Одна вселенная

      — У меня в детстве был друг, — выдохнул Антон вместе с сигаретным дымом, — Эдиком звали. Борзый был, длинный — такой же как я. Первого сентября на линейку в шестой класс шли, ржали с ним, мол, петарды училкам в сумки совать завтра будем. А второго не пришёл. Да и третьего тоже. Я под окнами его орал, мол, чё Эдик уроки прогуливает? А чё гулять не выходит?              Он улыбнулся как пьяный, хоть был ещё трезв, закусил губу в этой странной улыбке.              — А потом пятого числа классуха наша среди математики входит, как мел бледная, не постучавшись, ребят, говорит, на похороны скинуться надо, кто сколько может. Сдаём дневники, я записки родителям вклею.              Захохотал беззвучно, почти истерически, лицо руками закрыл, но глаза сухие.              — Я же не понял тогда нихера. Это сейчас шестиклашки и за политоту задвинуть могут, а я был дитё дитём, в машинки играл, бля. Мать соврала, перевёлся твой Эдик, обратно вернулся под Львов, где родился. Типа то ли по родине заскучали, то ли директриса узнала, что он шалостей кучу готовил, вот и решила, что такой балагур атмосферу в классе испортит. Напиздела, короче, с три короба.              Затянулся так крепко, что вот теперь слёзы выступили.              — А через пару лет я хуй знает, как, не помню уже, чего искал, но напоролся на вырезку старую из газеты, а там чёрным по белому: «Ученик 6 А класса МБОУ СОШ №43 Эдуард Выграновский, пропавший 1.09, обнаружен полицией мертвым…», ну и дальше сводка идёт. И я сидел — как сейчас сижу — в полной прострации. Осознавал. Что это не Эдик-то сука, уехал и ни строчки не написал. Что он уже сгнил, наверное, почти, на каком-то воронежском кладбище, а мамка его молодая ещё, а вся седая, небось, в своём захолустье одна живёт.              Высоты он всегда боялся, а сейчас так спокойно смотрел вниз, куда только что, тлея, отправился окурок его сигареты. Ветер, не по-ноябрьски нежный, украдкой целовал его щёки и нос, пока сам он нервозно облизывал губы, холодевшие от замерзающей слюны.              — Мне так тебя, Эд, не хватает, последний мой друг. Я ведь всё это время только и думал, каким бы ты вырос, каким бы я стал, будь ты рядом. А ещё о том, как тебе повезло, что тебя рядом не было, и весь этот пиздец пережить не пришлось. И могилу твою я разыскал лет в пятнадцать, и спал там с неделю, пока у матери нервы не сдали вконец, а отец не пригрозил силой в дурку пристроить.              Антон глотнул пива, но так, чтобы не стояло впустую, ему впервые за очень долгое время нравилась ясность мыслей.              — Свезло тебе, правда. Надо тоже с тобой было пойти, и обоих бы выпотрошили.              Он раньше думал: ну Воронеж и Воронеж, господи, а сейчас смотрел на район свой, Левобережный, с высоты новёхонькой свечки в шестнадцать этажей, где хату снимал, и казалось, что каждый, даже самый тусклый огонёк был таким особенным, этакие земные звёзды в отсутствие сокрытых за недружелюбными тучами небесных светил.              Побарабанив свешенными с парапета ногами по отозвавшемуся мягким призвуком бетону, Антон распрямил спину, расправил на поясе куртку и пригладил волосы. Машинально, конечно, затем усмехнувшись нелепости действий. Хотя он ведь действительно очень давно не выглядел так свежо и с иголочки, всё больше от него несло перегаром и травой, и хер ещё знает чем, своей и чужой блевотиной. Не ясно, для чего вообще ему нужна была квартира, когда засыпал и просыпался он в совершенно разных местах, а когда фенился, то и не спал вообще, только пил, пил, пил...              В горшке с разлапистым цветком у двери в съёмное жилье он оставил ключи, на столе на кухне — деньги за месяц, что доживал. В подкопе под неприметным камешком на набережной — последнюю кладку, фото в телегу скинул. В почтовом ящике родителей — коротенькое письмецо, мол, простите, себя не вините, и дальше по классике жанра. На могиле Эдика — белую хризантему.              — Давай, скоро свидимся, поболтаем. Ты ведь тоже там повзрослел?              Антон оттолкнулся ладонями, и ветер как будто усилился.