дрёмы обняла ее и спрятала от внешнего мира, точно кокон бабочки. Сознание постепенно угасало. Она была в шаге от края бездны — темной бездны сна, готовой принять ее мысли, чувства, переживания, но что-то остановило ее от этого шага. Будто… кто-то пристально наблюдает за ней. Ошибки быть не может, она чувствует это кожей. О нет, только не снова! Маринетт резко повернула голову к названному гостю, готовая при необходимости обороняться хоть ручкой на столе. Но когда увидела Огненного Лиса, ее напряжённое лицо сгладило умиротворение. Она, неловко кряхтя, села перед ним и положила руки на его плечи. Он не разделял ее энтузиазма и смотрел букой. Сейчас наверняка начнет отчитывать. — Ты здесь? Я очень рада. Рада? О нет, сказанное слово слишком мягкое, чтобы описать весь тот детский восторг, обуявший ее при виде родного лица. Весь негатив истрачен, все мысли додуманы, и все, что она может — это излучать тусклый свет и слабое тепло догорающий свечки. — Как ты себя чувствуешь? Как настроение? Маринетт недавно рисковала своей жизнью, чудом уцелела, но, ко всему прочему, заработала внушающие ужас гематомы и отеки, и она спрашивает его: «Как настроение?» — Да просто зашибись. Моя девушка — ЛедиБаг, и сегодня она два часа напролет сражалась с Бражником, даже не предупредив меня. Когда я мог защитить ее от этого. Он бережливо развернул ее руку, припечатал лёгкий, почти невесомый поцелуй на тыльной стороне ладони, на которой красовалась свежая царапина. Несерьёзная, как после игры с котенком, но кожу неприятно защипало. Мари жалостливо смотрела на Натаниэля, но он не собирался останавливаться, словно мучая ее. — И от этого, — он задрал ткань ее коротких домашних шорт и провел цепочку слюнявых поцелуев вдоль всего искалеченного бедра, и девушка резко втянула струю воздуха, боднув супергероя коленкой в бок. — Хватит, — ее голос был тихим, надрывным, но настойчивым. Если он не прекратит издеваться над ней — она возьмёт инициативу в свои руки, и никакие болячки ее не остановят. — Прости, — он сел рядом с ней, положив ее голову на свое плечо, — так было нужно. Она с радостью нырнула в его объятия, но не могла отделаться от въедливой мысли, что этот разговор завершится сегодня. Так утомляет. Не хочется говорить ничего. В голове — пустота. — Для чего? — Маринетт зевнула, сильнее прижимаясь к парню. — Чтобы потешить твое самолюбие? — Ох, если бы дело было только в самолюбии. Он гладил ее по затылку плавными движениями, какими обычно делают массаж, и она совсем расслабилась. Из-под кровати вылез Плагг и прыгнул на кровать, пристроился у бока хозяйки и принялся облизываться. — Так вот ты где, непоседа. Что, я кажусь тебе уже не такой страшной? И правда, когда Мари привела котенка домой, он был совсем запуганным. Пил молоко в миске, которое она оставляла ему, только по ночам, а все остальное время, за исключением темного времени суток, проводил под кроватью. Как будто она ему враг! Натаниэль все не отвечал, и Дюпен-Чен закатила глаза, с раздражением щёлкнув языком по нёбу. — Ясно. Ты до сих пор дуешься. Пойми меня правильно. Я не могла принести тебя в жертву. Метко, Маринетт. Стрела твоих слов пронзила спелую мякоть яблока. Вон, как с жаром заговорил Куртцберг, словно заготавливал речь заранее: — Жертву? Я, кажется, не жаловался. Если бы мне это не нравилось, я бы давно вернул камень чудес. Это мой долг. Так что я был бы признателен, если бы ты посвятила меня в свой план. Ты просишь понять, и я рад бы заверить, что это так, но… Это было бы ложью. Я не понимаю тебя. То есть этих новобранцев и себя ты не пощадила, а меня… Я чувствую себя ничтожеством. Ей тоже есть, что сказать. Она думала об этом нежеланном объяснении ещё до осуществления провального плана. Маринетт набрала в лёгкие побольше воздуха. — У тебя была температура, ты болел. Тебе нужно было отлеживаться, а не сражаться со злодеем. Я не имею контроль над твоими эмоциями. Так что если тебе приносит наслаждение считать, что ты ничтожество — пожалуйста, это твоё право. Кто я такая, чтобы претить тебе в этом? Просто прими к сведению, что у меня даже такой мысли не возникло, когда я решила не втягивать тебя в это и не рисковать твоим здоровьем. — Ладно. Я подумаю над этим. Давай переведём тему? — Мари насторожилась. Какая-то тревога шевельнулась в его тоне. — Где твои серьги? — Так ты сразу заметил. — Девушка скорее была утомлена такой наблюдательностью, чем впечатлена. Она не казалась ей занятной, напротив: от одной нелегкой темы к другой. Да что же за день такой! А когда, если подумать, у нее в последний раз выдавались беззаботные деньки? — Мама забрала у меня их. — Когда? Маринетт кинула скорый взгляд на часы. — Минут десять назад. Затем она резко отстранилась от парня, спугнув котенка. Будто бы на Натаниэля опрокинули ведро ледяной воды, и она отстранилась, боясь попасть под раздачу. Она посмотрела на рыжика как-то по-новому, как не смотрела никогда. Ох, прости за неблагородный порыв, Натаниэль, но ты можешь быть полезен. — Мог бы ты поговорить с моей мамой? — опережая вопросы Ната, героиня схватила его за руку, точно могла вот-вот потерять, и взмолилась: — Пожалуйста, сделай это для меня! Раз уж она рассказала тебе о том, что я ЛедиБаг, должно быть, она тебе доверяет больше, чем мне. Может, она послушает тебя? Ее глаза возбуждённо сияли, как будто она задыхалась в горячке. — Серьёзно? И что, по-твоему, я должен ей сказать? Нат изумлённо — хоть не возмущённо, и на том спасибо! — развел руки в стороны. Нет, ну Маринетт его с такими просьбами с ума сведёт. И как она себе это представляет? — Мадам Чен, вы не правы! Ваша дочь замечательно справляется с ролью супер героини. Возможно, она умрёт во время одной из битв, но зато — вы только подумайте — ей воздвигнут отдельный монумент, и Париж навеки запомнит её, как героиню. Это ли не утешение? Представьте, сколько писем в благодарность за воспитание храброй дочери вы получите? Так что сейчас вы обязаны вернуть ей серёжки, чтобы она уж наверняка угробила себя! Натаниэль дразнил ее и хотел бы, чтобы его слова ядом протекали по жилам — может, это отговорило бы ее от безумной затеи! — но к его величайшему огорчению Маринетт обрадованно зааплодировала в ладоши. Похоже, именно такой речи она и ожидала. — Отлично! — Брюнетка с одобрением подмигнула. — У тебя неплохо получается. Сохрани этот настрой для разговора с моей матерью. Только про мою возможную смерть надо бы умолчать. — Иногда мне кажется, что ты говоришь совершенно безнравственные вещи. Твоя мать просто беспокоится о тебе. — Безнравственные ли? Что плохого в желании вернуть то, что по праву принадлежит мне? Маринетт по-рыцарски выпрямилась, словно Нат оплевал ее лицо фонтаном оскорблений, и она тянула время перед тем, как вызвать его на турнир, чтобы он сполна смог осознать свою ошибку. — Твоя мать любит тебя. Может, тебе следует попытаться понять ее и помириться? — Нет. — Ее губы дрогнули упрямой стрункой. Воспоминания о той несправедливости, с которой мать приняла такое важное решение за нее, больно ойкнули в груди. — Нет, ни за что. — И этой девушке я недавно делал предложение? Не капризничай. Ведёшь себя как маленькая. Маринетт пропустила его, в общем-то, обидные слова мимо ушей. Вижу цель, не вижу преград. Она сцепила пальцы на кисти его руки и поволокла вниз, в гостиную. Для разговора. Она шла такой твердой, целеустремленной походкой, не придавая значения боли в мышцах при сокращении, что Натаниэль, поначалу шокированный таким напором, едва успел снять трансформацию, когда они спускались по крутой лестнице.

***

На последней ступеньке режущая боль дала о себе знать, подкосив координацию Дюпен-Чен — она почти наверняка свалилась бы, но Нат попридержал ее за руку. Маринетт замерла на месте. Парень хотел обогнать ее, но она не позволила — властно положила ему руку на грудь, кивая в сторону о чем-то бурно перешептывающихся родителей. Не зря инстинкт велел девушке замереть и вслушаться в живое обсуждение родителей. Оно того стоило. — Ради всего святого, милая, что нам мешает дождаться Маркуса здесь? Маринетт ахнула и была вынуждена закрыть рот ладонью, иначе бы приглушенный писк могли услышать. Они говорят о дяде! Какая удача! Пресвятые архангелы, да ведь если подумать, то тех репортёров удалось вернуть с помощью чудесной силы ЛедиБаг, Натаниэль навестил ее, и он поговорит с мамой — она наверняка не устоит перед его милыми чарами! — ко всему прочему, ей выпала возможность подслушать родительский разговор на таком важном моменте. Да у этого дня есть все шансы стать не самым худшим в истории! — А то, что я не хочу, чтобы этот насильник и педофил очернял наш дом своим присутствием. — Он мой брат! — А это наш дом! Спорить с Сабиной Чен, когда она с таким вызовом сжимала кулаки, не предоставлялось возможным. Отец, давно постигший темперамент этой женщины, устало потёр переносицу. Его взгляд, его голос — все это слабо походило на сопротивление. Он уже сдался ее желанию и возражал, скорее, ради неписанной формальности, чем всерьез. — И это значит, что мы должны выехать ему навстречу и обсудить сложившуюся ситуацию где угодно, только не в нашем доме? Причудливо созерцать эту картину: словесно Томас все ещё обороняется, но на его плечах уже болтается джинсовая куртка, а в руках он вертит ключи от машины. Он в полной боевой готовности и готов ехать сию минуту. Маман же ворошится где-то на кухне. — Именно это и значит. Я уже написала Луке, брату жертвы твоего безумного братца. Чуть позже он поедет за нами. Бедная девочка. При упоминании о байкере Маринетт переклинило. Так она и знала, что что-то с этим старшим братом Джул не так! Боль в бедре, кажется, усилилась и распространилась по всей ноге, точно к коже приложили раскалённый металл. На зубах скрипели солью проклятия. Она доверилась ему. Он вызвал у нее уважение и даже — ах, не хочется признавать, но надобно уж быть честной хотя бы с самой собой! — восхищение своей заботой о сестре и… видом и поведением брутального самца. Его пафосный лик настолько искренний, насколько это вообще возможно для пафоса, и в мозгу Мари даже зарделось вдохновение, когда она увидела его впервые — он впечатлил ее, впечатлил безбожно и неумолимо! Он не походил на ведущих нездоровый образ жизни смазливых мальчиков, которые беспечно прожигают жизнь и самоутверждаются за счёт банды головорезов с темным прошлым за спиной. Он был мил, обходителен, относительно спокоен и знал, чего хотел. Его искренность тронула; ему хотелось помочь. Без самолюбия не обошлось в свою очередь тоже! Ей, милостивый Будда, восемнадцать лет! Она совершеннолетняя. Она взрослая — у нее даже есть бумажка, подтверждающая это! С детства на нашу свободу постоянно накладывают запреты: «это нельзя», «то нельзя», «водку не тронь!» и, вообще, чего ты не спишь, а ну шагом марш в постель, детям пора спать! Спрашивается, а что, собственно, можно? Взрослость открывает невиданные перспективы? В таком случае, конечно, все мы стремимся повзрослеть, не ценя трепетные и — воистину! — бесценные, но ускользающие быстрее, чем песок сквозь пальцы, моменты. Истинное счастье лишь в неведении. А дети так многое не знают, право! Прекрасное время! Ни тебе размышлений о смысле бытия, ни финансовых проблем, ни тупой и бессмысленной погони за современными стандартами красоты, на — исследуй прекрасный мир вокруг тебя вдоль и поперек — не хочу! Мир во власти тех, кто открыт ему, а дети любят его бесцельно, безвозмездно, сами того не ведая. Парадокс: снять запрет «ты ещё ребенок!» становится вызовом. И мы растем. И, кажется, когда тебе уже официально можно пить кофе, водить в дом парней, курить и вот, наконец, долгожданная цифра — восемнадцать! — и ничего. Ты по-прежнему раб системы, и сердце мира не пульсирует в твоих руках, ты не властен над ним — это он, играючи, глумится над тобой. Обращение Куффена за помощью к ней, Маринетт, — это было тем, что раззадорило самолюбие! Ведь он правильно поступил, да и да, она, Маринетт Дюпен-Чен, уже взрослая, с ней можно обсуждать такие вещи, запрет «это не для детских ушей» официально снят. Казалось бы так, но… нет. Ее родители узнали об этом первыми. Ах, ну зачем тогда было все это ей рассказывать, зачем пытаться выяснить то, что ему уже наверняка известно! Прежде чем встретиться с ней он стопудов навестил родителей. Или это проверка на то, что они не врут? Вот заглянет она в его бесчестные глаза — покажет ему! Он, что же, считает чету Дюпен-Чен лгунами? Жаль, что дядя Маркус так опозорил их фамилию, этот позор не отмыть, но судить о всей семье по одному человеку — последнее дело! Когда маман прошла в гостиную, Маринетт высунулась из своего укрытия быстрее, чем Нат успел ее попридержать. Волнуемая чувствами, она полезла на рожон: — Мам, пап. То есть вы знали? И о том, что дядю освободили и… о том, что изнасилование Джулеки — это его рук — и не только рук — дело? — Да… сразу после этих двух… происшествий Маркус связался со мной и рассказал обо всем, что натворил, — отцовские слова — жалкий лепет, он едва ли не краснеет от смущения, вызванного тем, что дочь застала его и Сабин врасплох. Визуально он даже сделался меньше, бедный пристыженный человек! — Мы используем это в качестве ещё одной улики, вторую предоставит Лука. — И сейчас дядя едет сюда, а я узнаю об этом только сейчас? — Нечего тебе вмешиваться в дела взрослых, — встряла мать. Звук расходящейся молнии — замок сломался, и женщина примеряла другую куртку. Выглядела бойкой и самоуверенной. Давно Мари не наблюдала за тихой китаянкой такого дерзкого настроя. Гнев девушки тут же обрушился на мать огромным упрёком: — Взрослых? Вот как?! И с каких это пор я — не дееспособная? Джулека — моя одноклассница и подруга. И вы даже не сочли нужным сообщить мне об этом. Боже… — К горлу подступили рыдания, но Мари ударила себя кулаком в грудь, сдерживая их. — Вы настолько мне не доверяете? «Я вас ненавижу. Я просто хочу, чтобы вас не стало». Мысли — грешные, запретные, не библейские! — жгутом закручивались в голове Маринетт. Натаниэль видел, что происходило с его девушкой; ее бросало то в лёд, то в пламень, и она металась от одного порыва к другому. Ее кулаки сжимались с негодованием и явным намерением рвать и метать, но их так же лупила лихорадочная тряска, будто она не решалась, будто ни за что бы не смогла решиться поднять бунт против своих родителей. Нат вышел из укрытия тени и, разжав ладонь Маринетт, переплел их пальцы, как бы желая перенять часть ее боли, чтобы она отравой протекла в его жилы и облегчила ее муку. В самом деле — Дюпен-Чен облегчённо выдохнула поток воздуха, а вместе с ним, кажется, мятежную гарь. Если Сабина и удивилась, увидев парня ее дочери в их доме, в который десять минут назад он не наведывался — во всяком случае, по приглашению! — то вида не подала: ее лицо сморщилась в каком-то болезненном порыве лишь на долю секунды, и на этой детали не задержалось внимание ребят, а зря! За невозмутимым выражением лица скрывалась горечь ссоры. — О чем бы моя дочь не упросила тебя поговорить со мной, Натаниэль, мы спешим, так что этот разговор придется отложить. — Слово «дочь» женщина произнесла с каким-то тайным укором, назначения которого Маринетт не поняла, но ее больно кольнуло это пренебрежение, будто желание спасать Париж ценой своей жизни — это запретное желание, которое возвело между ними незримую, но несокрушимую стену. Как будто она… перестала быть дочерью своей матери. — Насчёт серёжек сразу говорю: нет. Щеки Натаниэля отчего-то пошли стыдливыми пятнами, а Мари скрестила руки на груди, оперлась на здоровую ногу в расслабленной позе и подняла зрачки в верхний уголок глазных яблок, как бы намереваясь закатить, но воздержавшись, не желая отвечать на мамин акт неприязни ответным выпадом. — И, Маринетт, даже не вздумай увязаться за нами. — Мама вынула из кармана брюк ключи от машины — от ее машины, от машины Маринетт! О небо! Да ну, когда женщина успела?! — Сиди дома и думай над своим поведением. Как будто ей пять лет! Все слова мама плевала, как несусветную гадость, даже не удостоив Маринетт ни единым взглядом. Взяв мужа под локоть, она вышла из пекарни. Колокольчики за ними иронично-весело звякнули. Дочь издала какой-то причудливый, гортанный звук. Протестующий рык, умоляющий всхлип, или предупреждающий стон — это тайна за семью печатями. Но пока очи девушки метали дротики, Сабина дважды повернула ключ в замочной скважине. Замок щёлкнул. Плечи поникли. Вся фигура Дюпен-Чен из сильной тотчас сделалась какой-то хрупкой, хрустальной. От боли переваливаясь с ноги на ногу, она еле как доковыляла до двери, и с такой обреченностью припала к глазку, следя за тем, как родители садятся в автомобиль и уезжают, что сердце Ната с беспомощной тоскою сжалось в груди. Она едва сдержала скулящий вздох. «Не могу поверить. Они меня правда заперли. Я… что я делаю не так? Когда наши отношения успели стать такими?» Миг — Куртцберг сократил расстояние между ними: его аура теплела от смущения. Сейчас об нее можно было бы греться, как о батарею в стужую парижскую ночь. Он слышал то, что не было предназначено для его ушей и едва ли мучался от этого меньше, чем сама Мари. — Маринетт… — полный робости голос лепетал у самого уха девушки. Она сглотнула ком обиды и приложила усилие, чтобы ее рот приподнялся в подобие улыбки. Кислой, как свежевыжитый лимонный сок. — Честно говоря, мне неловко, что я слышал столько личного. Дюпен-Чен вдохнула и на полуобороте положила руки на плечи парня. Ободряюще потерла его предплечья, словно согревая, хотя единственный, кто нуждался здесь в обогревателе — это она. — Ты — мой парень. Ты уже часть семьи. И родители пусть постыдятся. Я не ребенок. В ее тоне — усталость в перемешку с заботой. Так матери уверяют детей, что их отцы и братья больше не придут, ведь они в лучшем мире; их жертва не напрасна, они погибли во имя бравого дела. Их слова льются предполагаемым бальзамом на душу, но по правде кусаются сильнее, чем гончие неразделенной любви. — Ты слишком жестока к ним. — Укора не было. Лишь мысли вслух. Маринетт покачала головой, не соглашаясь и не возражая, а будто отгоняя услышанное из головы. Ей не хотелось обсуждать свое поведение — она все ещё опустошена после конфликта с матерью и будто бы не совсем в здравом уме. Бессилие толкает на жёсткие меры. — Может быть. Я уже не различаю, где жестокость, а где милосердие. Желая переключить внимание на его персону, девушка приложила ладонь ко лбу Ната — ее кожа вскоре нагрелась. Спертое от ужаса дыхание облачком взвилось в воздух. Маринетт порицательно цокнула языком и констатировала факт: — У тебя жар. Иди домой. Ей была невыносима мысль, что с такой температурой рыжик пришел к ней. Чтобы поддержать ее. Чтобы выяснить, что толкнуло ее на такой безрассудный поступок, даже не посоветовавшись с ним. А она ещё и настояла на том, чтобы он поговорил с ее матерью! Она думала только о своих проблемах! Она жестока — он прав, прав совершенно, до неприличия прав: только это жестокость не по отношению к родителям, а к нему. Укол совести иглой вонзился куда-то в бок. — Обещай помириться с родителями. — Он слабо пожал ее руку, и какая-то мольба мелькнула в этом жесте. Однако тут же скрылась за подворками утомленного сознания. — Прошу тебя. — Не обещаю ничего. — Врать не хотелось. Постоянно будешь прибегать к этому приему — даже если и не забудешь, что напридумывал, то никогда не будешь знать наверняка, кому и сколько известно. — Но ты же не думаешь, что я останусь здесь, пока они разгребают все это дерьмище? — Ну конечно. Как уж разгребать дерьмо и без тебя. Непростительно. — Вот и я о чем. — Лучистая и отчего-то удовлетворенная улыбка украсила ее лицо, точно рвением разгребать дерьмо можно было гордиться! — Так что, поможешь мне, Лисёнок? — И чего же ты от меня хочешь, дьяволица? — Твою душу. — Маринетт кокетливо поправила ворот его рубашки. — Но для начала, чтобы ты помог мне выбраться на улицу. Сможешь устроить? «Легко, — подумалось Натаниэлю в тот самый момент, когда помещение прорезала яркая молния, огниво, оранжевая линия — называйте, как хотите — и супергерой, легко подхватив девушку на руки, ястребом поднялся в ее комнату, на балкон и мягко приземлился на асфальт, отсалютовав нескольким косившимся прохожим. — А душа и так принадлежит тебе».

***

Маринетт колебалась в нерешительности у двери пекарни «T/S». В одной руке она держала телефон, а другой приобнимала себя за сгиб локтя. Она даже примерно не знала, в каком направлении уехали ее родители. Да, она видела, за каким поворотом они скрылись, но едва ли это поможет ей распознать, на какой трассе они встретятся с дядей. Дядя Маркус. Сердце ойкнуло, вызывая далёкие воспоминания из детства. Они пульсировали едва заметно, как жилка на шее умирающего. Но пока они жили — жила и надежда то, что для папиного брата не все потеряно, он способен исправиться, измениться: сейчас цветы этой надежды с корнем вырваны из груди и разбросаны повсюду. Она помнит, как в детстве он усаживал ее на на свою спину и издавал лошадиное ржание; она помнит и то, как он пытался помочь родителям испечь пирог, и ничего хорошего из этого не вышло, но было так весело смотреть на его белое от муки лицо. В сундуке шкатулка, в шкатулке — крошечный драгоценный ключ, открывающий и другие воспоминания, зарытые в самых глубоких песочных недрах памяти. Капнешь чуть глубже — достанешь и эти былые моменты. Веко Маринетт раздражённо дёргается. Не хочется думать об этом, не хочется искать в воспоминаниях утешение или оправдание. Преступлению нет оправдания. Просто… убивают, насилуют и воруют люди. Те, у кого предполагается наличие совести, своих ангелов и демонов, своей морали. Что толкает людей на поступки, которые идут в разрез с божьими заповедями, какая дрянь отравляет их мысли и грызет изнутри? Желание власти, обладания, контроля? Дюпен-Чен притопнула ногой. Так, все, хватит. Нужно добраться до него во что бы то ни стало — добраться и выяснить все самостоятельно. Возможно, если она выслушает объяснение дяди, то она лучше сможет понять мотивы Бражника, ведь, боже мой, невозможно выбросить его из головы! Он так молод, зачем он играет в эти опасные игры?! Единственная возможность встретиться с Маркусом Дюпеном перед тем, как его вновь упекут — она жаждала воздаяния по заслугам! — в тюрьму за изнасилование несовершеннолетней — это сегодня, в эти ближайшие часы. Лука, кажется, ещё не выехал. Она должна написать Джулеке и попросить его номер телефона, но… не может собраться. Минута протекла, началось вторая… Пора. Мари судорожно отыскала в контактах одноклассницу — ее пальцы действовали сами по себе себе, рефлекторно. Гудки. Черт. Она не отвечает. Девушка с досадой, грызущей сердце, сбросила и опустила руку. Это была последняя капля. Она так беспомощна без талисмана, без своей машины! Это бессилие просто легендарно; она будто ребенок, который умеет только ползать и хвататься за одежду взрослых, прося их жалкими блеяниями о желаемом. Так бездомный просит подаяния. Это хваленная взрослость?! Все чушь, все вздор! Да она просто ничтожна. Маринетт готова была сдаться — на радость прохожим, ищущим всюду цирк и представление — она обхватила затылок руками и присела на корточки, едва ли не хныча, что ничего, ничего она не может. Около нее плавно затормозил автомобиль. Она вскинула голову: восторг струей фонтана взмыл в ее горле, но она проглотила эту необъятную радость. Проглотила и была не права — от счастья ее затрясло ещё больше. Она рывком встала на ноги: рывок дал о себе знать потемневшими глазами и острой болью в бедре, икре и всем усталом теле, но она проигнорировала эту боль. Стекло приоткрылось и из него высунулся Лука Куффен. Маринетт едва не закричала от любви к нему, от любви ко всему миру, слишком большой, чтобы ее организм мог удержать в себе это вселенское обожание! В нее вновь вдохнули кислород жизни. Сейчас она готова броситься к байкеру на шею и покрыть поцелуями каждый дюйм его красивого лица. — Что ты здесь делаешь? — спросил он недоуменно, не замечая того, что у нее глаза щипало от слез таких радостных и одновременно горьких, как от капли кислоты. — Жду только тебя! — в сердцах вскрикнула Маринетт и уже было порвалась дёрнуть за дверную ручку, но Лука заблокировал их. — Даже не думай. Маринетт возмущённо оттопырила нижнюю губу. — Я знаю, куда ты едешь. Возьми меня с собой. — На каком основании? Ах, вот он как с ней, да?! Нужно унять волны, вздымающиеся в ее голове. Маринетт так и сделала — она сконцентрировалась на деле и ровным голосом, которым очень гордилась, произнесла речь: — Это касается меня больше всех. Маркус — мой дядя, а Джулека — одноклассница и подруга. Я должна там быть! Я хочу посмотреть в его бесстыжие глаза, прежде чем он получит по заслугам. Снова. — Лука недоверчиво изогнул бровь, как бы спрашивая «И это все? Что-то мне подсказывает, что ты не договариваешь». Мари в сдающемся жесте подняла руки. — Ладно. Ещё у меня есть мечта: врезать ему. Доволен? Теперь можно? — Ну надо же, какие боевые дети в классе Джул. — Яростное пламя полыхнуло в сердце Маринетт, но она придушила эту вспышку. Ее уже четвертый раз за день называют ребенком! — Милости прошу. Рано обрадовалась. Мари дернула за дверную ручку, но она не поддалась. Куффен не разблокировал ее и тогда, когда она дернула второй раз, смотря ему прямо в глаза — упрямо и настойчиво. — Не смешно. Ты собираешься меня впускать или нет? — Подумай дважды, прежде чем идти на это. Раз родители не взяли тебя с собой при таком рвении, то у этого есть причина. Они будут недовольны, что ты приехала со мной. Его волнует реакция ее родителей? Может, он заботится о ее благополучии? Ха-ха, как бы не так! Это все пустые отговорки, лишь бы отделаться от нее и не брать с собой. Маринетт вскинула бровь, удивлённая догадкой и проведенной параллелью: поведение Луки схоже с поведением ее отца! Тот тоже, приняв решение, все равно театрально сопротивлялся маме. Так вот что это было на самом деле: Томас дразнил жену так же, как сейчас ее поддевает Лука. Любопытно, у всех ли парней в голове встроен жучок, запрограммированный на провоцирование дамского раздражения? — Плевать. Зачем ты вообще отправил ту записку, зачем была эта встреча, зачем рассказал мне все? Неужели так всем не доверяешь? — Доверяй, но проверяй. Я всего лишь следую принципу, не ищи в этом скрытый смысл. — Лука монотонно барабанил костяшками пальцев по рулю. На его лице отразилось сомнение, затем оно развеялось и появилось что-то новое. Тогда он разблокировал двери. Маринетт хмыкнула, обошла машину и устроилась рядом с парнем. — Ты можешь быть полезной. Заодно хотел проверить на надёжность друзей Джул. Считай это благодарностью за помощь. «Какую помощь?» — хотелось спросить Маринетт, но она промолчала и отвернулась к окну, когда Лука нажал на газ. Ну наконец-то. А спустя сорок минут девушке пришло неожиданное сообщение от Квин Би, которое не сулило ничего хорошего. Однако приоткрылась ещё одна завеса тайны — тайны, которую предстоит разгадать.

***

Судьба награждала Маринетт за доказанную в битве с Бражником отвагу и мужество, но наказывала Хлою. И как жестоко! Заточенное лезвие самурайского меча прошлось по воспаленной в сердце ране. В нем только-только начали зарождаться бутоны высоких чувств и благородных проявлений. Семя проросло, но не раскрылось, а теперь и вовсе отвернулось от солнечного света. Картина, невольной свидетельницей которой Хлоя стала, задела ее за живое — за то живое, что она в себе открыла недавно. Ей не спалось. Поллен — на редкость злая пчела! Не давала хозяйке покоя, постоянно жужжала под боком: шуршание ее крылышек звучало хуже стаи комаров. Не так Хлоя представляла себе волшебных зверушек супергероев. Она направлялась — тяжело вообразить! — к Маринетт Дюпен-Чен поздним вечером, чтобы обсудить с ней, как понравиться Луке, но у самой пекарни застала, как одноклассница в домашней одежде — тоненькой майке и шортах! — что-то обсуждала с человеком, который сидел в автомобиле. По ее лицу периодически пробегала рябь раздражения, и Хлоя сообразила, что ведётся серьезный разговор. Благо, на улице вечер, и блонди отошла в тень навесной крыши, чтобы ее не заметили. Она хотела переждать. Да, она ведь теперь хорошая и деликатно не будет вмешиваться в чужой разговор! Циник внутри Буржуа закатил глаза, мол, ну да, ну да, сбегать с поля битвы и огрызаться на вопросы напарников — то еще проявление доброты! Именно так ведут себя воспитанные девочки. Продолжай в том же духе. Но вот незадача — Мари села в машину! Она тронулась с места, и когда проезжала мимо Буржуа, та вылупила глаза и разглядела на водительском сиденье — ошибки быть не может! — Луку Куффена. — Сучка, — со слезами горькой обиды прошипела Хлоя. — Просто лицемерная вошь. «Для чего понадобилось обнадеживать меня? Хотела поиздеваться, да?!» Хлоя сжимала крошечные кулачки с таким рвением, что ещё чуть-чуть — и длинные ухоженные ногти вонзились бы в ладони, оставив кровавые полумесяцы. Чудом она сдержала порыв трансформироваться прямо здесь, на многолюдной улице, и рвануть вслед за автомобилем, надрав лживой Дюпен-Чен задницу. Она говорила, что не заинтересована в красавчике на байке! Ага, как же! Верить врагам — себе дороже. «Ладно-ладно… — Хлоя успокоилась и загнала внутреннего тигра вновь в клетку, где ему и место. — Так уж и быть, я сдаюсь. Боже, ты ведь так меня наказываешь? Я признаю свою вину. Она не святоша, как и я, глупо было ожидать, что она окажет мне услугу после того, как я набедокурила. Я заслужила». Память услужливо плюнула в лицо воспоминаниями, которые Буржуа предпочла бы стереть, если бы у нее была такая возможность. Хлоя прилюдно осыпает одноклассницу обидными словами — далеко не все из них обоснованы или заслужены — пинает ее каблуком в макушку, позволяет Адриану завалить себя на парту и целовать, целовать, пока не припухнут губы, пока не станет душно, пока к горлу не подступит отвращение, ведь Адриан этого не хотел, он делал это назло — назло Дюпен-Чен! Блонди догадывалась о том, что ею пользуются, но и сама втайне хотела позлить девчонку, которую невзлюбила с первой встречи. Скромность, воспитанность, дружелюбие — Хлоя не верила в ее искренность, она считала, что Маринетт скрывается за маской пай-девочки, а такие хуже всего! Хлоя бы не призналась себе, но она боялась Маринетт, ведь никогда не знаешь, куда ударит враг с репутацией ангела. Лучше иметь в народе прозвище «стервы» — это честнее, чем прикидываться той, кем не являешься; а именно — хорошим человеком! Хлоя представила себя на месте одноклассницы и ее знатно встряхнуло от ужаса. Лука целует Маринетт, а она отвечает тем же, причем с ещё большей страстью, пылом и желанием. Хлоя бы не простила такое. Не простит и Маринетт. Глупо, очень глупо было рассчитывать на что-то другое! Тем не менее, чистосердечное признание не принесло облегчения. Остаётся один возможный вариант в таком случае — запить свое горе литрами коктейля и заесть тоннами клубничного мороженного! Хлоя глянула на вывеску. Это намек самой судьбы. Не бар, конечно, но и простенькая кафешка подойдёт. Хлоя зашла в помещение и улыбнулась: она утонула в уютной домашней атмосфере. Освещение здесь — интимный полумрак. Самое то, чтобы дочери мэра поклевать носом в дешёвую пищу простых смертных и тихонько всплакнуть где-нибудь в углу, оставшись неузнанной и незамеченной. Очереди не было и в поминках: она быстро сделала заказ, выбрала столик в самой нелюдной части кафешки и, осторожно хлебнув горячий чай с лимоном, уставилась в стену. Она не удержалась и взяла вместо мороженного другой десерт — шоколадный тирамису. И к черту фигуру! Сегодня она горюет. Однако аппетита не наблюдалось. Слез Хлоя выдавить из себя так и не смогла — даже парочки, ради приличия! — ее чувства к байкеру оказались недостаточно крепки, чтобы она убивалась из-за него и билась о стену, видя его с другой. В ней говорило лишь уязвленное самолюбие. Кто-то посмел сесть в машину к тому, кем увлекалась она! Она первая заинтересовалась! Так и не притронувшись к десерту и не допив чай, она собиралась идти, но прежде чем она успела встать, перед ней выросла высокая женская фигура, перегораживая ей все пути к отступлению. Незнакомка чуть придвинулась вперёд: само это движение источало власть, и Хлоя невольно повиновалась — она вновь удобно устроилась на стуле. Незнакомка присела напротив. Хлоя присмотрелась — она не видела ее лицо отчётливо, но точно могла сказать, что это молодая девушка, скорее всего, ее ровесница. Хм, неужели ее узнали? И что же она сделает? Пригрозит слить в интернет фотки, на которых дочь мэра ужинает в полном одиночестве в простой кафешке? Очень страшно! — Кто ты такая? — не церемонясь, спросила Хлоя: без раздражения, но с тенью недоумения. — Я друг. — Я спрашиваю имя. — Это тебе знать ни к чему. Достаточно того, что я — друг, Квин Би. Прикольно. Хлоя с азартным интересом придвинулась вперёд к незнакомке и настойчиво вперилась в лицо девушки глазами, словно пожирая ее, выжимая из своего зрения максимум. Ее глаза темные — карие или черные. Черты лица утонченные, ноздри раздуваются равномерно, она не выглядит нервной. Изучив лицо незнакомки, Буржуа вновь со скучающим видом откинулась на спинку стула и закинула ногу на ногу. Будто бы она в первый раз попадает в ситуации, в которых ее рассекретили, опозорили или пытались шантажировать. Старая шутка! Она уже привыкла. Девчонка перед ней — враг. Может быть, акуманизированная. О нет. Последнее слово возымело какой-то волшебный эффект: Хлоя с боязнью глотнула взгляд незнакомки. Акума… В глазах блеснула сегодняшняя битва, от которой Хлоя сбежала. Ей бы не хотелось, чтобы это повторилось. Ей не было слишком страшно, но она была так утомлена, измотана и разочарована… В таком состоянии давать бой какой-то ненормальной? Вот уж помилуйте, эта перспектива не прельщает! Ладно. Лучшая защита — нападение. Хлоя резко схватила первое подвернувшиеся под руку оружие, коим оказался безобидный нож, не предназначенный для таких грубых страстей. Девушка угрожающе направила острие ножа в переносицу незнакомки. Пару сантиметров — лезвие оказалось бы у ее лба, но она даже не вздрогнула. Голос Хлои приобрел низкий тембр, когда она заговорила: — Я считаю до трёх, и ты говоришь мне свое имя, в противном случае этот ножик окажется в твоём… — она задумчиво прикинула, какой глаз симпатичнее: — хм, правом глазу. И это не блеф. Если ты знаешь мою тайну, значит ты знаешь, на что я способна. Незнакомка силой воли сохранила равнодушное выражение лица. «Дикарки, — смеялся ее внутренний голос. — Что одна, что вторая». — Знаю. И побег у тебя получается практиковать лучше всего, пчёлка. Так держать. Нож опустился чуть вниз, правее. Рывок — Хлоя полностью поднялась с места и, свободной рукой оперевшись о стол, удерживая равновесие, а второй коснувшись кончиком холодного металла века девушки, опасно улыбнулась, будто дьявол, предвкушающий зрелище. — Милая Хлоя. — Поза и лицо незнакомки остались прежними, она не подала ни одного протестующего сигнала. Происходящее ее будто бы забавляло ещё больше, чем саму Хлою. Девушка накрыла ладонь блонди своей, и ее голос сделался интимно-ласковым, как и освещение этого заведения. — Зачем же идти на такие крайности? В голову Буржуа бросилась разгоряченная кровь. Да за кого ее эта девка принимает?! Стоит признать, голос незнакомки и правда был обманчиво сладким и убаюкивал, как материнская колыбель младенца. Хотелось поддаться минутному искушению и довериться ей, ее манящему голосу, но они — одного поля ягоды, поэтому Хлоя не может позволить этим манипуляциям воздействовать на нее. — Три, два… — начала она обратный отсчёт, проклиная себя, что потеряла твердость и опору — ее тело задрожало мелкой дрожью, покрылось мурашками, а внутри кольцами сворачивалось необузданное напряжение, страх перед чем-то новым, неизведанным. — Ладно. Я Лила Росси. Хлоя тотчас с облегчением села обратно на стул; не сводя взгляда с Лилы Росси положила нож, словно они могли поменяться местами и уже через секунду ножик торчал бы из глаза Хлои, а не наоборот. Отогнав дурацкие фантазии, девушка пожевала нижнюю губу и заозиралась по сторонам. Она бесцельно прозевала полчаса и не заметила, как люди почти разошлись. Одна целующаяся парочка на другом конце кафе — и ни души. А имя таинственной леди… Что-то знакомое. Ах, ну точно! Не та ли эта Росси, которая должна была объявиться в их лицее неделю назад, да все не явилась! Ее появление взбудоражило умы выпускников: в конце концов, кто в здравом уме переводится под самый конец учебного года, когда экзамены уже смертью дышат в затылок? — Лила Росси. Ты мой друг. Допустим. И что же ты можешь мне предложить? Помощь какого характера? Друзья ведь помогают друг другу. — А ты умнее, чем я думала. Хвала небесам, не придется долго разжёвывать. Предлагаю примкнуть к Бражнику. «Так она заодно с Бражником! Становится все интереснее и интереснее. Теперь я начинаю понимать, почему ЛедиБаг не отказывается быть героиней». — А с какой стати? Какая мне выгода от этого? — Мы гарантируем тебе безопасность, — Лила сказала это, будто само собой разумеющееся, будто это самое лучшее, на что можно рассчитывать в этом мире. А может, так оно и есть? — А если я буду шпионить для героев? — не унималась Буржуа, зная наверняка, что в этом есть подвох. Хотя, она вынуждена признать, что предложение заманчивое… Силы героев и злодеев на данный момент явно не равны — добро уступает злу. — Мы не будем давать тебе никакой ценной информации о нашем местонахождении или личностях. Повторюсь: все, что мы можем тебе гарантировать — это безопасность в мире, в котором вот-вот начнется хаос. Я бы на твоём месте не отказывалась. — Да неужели? А если я передам властям или героем, что ты, Лила Росси, сотрудничаешь с суперзлодеем Парижа? — А я это и не скрываю. — Росси дерзко усмехнулась, но в этой усмешке не было озорства, а лишь презрение и немалая доля самодовольства. — Полиции нужны доказательства, а моя репутация чиста, как первый снег. А что сделают герои? Возьмут меня в плен? Будут преследовать? Пытать? Но это же не по-геройски. «А героиня ли я?» — с сомнением подумала Хлоя: даже лицо ее осунулось и поникло. Она покачала головой и вновь вспомнила свой побег. Те, кто говорят, что ни о чем не жалеют, очевидно, никогда не совершали ошибок, или были настолько слепы, что не видели их. Хлоя жалела о своем побеге. Ей не нравилось, что Лила, в общем-то, справедливо заметила это, и не нравилось, что Квин Би нечего на это возразить. — А кто сказал, что мы герои? Может, в душе мы хуже самых отпетых злодеев? — Она не хотела говорить от лица всех героев, но чувство единства одурманило ее: как-никак, она теперь одна из супергероев, пусть и не самых добрых, не самых смелых, но она в их команде, а, значит, имеет право говорить от лица всех. — А эти спасения Парижа, жертвенность, поддержка… не более, чем маска. — Мне нравится, куда ты клонишь. Поза Лилы из расслабленной переменилась в нетерпеливую. Этот разговор затянулся, и она ждала его скорейшего завершения. Подперев щеку рукой, она впилась в Хлою, сохранявшую напряжённое молчание, требовательным взглядом, ожидая продолжения. Однако Хлоя разбила ее надежды, как хрустальную вазу: — Рада угодить. Но все же мой ответ — нет. Лила резко встала из-за стола. Глаза ее округлились, а брови взметнулись вверх, словно она восприняла этот ответ как лично нанесенное ей оскорбление. Но рябь быстро прошла — и поверхность воды вновь разгладилась, как горизонт. Лицо Росси исказилось лукавостью, и она, подойдя к Хлое, властно схватила ее за подбородок, вынуждая смотреть в свои по-лисьему хитрые глаза: — Ты свой выбор сделала. Жаль, такая симпатичная мордашка. Я бы с тобой поработала. С отвращением отшвырнув лицо — иначе это не назовешь — Хлои от себя, словно та была неотёсанной собакой, ласкающейся в надежде получить косточку, Лила вышла из кафе. Хлоя потерла подбородок, который все ещё помнил грубые прикосновения этой прислужницы Бражника. Хлоя достала из сумочки телефон и, стараясь сохранять ясность ума и не сорваться на эмоции, настрочила короткое СМС на секретный номер напарницы: «ЛедиБаг. Я только что узнала, что некая Лила Росси сотрудничает с Бражником. Надо встретиться и обсудить это завтра». Выйдя из кафешки, Хлоя со скепсисом подумала: «Ну надо же, какая я покладистая! Как верная собачка отчиталась перед Баг». И пока она ждала такси, беспокойно покачиваясь то вперёд, то назад, она подумала об Адриане, но так сконфуженно, словно вспоминать о нем — преступление, а за спиной с автоматом на плече у неё стоит полицейский, умеющий читать мысли. Она замерла и прислушалась, как стукало ее сердце — крупно и скоро. Интересно, так же билось сердце Адриана, когда он, ещё будучи Котом Нуаром, бросался в бой, прикрывал свою напарницу, жертвуя собственной безопасностью? Безопасность… И тут у блонди душу вывернуло наизнанку от озарения. Лила Росси могла предложить безопасность только в одном случае — змейкой холодок прополз по позвоночнику! — когда в Париже вскоре будет затруднительно найти безопасный приют…

***

Есть тишина, которую не принято нарушать. Как правило, ее называют священной. В такие минуты поминают умерших во имя страны героев. Скорбь искренна? Едва ли это так. Но есть другая тишина, которую прерывать не хочется по собственному желанию. Это не обычай, не ритуал и не табу. Ты молчишь, потому что в словах нет нужды, она напрочь отпадает, когда рядом нужный человек. Но самое худшее молчание — это гнет, когда вам нечего сказать. Напряжение стоит в воздухе, как толща воды; не представляется возможным глотнуть кислорода, разрядить обстановку. Будь у Маринетт выбор, она бы предпочла, чтобы ее сопровождали в этой поездке Хлоя Буржуа или Лила Росси. С ними, во всяком случае, споры бы и взаимные препирательства не утихали ни на секунду: они бы горячились, раздували из мухи слона, говорили загадками, но их бы не душила тишина. Нет ничего хуже убийственного молчания. Шум, гам, раздражающий лепет — все терпимо, потому что есть звуки — есть жизнь. Тишина — это верный признак пустоты. Ничего. Ни единой живой души. Но выбирать не приходилось. Признаться, несколько раз в голосовых связках Маринетт начинали образовываться кузнечики. Стрекоча, они сидели в напряжении, и все их тело напоминало пружину. Вот ка-ак прыгнут — и Маринетт не выдержит: скажет словечко, абсолютно любое, хоть прокомментирует офигительную прическу оппонента. Но кузнечики так и не прыгнули: Маринетт по-прежнему оставалась на взводе. Казалось, потом она пожалеет о своих словах. Последствия необдуманных речей страшили. За этот день она и так наговорила много лишнего. Досадный вдох вызывают воспоминания о том, как мама забрала серьги. Если бы в последний момент девушка не сорвалась на крик, то мама бы не пришла, не отняла талисман, и сейчас Багибу не была бы вдали от своей маленькой квами… Если бы, ах, если бы! Что толку горевать о былом? Это не повернет время вспять! Неожиданно Мари выпрямилась и нахохлилась. Что за беспомощные мысли неудачницы?! Она — ЛедиБаг! У нее всегда были хорошие отношения с матерью. Они обе были на чувствах, когда делали и говорили то, что не следовало: Дюпен-Чен просто спокойно поговорит с мамой — они же не враги друг другу! Конечно. И нечего усугублять ситуацию. Все, что произошло — это не катастрофа мирового масштаба. Есть вещи и пострашнее: например, приближающиеся с каждым днём экзамены… Все пробники написаны — остался один: со следующей недели начнется сдача предметов по выбору. Маринетт тряхнула головой. Не могла она выбрать более приятную тему для размышлений? Тогда брюнетка скосила глаза в сторону Куффена: молчалив и горд, как орел. Неужели его не напрягает это тоскливое молча… Мысль появилась в мозгу — машину знатно тряхнуло, очевидно, на кочке. «Будто по трупу проехали, — с испугом взвизгнул внутренний голос. — Хотя… если это труп Бражника, то я не против. Даже расслабляет. Век бы так ездила». Увлеченная, наконец, только своими мыслями, а не переживаниями о томительном затишье в салоне авто, Маринетт недюжино удивилась, когда голос Луки разрезал атмосферу: — Это автомобиль твоих родителей? Все девичье существо дрогнуло. Изнутри. Словно ее душа материализовалась и растолкала внутренности, прыгая с одной кости на другую. Маринетт едва ли не захлебнулась ужасом от увиденного. — Кажется… — прищурившись — как непривычно смотреть на дальние расстояния без усиления зрения! — Дюпен-Чен нашла подтверждения своих худших опасений. — О боже, да! Тормози! Пронзительный визг колес оглушил окрестность, когда Лука, не снижая скорость, резко затормозил. Мари казалось, что ее сердце стучит во рту. И если бы это было так, ее бы вырвало, и она замертво упала на месте. Она выбежала из авто, не видя перед собой ничего, кроме машины ее родителей, бампер который впечатан в корпус другой тачки. Выглядит так, словно этот кто-то подрезал их. Специально. Не могли же они просто влететь в другой автомобиль… Нет-нет, папа ловкий водитель! Дума о том, что эта авария была подстроена, почему-то устойчиво закрепилась в сознании Маринетт. Дрожащие коленки. Нездоровая бледность, омывающая лицо. Осторожная походка, словно у кролика, приближающегося к волку — полудохлому, но все ещё с клыками острыми, способными впиться в кожу. К горлу девушки подступает тошнота, а в желудке происходит какая-то буйная какофония, когда она подходит достаточно близко, чтобы ее нос уловил слабый, но стойкий запах крови. Из приоткрытого окошка выглядывает запястье матери. По внутренней стороне руки течет струйка крови. Вот уж страшно! В костюме ЛедиБаг брюнетка могла вытерпеть любые зрелища. Было ли противно? Да. Но не на уровне тугого узла в желудке. Даже будучи в своем обычном теле, но с серьгами в ушах, Маринетт могла вытерпеть и не такие картины. Но сейчас… Она словно уязвима вдвойне. Она так привыкла, что ее стрессоустойчивость более высокая, чем у обычного человека, что этот желчный привкус во рту она воспринимает едва ли не со страхом смерти, словно у нее обнаружили рак. К хорошему быстро привыкаешь… Героиня инстинктивно дотронулась до ушей. Такие голые, такие не одетые без серёжек… Давя в себе спазмы омерзения, она заглянула в салон автомобиля через окно и рвано выдохнула. Ее тело словно обмякло, она даже не нашла в себе сил отшатнуться. Было непонятно, сработала ли подушка безопасности. Вернее, выполнила ли она свою функцию — сохранила жизнь водителя. Лоб отца был весь в крови, голова покоилась на сдутой подушке, отросшие, с капельками багряной жидкости, словно нанизанные на пряди, волосы облепили его виски, шея тоже была красной. Лицо мамы повернуто к отцу: она выглядит более обнадеживающе — из левой брови торчит небольшой осколок стекла, под глазам подтек, кончик губы разбит вдребезги, но даже цвет ее лица более здоров, чем у отца. Три слова гремели в ушах: «Их можно спасти!» И правда, ещё не всё потеряно. Девушка нащупала пульс на запястье матери. Слабый, но он есть! Не чудо ли это? Сзади от нее, в десятке метров, хлопнула дверца. Лука вышел следом за ней. Мари резко обернулась к нему: густые волосы жестко хлестнули по шее. — Это произошло недавно… Л-лука! — Брюнетка вдохнула и выдохнула несколько раз, чтобы не разрыдаться. Не хотелось показывать слабость при нем. — Полицию, скорую, живее! Парень незамедлительно набрал нужные номера и докладывал об их местонахождении скорой. Пользуясь тем, что он стоял в некотором отдалении от него, Маринетт, мысленно прося прощание у бессознательной матери, нагнулась к ее лицу, осторожно нащупала в кармане ее куртки серьги и, сжав их в кулаке, отпрянула от авто, как если бы ее уличили в воровстве. Дюпен-Чен стушевалась. Не решалась надеть серьги. Кажется, ранее она считала, что этот день имеет все шансы не стать худшим в истории? Она давно не ошибалась. Роковая, ужасная, гадкая ошибка. Этот день выжал из нее все силы, потрепал, как старую игрушку, и выбросил на помойку — гнить дальше. В голове фотопленкой прокручивались воспоминания: ссора с мамой, ненависть, бурлящая в ее крови — температура не ниже адского котелка! — неподдельная ненависть к родителям. Совпадения так ужасны, так красноречивы, что сбивают с толку. Этого не может быть. Она хотела помириться с матерью! Да Господи, будь они прокляты! Ее истинная цель этой поездки — это разговор с дядей Маркусом и примирение с мамой, с самым родным человеком, который всегда-всегда поддерживал ее и продолжал любить, несмотря ни на что! Ты играла с огнем, Дюпен-Чен. Ты позволила себе потонуть в беспроглядном океане собственных проблем и забыть, что Вселенная слышит все. Отголоски мыслей, желаний, особенно острых. Ты поплатилась за это. Цена слишком велика? Прости. Тебе дарована огромная власть над сверхъестественной силой. Власть — это ответственность. Маринетт — гвоздь, и ее по башке словно бы забил молот в дощечку. Все встало на свои места. Дядя Маркус. Она сорвалась с места и подлетела к другой машине. Все верно. Вот он, громила Дюпен, отсидевший срок, сразу же решился на новое преступление. Очнулся. Мигает глазами и растерянно озирается по сторонам. — Маринетт? — удивлённо спросил он, почувствовав на себе чей-то напряженный взгляд. — Тебя не должно быть здесь. Я… Нет, Маркус. Именно здесь она должна быть сейчас. Дабы вправить тебе мозги. Дабы ты пожалел о своих злодеяниях. Кто, если не, быть может, единственная родственница, оставшаяся в живых? Гончие Маринетт сорвались с привязи — оторванные веревки развивались вслед за ними, тащились по земле, когда племянница, овладеваемая яростью, в порыве чувств надела серьги и, обогнув машину, открыла дверцу, отчего та даже тяжело скрипнула, и с нейсвойственной обычной девушке силой повалила его на асфальт. Он не сопротивлялся. Только вымученно закряхтел, больно ударившись спиной, голову успел прикрыть. — Какого дьявола ты вытворяешь?! — взревел он, когда она, легко подняв его за воротник свитера, врезала ему по челюсти. Сначала один раз. Потом ещё и ещё, пока не разбила его губу в кровь, прямо как у матери. Его зубы окрасились кровью. Приятное зрелище. — Не тебе задавать вопросы. — Маринетт честно хотела говорить, и чтобы слова ее звучали, как угрозы, как плевки презрения, но вместо этого ей хотелось сорвать кожу с себя и заодно со всего мира, и голос ее — болезненный стон человека, которого сломила треклятая судьба. — Ты специально, да? Это ты… ты подстроил аварию! Я знаю, что ты! Ты, ты, ты хотел избавиться от людей, у которых были улики, ты хотел сбежать от ответственности, ты!.. Из-за тебя… все из-за тебя… Лучше бы ты не выходил из тюрьмы. — Может быть, — прохрипел Маркус, оттолкнув племянницу от себя, когда она бессильно навалилась на него всем телом, содрагаясь от злости, ужаса и обиды. — А не тебе меня осуждать. Лука оттащил Мари от дяди, когда она уже порвалась задать их трепке более криминальный уровень. — Успокойся. Маринетт вскинула ресницы и посмотрела на байкера, как на тронувшегося рассудком. — Разве ты не хочешь отомстить за сестру? Вот он, виновник торжества, перед тобой. Сделай ему больно. — Месть — удел слабых. Ты подстёгиваешь меня на поверхностное решение проблемы. Мы не животные. К тому же, — он неожиданно подмигнул, — скоро здесь будет полиция. «А я, значит, животное, по твоим меркам, да?» — хмыкнула Маринетт, но не озвучила своих мыслей. Буквально через полминуты подъехала скорая, спустя пять минут — полиция. Свидетелей, то есть Маринетт и Луку, допросили. На Маркуса надели наручники — он не сопротивлялся: авария и кулаки племянницы лишили его желания противиться закону какое-то время. Прежде чем ажаны усадили его в машину, Маринетт, пытливо глядя на него, безэмоционально спросила: — О чем ты думал, когда насиловал Джулеку? Он обратил на нее свой мутный взор и кровожадно ухмыльнулся. — О том, что хочу испортить невинное дитя. Стать запретным яблоком Евы. Чтобы кто-то другой испытал то же унижение и несправедливость Бога, что и я, незаслуженно томясь в тюрьме. Дверца захлопнулась. Героиня не видела Дюпена через затемнённое стекло, но ощущала, как шевелятся извилины ее мозга: его развернутый ответ дал простор воображению. Теперь она примерно представляла, что из себя представляет Бражник. Обиженный судьбой ребенок. Он хочет мести, пусть даже мстить придется всему миру. Лука, вроде бы, освободился. Маринетт хотела просить — просить, чтобы он подвез ее до дома. Она не в состоянии помочь ни следствию, ни родителям, но когда увидела, как доктора мялись у авто ее родителей, передумала. Она рванула им навстречу, предлагая свою помощь. Они отмахивались от нее. Тогда она решила действовать самостоятельно. Рывком потянула мать за кисть руки, скуля, не отдавая отчёта в своих действиях. Глаза вновь кусали слезы, холодный ветер парализовал, но она действовала, будучи под контролем адреналина. Молодая докторша жёстко оттащила ее от автомобиля. — Что вы делаете? В ноге женщины кусок металла. Если вы хотите спасти ее, то нужно вытаскивать осторожно. Вы делаете только хуже. — Но я хочу помочь. Это моя мама. — Лучшее, что вы можете сделать сейчас для своих родителей — это не мешать нам спасать их. И молиться. — Но… — Предоставьте это дело профессионалам, — бескомпромиссно заявила врач, и Мари поняла, что она поставила жирную точку в разговоре, судя по тому, что она отошла к Луке и, бросая в ее сторону недовольные взгляды, шептала ему что-то. Очевидно, просила увести глупую девочку подальше от таких зрелищ. Лишь под ногами мешается. Маринетт более-менее успокоилась, когда Лука, облокотившись бедром о копот своей тачки — как когда-то сделал Адриан! — сложил руки на груди и, кивнув в сторону матери Дюпен-Чен, которую увозили на носилках для раненных, сказал: — Они заботились о тебе. Теперь твоя очередь позаботиться о них. Маринетт искала глазами папу, но так и не нашла. — Ты прав. — Тебе нужно в больницу. Маринетт безвольно помотала головой. — Не нужно. Я в норме. — Это шок, — терпеливо пояснил Лука, по-учительски пожимая ее плечо, когда она подошла на доверительно близкое расстояние, протянув к нему руки, в надежде сыскать поддержку. Парень неловко приобнял ее. — Через пару часов ты поймёшь, что не в порядке. Он обнял ее. Она пробурчала что-то невнятное и протестующее; что-то о том, что единственное место, где она сейчас должна быть — это дома. Домой… единственный безопасный клочок на Земле, самый родной и дорогой сердцу, что бы ни случилось. Она дождется, когда родители пойдут на поправку, они помирятся, и все будет как раньше, правда? Ведь все возможно вернуть? Или все, что остается теперь — это полагаться только на себя и танцевать на осколках разбитых надежд?