***
Flashback:
Полгода назад
Майк Бенджамин — парень из обычной семьи. Каково же было удивление Адриана, когда он узнал, с какими влиятельными людьми он имеет знакомства. Невероятно просто… Правду говорят: поживешь — и не такое увидишь. Сегодня он привел Адриана на площадь Отель-де-Виль. Здесь у него была запланирована встреча с некой таинственной особой, живущей в нескольких минутах ходьбы от собора Нотр-Дам в четвертом округе. Район не из бедных. Более того, культурный и величественный. Как правило, здесь проживают ценители искусства и долгих прогулок. Эта девушка, при упоминании которой у Майка лихорадочно горели глаза и едва ли не текли слюни, должно быть, из образованной семьи. Агрест уже предвкушал встречу с нею не менее новоиспеченного друга. Кто она? Какая ее фамилия? Эме? Дюрис? Давалос? — Я устал ждать, — объявил Агрест по прошествии пятнадцати минут. Он был наслышан о долгих сборах дам, но ведь ЛедиБаг бросается на помощь людям сразу же, вопреки своему желанию отдохнуть. Она бросает все дела и стремится туда, где крик. Где людям нужна помощь. Где опасно… Адриан грязно выругался, поскреб в затылке. Ну вот, опять! Мысли о ЛедиБаг сейчас не уместны — к черту ее глазки, к черту ее героизм и все, за что он ее полюбил! Любовь к ЛедиБаг — иллюзия. Миф, легенда, сказание. Это прошлое и более не побеспокоит его. Их дорожки разошлись. Сейчас его жертва — Дюпен-Чен. Вот уж с кем он развлечется вдоволь… — Ещё немного, — заверил Майкл, кивнув подбородоком в какую-то сторону. — Вон она, красотка, уже мчит. Адриан пригляделся. Действительно, навстречу к ним спешит девушка. Среднего роста, худая, с густыми длинными волосами, струящимися по плечам. Она одета в яркое летнее платье, сандалии и лёгкую джинсовку. Когда она подошла, Адриан едва сдержал ироничный смешок. Ну надо же, какие люди. Сама Лила Росси. Так ли случайна их встреча? Едва ли. — Приятно познакомиться, Адриан, — она протянула ему руку и обольстительно улыбнулась. Он легко пожал ее и, поднеся к губам, оставил на пальчиках невесомый, едва уловимый поцелуй. Как шелест ветра по коже, как тепло зимнего солнца. Она не подавала виду, но сердце у нее колотилось, как ставни в ураган. Майк не соврал! Это он — собственной персоной! — Адриан Агрест… как грезила она о встрече с ним, как мечтала и заходилась в приступах неконтролируемого волнения. Только бы он был одинок! Только бы, только бы! Девчонка стойко выдержала его взгляд, а не отдернула руку, как это сделала бы ЛедиБаг. И не покраснела, как Маринетт. Дьявол! Опять эти несносные женщины! Они преследуют его даже в голове. В мыслях, течение которых он, по идее, должен контролировать. — Взаимно, Лила. Но, стало быть, мы знакомы. Он хотел смутить ее этим замечанием, но она не выглядела растерянной. — Это так. К сожалению, у нас было не так много времени узнать друг друга лучше… — Однако солнце ещё в зените. — Верно. До вечера ещё далеко. Адриан не думал, что их пути когда-нибудь пересекутся. Она была девчонкой, что пришла к ним в лицей, завралась, акуманизировалась и с позором покинула «Франсуа-Дюпон». Но сейчас — она перед ним. И явно хочет узнать его поближе. Настолько ближе, насколько он позволит. А он позволит — она знает. Они переспали. Это было понятно сразу: они флиртовали с первой минуты нового знакомства. Он думал, она забыла. Она думала, что забудет. Но когда Адриан вернулся из Китая другой версией себя, когда его сбила Маринетт, и его бок истекал кровью, она была последней, с кем он хотел встретиться. Последней, на чью помощь и поддержку рассчитывал. Тогда она сбросила маску — маску вечной заносчивости, всезнайства и лицемерия. Она влюблена в него, как оказалось! Это событие ошарашило. Она носилась с ним, как курица с новорожденным цыпленком. Вызвала ему такси, воспользовалась его беспомощностью и притащила в свой дом. Обработала рану, уговаривала не ехать в больницу, а переночевать у себя. Ясно, зачем она это делала. Хотела оставить его для себя. Как будто он — запретная сладость, которую хочет малышка. Такое отношение раздражало. А ведь и так он в свое время относился к Маринетт. Эта ситуация помогла проникнуться к ней сочувствием ещё больше. Это радовало, ибо дало понять — он ещё может чувствовать. Сила кольца не надавила на его горло, не перекрыла доступ кислороду. Он живёт пока в теле и душе Адриана Агреста. Человек, а не конченный, бесчувственный ублюдок — без мозга и совести. Лила была настырна. Адриану пришлось пойти на уступки и переночевать у нее: она постелила ему на диване. На следующее утро он собирался покинуть небольшой, но уютный домик, что арендовала для нее мать, но она задержала его. Более того, посягала, как на собственность. Будто не хотела отпускать. «Я требую — позвони в полицию! Напиши заявление! Сделай хоть что-нибудь, не оставляй это просто так. Ты же знаешь, доброта вызывает наглость у людей, ничего кроме нее они потом и не ждут». Адриан обернулся и облепил ее выразительным, говорящим взглядом — «не тебе отчитывать меня за мое решение». «Если она не узнает об этом, не будет и наглости, Лила». Но Лила не собиралась сдаваться. Она сжала руки в кулаки и, перегородив Адриану путь к отступлению, а именно к двери, завела бравую речь, активно выражая все свое негодование жестами: «Это все потому, что она — Дюпен-Чен? Потому что ты чувствуешь перед ней вину за содеянное в прошлом, да?!» Минутный порыв. Она схватила Адриана за руку, сжала ее. Глаза налились то ли свинцом, то ли кровью, но факт — она обезумела от этого звериного бешенства. Ее словно укусили, заразили. Название этому вирусу — одержимость. Максимально нездоровая, неадекватная, такая невероятно харизматичная в исполнении Лилы. Ей бы в актрисы, ей-богу! «Просто ответь мне!» «Лила… мои отношения с Дюпен-Чен никогда — слышишь? — не касались тебя. Что ты надеешься изменить? Ревнуешь Маринетт? У нее в последние время так много поклонников, не так ли?» Улыбка, мимика, интонация — все это пропитано сарказмом таким же очевидным, как тряпочка спиртом. Лила не была разъярена его точным попаданием в цель. Напротив, она отступила, словно на нее разом вылили ведра ледяной воды. Пожала плечами, словно ничего не случилось, и расхохоталась, как злодейка. «О да! Дюпен-Чен! Как мило: все разговоры сводятся к ней. Да она просто звезда сплетен!» Она не сказала больше ни слова, но и не нужно. Неблагодарное это занятие — гадать о ходе ее мыслей. Пусть девочка-лиса делает, что угодно душе, лишь бы его не трогала. И Маринетт… Что же она за ней так увязалась? Глаз, что ли, в самом деле, положила? Эти девчонки! Душу дьяволу продашь — все равно не поймёшь, что за мысли роятся в их симпатичных головках. А может никого они на самом деле, кроме себя-то и не любят. Уж Лила Росси точно!***
Натаниэлю давно не было так страшно. Он давил на газ, как не в себя, как будто бы его девушке не просто плохо, а она рожает. Тройню! Он перепугался нешуточно: от свежего, молодого лица разом отхлынули все краски жизни, точно из него выкачали всю кровь, и он едва доживал последние минуты. Такой адреналин змеиным ядом впрыснули в его кровь — лишь бы не сбить случаем какого-нибудь невнимательного бедолагу! Светофор, поворот, прямо — и газ! Быстрее, быстрее. Только бы добраться вовремя. Мари вовсе поплохела: она положила серьги в бардачок, дабы они не мозолили ей глаза, отвернула голову к стеклу и закрыла глаза. Куртцберг старался не смотреть на нее. Такую слабенькую, безжизненную… К тому же, он чувствовал вину. Перед тем, как ее накрыло волной острой боли, они ссорились. Кажется, назревал вполне ощутимый конфликт. Рыжик прокусил нижнюю губу — почти до крови. Он вспотел, душа его взволновалась и забилась в пятках, солнечном сплетении, за пазухой. Все тело — крик души. Он чувствовал вину, искреннее раскаяние и что-то ещё… Предчувствие. Какое-то нехорошее. Погруженный в свои думы, он не сразу заметил, что оказался в восточной части города. А значит, до дома Мастера Фу, расположенного в двенадцатом районе, недалеко. Хвала небу, это первый округ правого берега Сены, если следовать течению реки. А значит, до спасения недалеко. Все будет хорошо, обязательно будет… В порыве нежности он накрыл ладонь Дюпен-Чен своей и улыбнулся со всей поддержкой, на которую был способен. Но она дернулась, как от удара током. Скинула его руку и сжалась. — Мари… — произнес он с нажимом, в ожидании ответа. Ошарашенный, он несколько раз пожал свои пальцы, гадая, не приснилось ли ему это. Почему она так реагирует?.. На его памяти не было такого, чтобы она отвергала проявления его трепетных, сердечных чувств. — Не ласкай меня, когда тебе вздумается. Что за метод кнута и пряника? Сначала отчитал, как пятилетку, хотя я ничего недопустимого себе не позволяла, а теперь — касаешься моей руки, пытаясь утешить, как будто ничего не случилось. Все нормально. Натаниэль сделал круглые глаза и глянул на нее украдкой, как на параноика, ей-богу. — О каком методе ты говоришь, милая? — Да брось, ты понимаешь, о чем речь! — Маринетт не хотела смотреть на него — так она была обижена. Но этот его идиотский вопрос не просто подорвал, а перерезал нить ее терпения. Она резко полууобернулась к нему не шеей, а корпусом — которкие иссиня-черные пряди колыхнулись и ударили ее по щекам. Ее охватил жар злости. Градус в салоне авто резко повысился. У Ната перехватило дыхание. — Недавно ты разговаривал со мной так, словно я уже встречаюсь с Лукой за твоей спиной. Ей хотелось продолжить свою тираду. Ох, сколько всего накопилось в ней за это время. Ей есть, что высказать! Но Натаниэль прервал ее. Отчего-то довольный, словно кот, полакомившийся сметаной, он вытянул шейку и повел плавно, не спеша. Смотря только на дорогу, он с ехидством спросил: — А хотелось бы? Как мерзко! Какой мерзкий вопрос, какая мерзкая, такая непривычная для Натаниэля ухмылка! Маринетт чувствует, что бьётся головой о скалы, как волна — и не получает результата. До берега добирается лишь пена, а она погружается на дно. Ахает от боли — сердце у нее не спокойно. Натаниэль… милый, родной Натаниэль. В какой момент между ними произошел раскол? Почему он беспощадно манипулирует ее чувствами? Не потому ли, что появился достойный конкурент в лице Луке? И не потому ли, что вернулся Адриан? Ах, ну неужели в самом деле думает, что ей лишь бы погулять на стороне! Да он… да он… за кого держит ее, черт побери?! — Натаниэль, ты просто… — Она глубоко вздохнула, наполняя лёгкие как можно большим количеством кислорода. Прохладный, комфортный воздух в салоне помог ей остудить пыл и не сорваться на оскорбления — бессмысленные и беспощадные. — Не там расставляешь акценты. С тобой стало невозможно разговаривать. Прекрати меня провоцировать. Чего ты от меня хочешь услышать? У тебя, что, какой-то комплекс брошенного? Ты хочешь, чтобы я сказала тебе, что люблю Луку, очарована им и бросаю тебя? Тебе настолько сильно хочется пострадать? Нат вымученно простонал. Уверенно смотрел вперёд себя, на дорогу. Сжимал руль до побеления костяшек. Как хорошо, что ему вовсе не обязательно смотреть на Маринетт! Если бы ему пришлось глядеть в ее строгие глаза сейчас, его лицо непременно изобразило бы страдание. Она не должна видеть это. Но что он сделал не так? Что в его словах так сильно ранило Маринетт? Он не хотел огорчать ее, он лишь хотел знать, почему Лука шел с ней под ручку. А когда она готова была распрощаться, тот вовсе протянул ее к себе за талию, проворковав что-то на ушко. А сам смотрел на него, Натаниэля. С такой ехидцей. Как раздражало! Да как он смел смотреть на него так, словно уже увел его девушку из-под носа?! Вот поэтому Нату не симпатизирует этот смазливый гитаришка. Слишком много его стало в жизни Маринетт. Натаниэль хотел припарковаться прямо у дома Мастера, но все места были заняты. Пришлось затормозить в некотором отдалении. Как только машина замерла, Мари тотчас схватила серёжки и выбежала прочь. Натаниэль ринулся вслед за ней. Она так резко рванула, мало ли, что может случится с ней, учитывая ее слабость. И правда — в глазах девушки потемнело. Она схватилась за виски и упала. Серьги издали странный, писклявый звук — и взорвались вспышкой неестественно яркого, палящего глаза света. Куртцберг боязливо заозирался по сторонам. Взял Маринетт на руки и спешно засеменил в дом Ван Фу. Лишь бы с ней все было в порядке, и ничего больше не надо! Человек, следивший за домом Фу все это время, отлип от кирпичной стены и ухмыльнулся. Как интересно… Теперь он понимал, почему новый Бражник, обладая таким количеством информации о своих врагах, не нападает на них открыто. Потому что его цель — не победа. Он уже победил. Ему интересен не итог игры, его душу волнует процесс… Ему интересно, что будет делать ЛедиБаг. Огненный Лис. Квин Би. Карапас. И Кот Нуар, конечно… Если ему суждено вернуться.***
Городскими камерами видеонаблюдения активно пользуются не только коммунальные службы для отслеживания работы своих специалистов, но и сотрудники правоохранительных органов. Именно туда и направился Адриан, в поисках ответов на свои вопросы. Пока вел машину, он опасно смачно чихал в рукав пиджака, проклиная людей, что его сейчас вспоминают. Долго, нудно и упорно уговаривал сотрудников дать ему без ордера и необходимости право просмотреть камеры видеонаблюдения полугодней давности. Это было страшно. Битва, которую он разделил с Огненным Лисом, Ледибаг и Бражником… Погибших не было, но пострадали некоторые люди, что проходили мимо. Их осыпала каменная крошка о обломки крыш. Младший Агрест уже давно не занимался самобичеванием, поняв его бессмысленность, но сейчас им овладело непреодолимое желание позлиться на себя. Преодолев это желание с трудом, он сосредоточился на главном — на безопасности тех, которым… он обязан многим. Средних лет мужчина долго, как это принято говорить в народе, ломался, но в конечном итоге ему пришлось сдаться под напором крупной суммы денег. В конце концов, деньгам не откажешь. Без них никуда в мире, где материальные ценности стоят выше духовных. Отныне ему ежедневно будут докладывать о том, где Маринетт Дюпен-Чен, с кем она и не грозит ли ей опасность. Главное, чтобы она не узнала… Иначе ей это ох как не понравится.***
Галлюцинации вторглись в сознание Маринетт, как огромный монстр. Он дотянулся до нее своими мощными, длинными щупальцами, откинул на пару метров назад и был таков. По ее лбу пошли трещины, в ушах гудела сирена, плавился и кипел мозг. Клетки тела отмирали. Потом она очнулась — реальность была затянута дымкой кошмара. Ей было тяжело пошевелиться, перевернуться с одного бока на другой. Она не понимала, где она. Не помнила, как сюда попала. — Где я? — вымученно простонала она, прикрывая глаза ладонью, пытаясь спрятаться от яркого, слепящего солнца. Беспокоясь о комфорте героини, Ван Фу тотчас задернул шторы и потрогал ее лоб, проверяя на наличие температуры. Жар падал, но ей необходимо было проспаться. — Ты в безопасности, ЛедиБаг. Сейчас — отдыхай. Эти слова словно сняли с нее обязательство быть вечно сильной, вечно ответственной за все. Ее веки расслабились. Мари откинулась на подушку и вновь провалилась в сладкую дрёму. Когда она проснулась во второй раз и приподнялась на локтях, то вспомнила все. Прозрела будто. Мастер постелил ей матрас на полу. Она спала прямо-таки в японском стиле, хах. Вот и хорошо, она шутит. Значит, все не так плохо. Потерла глаза и посмотрела на престарелого хранителя — его маленькие глаза были направлены прямиком на нее. От этого взгляда ее пробрала дрожь. — Маринетт, я огорчен, что ты не обращалась ко мне за помощью. Девушка почувствовала себя несколько пристыженной. И правда, не понятно, отчего она медлила и не обратилась к Мастеру? Чего выжидала? Что все само собой наладится? Погладила себя по руке, стараясь согреться, от мурашек, галопом бегущих по ее телу. — Простите, Мастер, я просто… — Поговорим после. Тебе нужно восстановить силы. Ван Фу сделал какой-то странный, незамысловатый жест рукой, и Мари вновь отключилась. Последнее ощущение — волосы, прилипшие к потному затылку. Последняя картинка в глазах — Натаниэль, что стоял рядом с подоконником, оперевшись спиной о стену. Он не подавал никаких сигналов своего присутствия. Чувствовал вину? — Что вы сделали с ней? — полюбопытствовал он, когда убедился, что Маринетт без чувств. Мастер послал загадочную улыбку, вынуждая рыжика гадать над ее назначением. «Неправильные вопросы задаешь, Лис. Как я это сделал — вот это было бы уместнее. Впрочем, я слишком строг, а ты молод. Быть может, когда-нибудь ты научишься слушать». Куртцберг уж думал, что Фу не соизволит ответить, но его тихий, неторопливый голос исполосовал тишину на ломтики: — Она слаба. На нее легко воздействовать в таком состоянии. Натаниэль вскинул брови, заинтересованный. На миг даже сбросил шкуру деланного равнодушия, кою обычно надевал при Мастере. Ох уж эти дети, все стремятся повзрослеть… Куда спешить? Жизнь — не быстроходный поезд, будет ещё все, будет… — КАК вы это сделали? Могут ли это все супергерои? «Наконец-то». Старик хотел пояснить, но в последнюю секунду понял, что не хочет. Не сейчас. — Рано тебе пока забивать голову таким. Сейчас твоя задача состоит в другом. — Натаниэль хмыкнул и с вызовом поддался вперёд, скрестив руки на груди. Мол, ну и что же ты мне скажешь, старик? В чем состоит мой долг? Китаец обречённо вздохнул. Ох уж эти молодые, горячие умы, не остудившие пыл чувств. Он кивнул на спящую девушку и терпеливо обосновал свою позицию: — Ты должен заботиться о ней, а не создавать ещё больше проблем. Нат поперхнулся. Кажется, не на это он рассчитывал. Этой фразой Мастер словно дёрнул за живую струну его души. Сыграл ту самую мелодию, которую он не хотел слышать. — Простите? — Не притворяйся глухим или глупым. Ты понимаешь, к чему я клоню. — Я лишь волнуюсь о ней… — Нет, Огненный Лис. — Сухие губы старика дрогнули в упрямой ухмылке, и Натаниэль понял: споры с ним — пустая трата времени. Они ни к чему не приведут и ничего не дадут. — Твое волнение вовсе не о ней, а о себе. О том, что ты можешь потерять ее. Ван Фу беспощадно глаголил правду; именно она так уязвила Ната, вызвала в нем неконтролируемое желание с пеной у рта доказывать обратное. Но он стиснул зубы, подавляя порыв. А не проверяет ли его Мастер? Не хочет ли посмотреть, где пределы его терпимости? Нет. Он не поддастся на провокации. Поэтому вместо речей, кишащих желчью, он ровно ответил: — Послушайте. Это наши отношения. Давайте мы сами как-нибудь разберемся? — Конечно. — Фу невозмутимо кивнул, словно это само собой разумеющееся. Куртцберг подивился наглости старичка. Так беспардонно лезет со своими догадками и выводами в дела, которые его не касаются, а потом ведёт себя так, будто он не позволял себе ничего недопустимого. Неприятно удивлен. Огорчен и явно не ожидал таких нападок от Фу, полагая, что тот явно на его стороне. Это сыграло определенную роль — и рыжик не удержался от язвительного комментария: — Если вы, конечно, не решите, что ваш долг — провести с ней воспитательную беседу о том, какой я плохой… Ван Фу мастерски скрыл свои эмоции; а именно: такое разочарование, опалившие тусклые очи слабым огоньком только-только зажженной свечи. — Ну что ты, как можно? — Я пойду, пожалуй. — Натаниэль оторвался от стены, подошёл к Маринетт и приложился к ее лбу своим. Погладил ее по волосам напоследок и, не глядя на Мастера, тихо попросил: — Позвоните, когда нужно будет приехать за ней. В его интонации угадывалась мольба, но это не тронуло Хранителя. Он бескомпромиссно отрезал: — Я не буду ничего делать. Захочет — сама свяжется. К тому же, у нее есть машина, чтобы самостоятельно добраться до дома. Куртцберг не стал отвечать, боясь спровоцировать конфликт. Он знал, что ни на что, кроме плевка ядом, он сейчас не способен. Слишком уж, до дрожи в коленках, его задело показательное пренебрежение Ван Фу Огненным Лисом. Но почему? В чем он провинился? Почему сегодня все против него?***
Шесть пропущенных от Альи, два — от Натаниэля, и пятнадцать от бабушки. Это выглядело достаточно устрашающе, чтобы затеряться в дальних краях и спрятаться в самую неприглядную мусорную урну. Маринетт провалялась у Мастера аж до самого вечера, после чего он едва ли не силой вытолкал ее обратно. Вручил «исцеленные» серьги и даже не дал толком расспросить о том, как так вышло, что брошь Бражника оказалась похищена, и в порядке ли теперь кольцо Нуара, удалось ли залатать ту трещину. Утомленная, Маринетт сидела в машине, изредка потирая кулачками глаза. Старалась привести себя в чувство. Растерялась, не знала, что ей делать дальше. Прикусила внутреннюю сторону щеки, поймала себя на мысли, повергшей в шок — она не хочет возвращаться в дом. Дом — это место, где кругом царит полный покой, но… Том и Сабина больше не улыбнуться ей. Не осветят ее серые будни своими голосами, лицами, объятиями. Их больше нет. Она всхлипнула. Закрыла рот рукой, давя всхлипы и корчась, и дрожа от внутренней боли. Глупая девчонка. Думала, что прошло. Наивно рассчитывала, что шрамы в душе затянутся так быстро. Краем глаза поймала свое отражение в зеркале. О боги, она выглядит ужасно. Прямо как человек, потерявший все. У которого из-под носа ускользнуло собственное счастье. Ну надо же, какая ирония! Что это? Плата за ее решение остаться ЛедиБаг? Большая сила — большая ответственность, так?! — Ведь так?! Это наказание за власть, полученную мною?! Дюпен-Чен настолько озверела, что не заметила, как сорвалась на истошный крик. Она погладила себя по сухой щеке, неудовлетворительно наблюдая за мешками под глазами, исхудавшему за пару дней лицу. Вздрогнула — отдернула руку. Нет, нет и нет… Это все не может твориться с ней, только не с ней! Ее внешний вид — явный показатель ее слабости. Она поёжилась, подумав, как торжествует Бражник, видя ее такой. Он хочет сломать ее. Его это рук дело или нет — она не сдастся. Она просто не может позволить себе отчаяться. Нужно решаться. Ради мамы. Папы. Тикки. Ради своего будущего. Вдох-выдох — и вот она уже набирает номер человека, звонившего ей больше десяти раз. — Бабуль? Маринетт не узнала свой голос: пронизанный робостью и сиплостью, он производил пренеприятное впечатление. — Милая! Что с тобой случилось? Почему ты не отвечала на звонки? Слава богу, перезвонила, я уж думала, случилось чего… Ну кто ведёт себя так, Маринетт?! Джина тут же завалила внучку вопросами, и Мари даже смогла слабо улыбнуться под таким напором. Все такая же энергичная, модная и бойкая… Джина Дюпен. Хоть кто-то в этом мире не меняется. — Бабушка… — начала девушка без церемоний, не зная, как более обходительно подобраться к животрепещущий теме. Она не игрок, поэтому не спешила подготовить собеседницу, и огорошила сразу же — с порога: — Ты ведь уже знаешь про папу, д-да? — Конечно. Потому и звонила. Мари, послушай, ты знаешь, я не умею утешать, но… Ты держись, ладно? Все будет хорошо. Я возьму на себя организацию похорон, а ты пока… Не делай с собой ничего. Не вини себя. Я знаю, что ты склонна взваливать на себя слишком многое. Это удивительно! Тон Джины был удивительным. В нем сверкала сталь, Мари готова была поклясться, что видела ее ослепительный отблеск. У этой немолодой женщины с возрастом не сломался, а окреп внутренней стержень. Она уверенно и четко раздавала указания, однако наряду с организованностью в ее тоне журчала… забота. Такая неподдельная и искренняя, что сердце Маринетт совершило взволнованный кульбит, а в ушах затрезвонила мысль: она не одна. Ей столько раз приходилось осмыслять это, возвращаться к этой теме, пока до неё не дойдет, но, потеряв двух самых близких людей, она осознала: пора ценить то, что имеешь, и больше никогда-никогда не жалеть себя. С нее довольно. — Да, спасибо тебе… — она тепло отблагодарила бабушку и смахнула слезы счастья. — Мне пора. — Звони почаще. Кушай побольше, следи за собой, гуляй… Живи, слышишь? — Я поняла тебя. Все, пока. Маринетт сбросила и воодушевленно залепетала что-то непонятное себе под нос. На грани истерики, безумия и непонятной эйфории она завела мотор и направилась к Алье, предвкушая нелегкий разговор. Она не хочет возвращаться домой. Она больше не может назвать пекарню «T/S» своим домом. Отныне это место утраты, которое ассоциациируется у нее с теми, кого она не сберегла.***
Гнев в карих, бездонных глазах вздымался волнами и опускался с таким же шумом, что и они. Пенился, растворялся белоснежными кругами… Поистине чудно́! И как дужки ее очков ещё не запотели? Стоило видеть, как отреагировала Алья, когда ее горе-подруга, не удосужившаяся отправить хотя бы весточку за эти дни, припарковалась возле ее дома, засигналила и бросилась на шею, рассыпаясь в извинениях. Сначала Сезер обрадовалась, пригласила Маринетт в дом, расцеловала и призналась в своих переживаниях, а потом… Бах-бах! Посыпались тирады, наставления и нравоучения… Все как она умеет. Все в ее духе. Мари не отвечала взаимной агрессией, не пыталась оправдаться или заглушить ее поток слов. Она знала Алью, знала, что та очень скоро успокоится сама, ей просто нужно выговориться. Она ведь тоже переживала. Затем мулатка поджала колени к груди, шмыгнула носом и порывисто обняла подругу, крепко-крепко прижала подругу к сердцу, выражая искренние соболезнования по поводу смерти Тома и комы Сабин. В Дюпен-Чен не было слез: она выплакала их все без остатка. Но броня, покрывшая ее сердце, потихоньку оттаяла… Ей уже было лучше. Во всяком случае, она не чувствовала пустоту, грызущую изнутри. Она ощущала запахи, прикосновения, слышала звуки. Она была живой, клетки ее мозга не отмерли. Жива! Жива! Какое прекрасное, очаровательное слово. Как много в нем смысла, неги и тоски. Теперь две закадычные подруги, обсудив все переживания последних дней, принялись наводить марафет. Алья настояла на этом. Уверила, что они же девочки. Им это это нужно. А последние исследования и вовсе поражают: шоппинг поднимает настроение и повышает гормон счастья. Поэтому, Дюпен-Чен, никаких возражений! Но героиня поначалу-таки упорно отказывалась. Вот ещё, глупости какие! Ей что, заняться нечем? Можно подумать, других дел нет. Но потом она ясно вспомнила, как рассеяно глядела на себя в зеркало в салоне авто. Измотанная, исхудавшая… Разве может она противостоять злу в таком потрепанном виде? А что скажут напарники, увидев ее такой? Что скажет язвительная Квин Би, для которой она должна быть примером для подражания? И тогда она сдалась: Алья принялась за ее уход. Усадила на удобный стульчик перед высоким зеркалом, и нанесла на ее кожу увлажняющий крем, гель для волос, укрепляющую тушь для ресниц. Но когда протянула ей открытый, воняющий спиртом флакон с полупрозрачной жидкостью, брюнетка скривилась: — Что это? Алья демонстративно закатила глаза и вздохнула, мол, всему тебя надо учить. — Прочитай, тогда спрашивать не придется. — Лосьон для лица, — тупо прочитала Маринетт, прищурившись, чтобы разглядеть надпись на мелком шрифте. — С ромашкой. — Будем приводить твою кожу в порядок. Алья молча подала подруге ватный диск, и под ее строгим надзором она была вынуждена протереть им кожу. — Фу-у, какой пахучий! — Ну извини, — Алья тепло улыбнулась и потрепала дочь пекаря по макушке, совсем как ребенка, — какой имеется. Подруги ещё какое-то время болтали и смотрели развлекательное, незамысловатое шоу наподобие «Адской кухни» или «Самой умной модели». Но когда солнце давно перевалило за горизонт, Алья неожиданно притянула Мари к себе за плечи и, серьезно заглянув в ее глаза, спросила: — Ты ведь хочешь остаться на ночь? Маринетт сглотнула. Ей не хотелось навязываться подруге, но в эту ночь она не могла остаться дома одна. Ночевать в пустующем доме, где никто не ждал ее… Жуткая затея. Отныне там вечная тишина. Вечный мрак. И этот дом омрачен в ее глазах уже потому, что отец больше не перешагнет порог их дома, не звякнут за ним колокольчики, он больше не испачкает руки в муке на их кухне, не сыграет с ней в приставку. Она долго внушала себе, что жизнь продолжается, но некоторые вещи уже не будут прежними. И обманывать себя не следует. — Было бы неплохо… — Я постелю тебе, — с готовностью подхватила Алья и буквально вскочила с кровати, словно только ждала этого сигнала. Затем она резко обернулась и выдала наблюдение: — Я заметила, что ты не хочешь домой. Не переживай, ты можешь остаться у меня на столько, на сколько захочешь. Родители поймут. Ну, или в крайнем случае мы им об этом не скажем. — Потом она таким же крышесносным вихрем повернулась к сестрам, нагло застрявшим в дверном проеме, и Маринетт подивилась, как Сезер не ломает себе что-то при таких резких движениях. — Не так ли, Элла и Этта? Девочки переглянулись, прыснули со смеха и засеменили прочь, отчасти довольные, что их заметили. Алья побежала вслед за хихикающими сестрами, а Мари распласталась на чужой двуспальной кровати в форме звёздочки и блаженно простонала. Что бы она делала без Альи — страшно вообразить!***
Не передать, как Маринет была благодарна бабушке. Джина самостоятельно связалась с ритуальными агентами, получила свидетельство о смерти папы и купила место на кладбище. Похороны завтра. Прибудет множество родственников папы и даже мамы из самого Китая, бабушки и дедушки, всевозможные тёти, дяди, кузены и кузины… А Маринетт до сих пор не поговорила с Натаниэлем. И ей, к своему стыду, не хочется видеть его на этом событии. Даже если он хочет достойно почтить память ее отца. Она хочет, чтобы там были самые близкие. Своего парня она перестала относить к числу этих людей. Признаться, ей было страшно, что они вновь начнут ссориться. Какой кошмар! Она, заслуженная героиня Парижа, боится ссоры с собственным парнем! До чего ее довели эти отношения? О, нет, нет… Нельзя. Нельзя, Маринетт, нельзя винить во всем другого человека, особенно своего парня. Девушка рвано выдохнула, прислоняясь лбом к стеклу. Она ехала в автобусе к нему домой. Когда папа умер, ей показалось, что у нее атрофировался мозг. Если раньше она обожала копаться в себе, обуздывать свои эмоции, их причину, то после смерти дорогого человека это показалось бессмысленным. Она абсолютно перестала думать о своем внешнем виде. О своей одежде. О своем творчестве. О друзьях, парне, о долге героини, о здоровье, обо всем. Ничто не волновало. Потому что. Эти вещи мелочны. Они блекнут на фоне смерти. Смерть — самое страшное, что можно себе вообразить. Полная неизвестность. Никто не представляет, что ждёт нас на той стороне, если она, конечно, есть. Ее регулярное питание, физические упражнения, даже ее счастье. Все это не вернёт папу к жизни. А ведь говорят, родители должны умирать раньше своих детей. Какая глупость, какой абсурд! И как больно, как обидно от этих слов. Откуда взяли, что детям терять родителей проще, чем родителям детей? Кто выдумал это, кто, кто?! И разве можно сравнивать боль? Что это за вечная гонка за почетное звание того, кто выстрадал больше?! О, великие мученики, воистину!.. Маринетт рвано выдохнула — стекло запотело. Автобус остановился на нужной ей станции, и она скоропостижно вышла. Недавно прошел дождь, но благодаря теплой погоде влага быстро испарилась. Было душно, и Мари чертовски пожалела, что надела кофту, пусть и тонкую, с воротником. Свесив голову и воткнув в уши наушники, она побрела в сторону дома Натаниэля. Невольно она чувствовала себя побитой собакой, и от этого чувства хотелось плакать. Или спрятаться. Сделать хоть что-то, но не вступать в открытое сражение. Боже мой, она так устала драться. Стирать костяшки пальцев в кровь. Забывая про себя, свой комфорт и свое тело, кидаться первой вперёд. А потом, ах… Как раскалывается голова, и лишь музыка заглушает навязчивый шепот собственных мыслей. Но ей нужно быть сильной. Хотя бы сегодня. Завтра она даст волю слезам. А сегодня — сухость глаз, терпимость, контроль. До последнего. Даже если это будет дорого стоить. Когда она заходила в подъезд, то ей почудилось — воздух сыр: дыхание сперло, голова закружилась. Она согнулась пополам от боли, скрючилась буквально. Вот к чему приводит недосып, голодовка и миллионы непролитых слёз. Заставив себя, превозмогая боль, подняться до нужного этажа и постучать в дверь, она с облегчением выдохнула. Нат открыл сразу. Завидев Мари в неприглядном виде, он поджал губы, чтобы она не видела как они задрожали. — Это срочно, — слово вылетело со зловещим свистом. Маринетт отодвинула парня в сторону и без приглашения прошла в его скромную, но уютную квартиру. Она бывала здесь часто и ориентировалась не хуже, чем у себя дома. Дома… Сняла куртку и повесила на плечики, закрыла шкаф. Повернулась к Нату и на его спокойный, вопросительный взгляд ответила: — Нам необходимо поговорить. — Если ты говоришь так, — с готовностью чеканил рыжик, — значит, действительно нужно. Маринетт перевела дух, но не успела ничего сказать — ее веки налились свинцом, и она рухнула прямо на пол. Нат не успел подхватить ее, да и не очень хотелось, если честно.***
— Где я? Что я… Маринетт разлепила глаза, с удивлением разглядывая незнакомый, нежно-лиловый потолок. Она поднялась на постели, чувствуя, как ей помогают чьи-то руки — на груди и лопатках. — Ты явилась ко мне домой с просьбой… — заговорил чей-то знакомый голос. Мари все ещё не очнулась от обморока, и звуки доносились до нее туманно, словно сквозь негу многолетнего сна. — Нет, я бы сказал требованием поговорить. Тепло такое, как при глотке выдержанного вина, разлилось в груди Дюпен-Чен. Натаниэль. Ей приятно, что он рядом. Значит, все хорошо. Она в безопасности. А потом она вспомнила все. Вспомнила, и взмахом крыла колыхнулась в ней совесть, въедливый шепот сомнений: «а может, это ошибка… а может, следует подумать тщательнее». — Ах, да… — Маринетт рассеяно махнула в сторону кухни. — Да, мне есть, что тебе сказать. Сначала она говорила неуверенно, но с каждой секундой ее голос креп. Она будто бы набиралась мужества. — Прямо сейчас? — уточнил Нат. А она не изменяет себе. Все такая же, не растеряла свою упертость и целеустремленность с годами. — А когда ещё? — девушка раздражённо повела бровью. Насколько минут назад она грохнулась в обморок, но ее не интересовало время, что она пробыла в отключке, даже самочувствие. Ничего, кроме информации, которой она хотела поделиться. И бог знает, хорошее это качество аль нет. Так и до гробовой доски недалеко. — Ладно. — Куртцберг сдался ее порыву и, неопределенно всплеснув руками, сел рядом с ней на край дивана. — Я весь во внимании. — Я предельно серьезна. — Воу, ты упала в обморок и плохо выглядишь. Я тоже серьезен. Не сомневайся. — Я долго думала, но… Мари вскинула ресницы, и Нат обомлел — в ее глазах стояла боязливость и даже какая-то затравленность. Непроизвольным движением он тронул ее руку, сжал в знак поддержки. — Но? Ты боишься сказать? Не бойся. Все нормально. Маринетт глубоко вдохнула и шумно выдохнула. Решилась. — Кажется, нам следует поставить паузу в отношениях. — Извини? — глаз парня дернулся до той степени, как обычно бывает, когда человек думает, что почудилось, но задним умом понимает, что это не так, и лишь усиленно не хочет мириться с правдой. — Ты знаешь, что не ослышался! — она отдернула ладонь и прижала к сердцу, словно обожглась. — А ты знаешь, как я отношусь к паузам в отношениях. Это практически одно и то же, что расставание. — Если бы взгляд Натаниэля можно было материализовать, то он бы был ветряной, продроглой зимой. Маринетт уязвил его лёд, но она не подала виду. — Настоящие отношения — это постоянная работа, в настоящих отношениях не ставят паузы, оправдываясь любыми невзгодами… — Значит у нас не настоящие отношения! — в сердцах воскликнула девушка. Чумовая злость завладела Маринетт; если раньше она бережно перебирала теплые воспоминания их отношений, то теперь ей на ум лезло все только плохое. Вся та гниль, на которую она закрывала глаза. — Ты ошибаешься. Я доверяю тебе, а ты мне. Мы поддерживаем друг друга и помогаем. Честно, мне казалось, дело идёт к свадьбе… но ты, похоже, не разделяешь мое мнение. — Ха? Ты слышишь себя сам? Поддерживаем друг друга? Пару дней назад ты выпытывал у меня, почему я шла рядом с Лукой, подозревал меня — меня! — не пойми в чем. А эти дни, что мы не общались, ты даже не писал мне! Не счёл нужным извиниться! О каком доверии может идти речь, когда ты посягаешь на мою свободу и постоянно нарушаешь мои личные границы? — Это я-то посягаю на твою свободу? Ничего, что я не против твоего героизма? Не против того, что ты получаешь раны и рискуешь своей жизнью не пойми ради чего! Но это твой выбор — и я его уважаю. — Хороший ты пример подобрал, ничего не скажешь. Ведь во время битвы сильно-то с парнями не пообщаешься, да? Не подумаешь изменить… — ее лицо вытянулось, она с вызовом подалась вперёд, выставляя грудь, словно воин на ринге. — А?! Так?! Неспокойное сердце требовало незамедлительного ответа, но Натаниэль не мог его дать. Не сейчас. — Послушай… — он предпринял слабую попытку успокоить девушку, но она лишь раздраженно дернулась от этого доброго жеста. — Нет, это ты меня послушай! У меня нет сил. Я устала. Устала оправдываться, как будто бы это я постоянно виновата. Ты обращаешься со мной, как с легкомысленной, непостоянной дурочкой. У тебя есть основания — в прошлом я оступилась, но, Натаниэль… Ты не видишь? Я уже не та, что раньше. Я была серьезна к тебе, к твоему комфорту и к нашим отношениям. Я видела в тебе спасение, но в итоге ты разрушил меня. Когда мне больно и хочется наложить на себя руки, ты смеешь подозревать меня во флирте с другим парнем. Ты издеваешься?! По-твоему, это адекватно?! Ее сердце стучало, словно раненое животное, которое хочет вырваться из клетки и бьётся изломанным телом о прутья. Какую прекрасную песню оно поет! — Я… Я устала прогибаться под тебя. Я столько раз перед тобой оправдывалась! Постоянно! Это поставило меня в психологическую зависимость от тебя, ведь мы привязываемся и доверяем тем, перед которыми оправдываемся, перед которыми чувствуем вину. Эти странные, двусмысленные вопросы — это провокация, трюк. Ты провоцировал меня на откровение и на слезы все это время… Мне страшно, что я не видела этого. Я принимала это за заботу. Лишь смерть папы дала мне понять, какой ты. Я не верю, что ты манипулировал мной намеренно, ты просто… Делал это бессознательно. Лишь хотел установить надо мной контроль. Ее речь была долгой и, кажется, забрала из нее все силы — неоткуда больше черпать энергию. Она перевела дыхание и посмотрела на Ната, ожидая его реакции, как приговора, но он не шевелился и, кажется, даже не моргал. Поэтому она продолжила на менее эмоциональных тонах: — Я не обвиняю тебя ни в чем. Не могу просто. Мы все люди. Но то, что между нами, необходимо прервать. Пожалуйста, отпусти меня без злости. У меня больше нет сил. — Очень скоро ты поймёшь, что ошибаешься. Я услышал тебя, но… — Убитым голосом сказал он. — Почему ты вообще стала встречаться со мной? Маринетт обречённо покачала головой. Она ошибается, да? Похоже, его уже ни в чем не переубедить… Пусть так. Но она, наконец, высказала то, что чувствовала на самом деле. Облегчение обрушилось на нее валуном и придавило ее своей тяжестью — но то была тяжесть приятная, она свидетельствовала об одном: героиня Парижа свободна от любовных уз. — Я не знаю, я… Мне необходимо было опереться на кого-то. У меня был нелегкий период в жизни, и я хотела разделить эту боль с кем-то. Я не одиночка, Натаниэль. Я не могу переживать все одна. Старая добрая вера в принца… — она ностальгически улыбнулась и прикрыла глаза. Принцессы Диснея, что были готовы пожертвовать собой, своим комфортом и даже жизнью, лишь бы найти того самого принца, разве обрели в итоге счастье? А если да, то какой ценой? Она не лучше других девчонок. Тоже верила, что принцы бывают, и что жертвовать ради них стоит. Только позабыла: требуешь — соответствуй. — А первое время ты очень походил на принца, знаешь? Такой благородный, скромный, красивый. А в итоге… — она бы хотела продолжить, но поняла, что если сейчас не поставит точку, то никогда. И этот затеянный разговор, ее чувства… и гроша ломанного стоить не будут. — Прощай. Она встала, поправила взъерошенную прическу и направилась в сторону выхода, но в тревоге обернулась, краем глаза заметив, что рыжик встал вслед за ней. Как ни в чем не бывало он обулся, подал ей ее лёгкую джинсовку и с ключом в руках ждал, пока она оживет. А она вся стояла, словно из камня выгравированная. — Хэй, — он щёлкнул пальцами перед ее лицом, — ты чего застыла? — Спасибо, — выдавила она из себя, — но я в состоянии доехать до дома. — Я провожу тебя до автобуса. А то мало ли, хлопнешься в обморок прямо на улице. Решив, что такого объяснения вполне достаточно, Натаниэль первым вышел из квартиры. Мари поспешила за ним. Пока она потихоньку, опираясь о перила, спускалась, он замкнул дверь. Мороз пробежался по ее спине. Как же неловко, что Натаниэль провожает ее после того, как она рассталась с ним! Боже, да что с ней?! Должна ли она чувствовать неловкость из-за этого? С ума уже свели беды, преследующие ее по пятам…***
Это шизофрения, должно быть. Маринетт казалось, что над ее головой играет скрипка — эта незнакомая, душераздирающая, сумасшедшая мелодия вызывала в ней тихий ужас. Надвигается смерть… Волной захлестывает людей, приподнимает и уничтожает. Их лёгкие заполняются водой, она повсюду: струёй хлещет из носа, ушей, глаз. Она лезет отовсюду, и она губительна и грязна. Когда отца отпевали, она не испытывала ни скорби, ни сожаления. Она будто превратилась в камень. Слез не было. Как и все на свете, рано или поздно они заканчиваются. Остаётся лишь боль. Темная, всепоглощающая. Ее источники неиссякаемы. Она — вечность. Не имеет ни конца, ни края. Нет человека, который бы перестал ее чувствовать. Она тенью следует за человеком от рождения до смерти. Потому что — лучший учитель. Она укрепляет дух, ожесточает сердце. Не все выдерживают. Кто-то ступает на темную дорожку, силясь заглушить ее. Алкоголь, наркотики, садизм… Вариантов много, и каждый хуже предыдущего. Мари не знала, куда ей себя деть. Все, что она чувствовала, могло бы уместиться в кулачке младенца. Ничего. Сосущая пустота. Значит ли это, что она не любила отца? Ибо она не может оплакать его, как подобает дочери. «Пап, ты хорошо это скрывал, но я знала, ты — тот ещё мечтатель. Ты грезил о многом: о втором ребенке, которого мама не хотела тебе дарить, о расширении пекарни и открытии сети магазинов для юных кондитеров «T/S». Ты мечтал так тихо, почти незаметно… Предпочитая, чтобы твои мечты никого не беспокоили. Ты жертвовал собой, а что в итоге? Ты умер глупой смертью, тебя погубил родной брат, которого ты жалел. Как я могу продолжить быть героиней, видя, к чему приводит бессмысленная жертвенность? Ах, папа, если бы ты стоял сейчас за мной… Я бы так хотела обернуться и увидеть тебя, представляешь? Это такой абсурд. Наверное, я в тебя пошла… Тоже мечтатель, и мечты мои далеки от реальности». Внутренний монолог Маринетт был чем-то личным. Ей хотелось верить, что отец слышит ее тихую молву, пусть и губы ее были беззвучны. Она тоскливо перевела взгляд на свои руки, сжимающие стебли. Французы любят цветы — с этим ничего не поделать. Прежде чем отца погребли, люди бросали цветы и венки. Сыпались отовсюду разные букеты — буйство красок слепило глаза. Дочь покойника присела и, тихо напевая любимую папину песню, которая фоном играла в церкви, возложила на его закрытый гроб венок из маков. Он их любил. Двое мужчин из ритуального агентства взялись за ручки гроба и погрузили его в землю. По обычаю теперь близкие должны были собраться в доме родственника покойного. В ее доме. Стало тошно от этой мысли: ей предстоит выслушивать соболезнования. От этого не легче. Дюпен-Чен решила покинуть кладбище раньше времени, чтобы уединиться и подготовиться к приходу гостей. Джина уже с раннего утра колдовала на кухне. Она напрочь отказалась присутствовать на церемонии… Маринетт не стала ей препятствовать — бабушка не любит выставлять свои слабости на показ. Девушка вихрем обернулась — она не смотрела себе под ноги и волей рока впечаталась лбом в чью-то грудь. Тотчас отстранилась и, не поднимая глаз, залепетала судорожные извинения: — Мне жаль, я не заметила вас. Ответ — тишина. Она снежным комом навалилась на плечи. Мари не понравилось чужое молчание, и она взглянула на человека. Взглянула — и опешила; взглянула — пожалела. Лучше бы ослепла. — Это же ты. Что ты… Нет… Она вздрогнула, глядя на его утонченное, словно выгравированное из белого мрамора, бледное лицо, но не попятилась. Почувствовала в себе страшную, разрушающую силу и безразличие ко всему. К былому страху, последствиям своих поступков и даже собственной безопасности… Все это мелочно и ничтожно, если не способно вернуть ее отца с того света. Подумав, что простого вопроса явно недостаточно, Маринетт, едва ли не брызжа слюной и не проклиная все, на чем свет стоит, со злости ткнула в самодовольное, как ей казалось, Агрестовское лицо: — Какого дьявола ты здесь забыл?! Я не хочу тебя здесь видеть! Убирайся! — Маринетт. Адриан неожиданно мягко подхватил ее за локти и прижал ее ладонь к своей груди. Он словно… пытался расположить ее к себе. Наглядно продемонстрировать чистоту своих намерений. Но напрасно — лимит ее доверия к нему иссяк полгода назад. А ведь первое время она действительно была готова оправдать его, пожалеть. И если бы он раскаялся раньше — как знать? — может быть, она бы нашла в себе силы простить его. Но к чему пустая молва? Это время миновало, сейчас — поздно хвататься за надежду. — Я понимаю: ты расстроена, но выслушай меня. Хах? Понимает? Да что он об этом знает?! Он хоть представляет, каково ей сейчас?! Дюпен-Чен яростно мотнула головой, прогоняя сожаление. Да, он знает, знает не понаслышке. Он тоже похоронил драгоценную мать. И в таком нежном, подростковом возрасте… Но на могилу его матери не являлись его заклятые враги! Душа Мари клокотала в пятках, у нее возникло впечатление, что ветер усилился и похолодел, а ее кожа трескалась и рвалась по кусочкам, как ветхая ткань. Ей начала нравиться пустота внутри нее, ее выносить было легче, чем эмоции. Но одним своим появлением Адриан точно пробудил в ней спящую боль, ужас, огорчения — они бурлили в ней, требуя выхода наружу. Через крики, истерики и кулаки. Она вырвалась из слабой, не настойчивой Агрестовской хватки и бросила твердо, но небрежно, чеканя каждое слово: — Как же вы мне все надоели! Довольно, я не хочу слушать ваши оправдания! Мне плевать, почему вы это делаете, просто прекратите расстраивать меня! Натаниэль, теперь ты… Оставьте меня в покое — я не о многом прошу! Ее злость была вполне осознанной, а потому и хищной. Но Адриан остался снисходителен к ее гневу, не это его волновало. Он зацепился за нить одной фразы и задал вопрос — странный, не имеющий никакого отношения к ее основному посылу: — Натаниэль… Что он натворил? Что это за тон, ха? Беспокойство?! Спесь взыграла в Маринетт, ей хотелось метаться, драться и чего-то ещё… Она пребывала в том самом состояние эмоционального выгорания, когда тебе хочется выплеснуть весь неприятный осадок, но ты не знаешь как. Крики, слезы и агрессия не приносят облегчения. И ты мечешься, как раненный в клетке зверь, задевая решетку окровавленным богом. Ты воешь, но никто не спешит на помощь. Всем все равно. Потому что ты в цирке моральных уродов. — Это не имеет значения! Сейчас речь о тебе. И ты знал, что я не буду рада тебе! Нетрудно было догадаться. Тем не менее, ты пришел… Зачем? Специально, чтобы причинить мне ещё больше боли?! Терпение Адриана лопнуло — его уже нехило раздражали ее обвинения. Он сократил расстояние между ними и крепко схватил ее за скулы, сжал с такой силой, словно хотел раздавить. Она слабо промычала и трепыхнулась, как пойманная в ловушку птичка в знак протеста, но не смогла противостоять — таким неожиданным был этот жест. Она не думала, что он решиться сократить дистанцию. Если ранее в нем ощущалась некая поддатливость и желание уступать, то теперь — нет. Это растворилось в ярости и горечи малахитовых озёр. — Послушай, что говоришь! Твой отец был замечательным человеком и мне искренне жаль, что он умер в столь раннем возрасте. Я пришел в память о нем — в память о всем хорошем, что было между нами. — Было между нами, — передразнила его Мари противным, писклявым тоном. — Как заговорил! Запел, прямо как соловей! Как сладки твои слова, только все это ложь, ложь… Ничего кроме лжи я от тебя не получала. Соловей запел на берегу — так и Адриан заразил ее сладким ядом своих звуков. Теперь ей хотелось отвечать так же, как и он. Играть в ту же игру, что и он. Потому что победить соперника можно лишь руша его и устанавливая свои правила. Это она и сделает. — У тебя истерика, — констатировал факт он, разочарованно качая головой. Неподходящие время он выбрал для разговора, увы. Сейчас она не способна вести адекватную дискуссию — она не в себе. Ей плохо, она потеряла отца. Зря он пришел. Это было ошибкой. «Я бы должен сделать, как ты хочешь — уйти. Но… не могу» Адриан не отдавал отчета в своих действиях. Он ослабил хватку, но не думая, машинально. Он замер, околдованный прекрасным блеском в ее глазах. Вызов, жар и холод, высокомерие и грусть смешались в этом взоре, и от этого контраста у него засосало под ложечкой. Ему хотелось впиться в ее губы, даже если это будет очередной ошибкой. Куда хуже? Если уж нырять в дьявольский омут, то с головой. И прихватив с собой кого-то. Например — ее. И злосчастного отца, и братца… И этого паршивца Натаниэля. Всех, кто неугоден. А таких — множество. — Кажется, ты как-то сказала мне, что вокруг меня мир не вертится. Так вот, Маринетт, возвращаю тебе эти слова. — Голос его был уже тихим и даже приятно успокаивающим. — Я пришел на похороны не ради тебя. Прими это. Ты — не сосредоточие мира. — Я тебя сейчас придушу. Он ужасен. Неисправим. Вместо того, чтобы благоразумно уйти, он провоцировал ее. Просто не мог остановиться. Ему хотелось подольше насладиться живостью ее лица — как чудесно она скалилась. Наверное, он садист. Дыхание Маринетт овеяло его губы. Холодными, дрожащими руками она коснулась его горла — сначала робко, и затем, не встретив сопротивления, сжала пальцы сильнее. Краски отхлынули от его лица, он неестественно побледнел. Прямо как труп папы. Ей хотелось вырвать из младшего Агреста хрип, но он не то чтобы не хрипел, он даже не прилагал никаких усилий по спасению. Как оскорбительно! Будто не видел в ней угрозу. А ведь сейчас она была способна на все, наверное, даже на убийство. Словно прочитав ее мысли, парень лукаво ухмыльнулся. Заметив, что за ними с интересом наблюдает пару человек, Мари отстранилась и вытерла руки о колени. Ногти случайно задели тонкую ткань колготок и девушка ахнула — ужасный день. Она быстро-быстро поморгала и посмотрела на Адриана новым, растерянным взглядом. Словно лишь сейчас она смогла разглядеть его по-настоящему. Она испугалась своей жажды крови и, коротко бросив вместо прощания, «оставь меня в покое», потрусила к машине. Но Адриан нагнал ее и, поравнявшись с ней, завел старую балладу: — Мы не закончили. — Я закончила. Этого достаточно. — Принимаешь решения за нас двоих? — Ты никто мне. У нас не было, нет и не может быть общих решений. Адриан весело присвистнул и уже порывался ответить что-то ещё, но Дюпен-Чен развернулась к нему и прорычала не своим голосом: — Заткнись. Не в силах сдерживаться, она протянула руку и провела кончиками пальцев по месту, где билась артерия на его шее. Адриан застыл, ничего не предпринимая в ответ. Пальцы скользнули в сторону, очерчивая щитовидный хрящ, ниже, к ямке между ключицами. Мари с трудом сглотнула, потому что горло свело спазмом. Ей хотелось придушить его. Снова. Очень сильно, почти до физической боли. Сама мысль об этом причинила наслаждение на грани истерики. Но в этот раз по-другому. Первый порыв был диким, зверским, злостным. Но сейчас… она может упиваться страданием на его лице медленно. К чему спешка, когда времени предостаточно? Когда она знает, что он не будет сопротивляться? Потому что заслужил это и даже больше. Но вдруг — она заметила, как кто-то отделился от основной группки людей и стремительно надвигался на них. Девушка тут же взяла себя в руки и неловко замялась. Она не смотрела в сторону обособивщегося, но знала — разговора не избежать, уж слишком целеустремленной была походка этого неизвестного. Момент — изящная женская рука схватила Агреста за ворот черной рубашки и приятнула к себе: — Убирайся, негодяй! Она тебя не приглашала! Незнакомкой оказалась Хлоя. Если появление Адриана девушка могла оправдать его желанием помучать ее, то присутствие Хлои казалось совершенно неуместным. Пока Маринетт приходила в себя, Адриан отшучивался, похоже, обрадованный грядущим шоу: — Обожаю, когда ты так старомодно выражаешься. Кстати, давно не виделись, Хлои-и. — Кретин… — Спешу напомнить, что тебя я тоже не приглашала, Хлоя! — Маринетт возмущённо уставилась на Буржуа, но обращалась к обоим: — Что вам нужно? Зачем вы явились сюда?! — Маринетт… Хлоя отпустила Адриана и подошла к однокласснице, желая высказать поддержку, но Маринетт отрезала все пути к ней, взмахнув рукой, дабы обозначить свои личные границы: — Какие вы все добренькие становитесь, когда сталкиваетесь со смертью. Пусть и чужой. Сразу поддерживаете, жалеете… А в обычное время от вас и доброго слова не дождешься. Смерть… она пугает вас, не так ли? Поэтому вы стремитесь утешить меня в эту трудную минуту. Век лицемерия, боже. Неожиданно она схватилась за живот и, согнувшись в три погибели, расхохоталась. Хлоя поджала губы, Адриан смотрел на нее с невысказанным страданием. Через смех девушка снимала все напряжение, копившееся в ней эти дни. Она думала, что выплакала достаточно слез, но этого оказалось мало, мало… Хохотнув в последний раз, но совсем не весело, она галопом ринулась к спасательному кругу — автомобилю. Уехать отсюда, забыть этих двоих, вычеркнуть этот день из своей памяти…