Миллион лет

Таймс-сквер не похожа на себя. Аляповатые афиши мюзиклов и кричащая реклама, кажется, стали еще более аляповатыми и кричащими, но не в этом дело. Супергерои из сказочного отклонения превратились в часть реальности, и каждый метр на небоскребах залеплен сияющей белозубой улыбкой Капитана Америки, упругими прыжками Человека-Паука, высказываниями президента Уилсона, так что не разберешь, что из этого настоящие новости, а что — баннер к сериалу. Супергерои теперь часть политики и развлечений, поп-культуры и торговли, они управляют страной и красуются на упаковках жевательной резинки. Супергерой теперь может быть кем угодно и где угодно. В смысле свободы выбора супергерои стали обычными людьми, но при этом остались ебаными супергероями. Нескладно как-то, Фрэнк, говорит Фрэнк Касл сам себе. Херню несешь. Он сутулится в длинном пальто на краю площади, под косым весенним дождем, и смотрит, как вспышки рекламы разрывают серые небеса. Справа вверху — постер к «Карателю». Молодой актер, изображающий означенного персонажа, как с рекламы духов — и на скуле нанесен один изящный порез, будто от бритья, чтобы не пугать дам, которые отправятся смотреть это, чем бы оно ни было. Черная футболка с белым черепом обтягивает точеные мускулы. Настоящий Каратель сбежал из тюрьмы сегодня утром. Настоящий Каратель провел в Рафте, в самой охраняемой тюрьме в Америке, сравнимой по атмосфере с глубокой могилой, тринадцать лет, и ни один человек не вспомнил о его существовании за это время. Интересно, закроют ли сериал/мюзикл/балет на льду про Карателя, если настоящий Фрэнк Касл устроит настоящую стрельбу. Если он отыщет одну из суперзлодейских мразей, что стали уважаемыми членами общества, и выставит счет. За время его отсутствия мир прогнил насквозь. Пока презираемого Сорвиголову убивал Меченый на потеху публике, какой-нибудь Вижн рекламировал гамбургеры, и все одобряли его, улыбались и хлопали по плечу. Мимо Фрэнка идет бездомный и распевает: Sail on, sail on O mighty Ship of State To the Shores of Need Past the Reefs of Greed Through the Squalls of Hate Sail on, sail on, sail on, sail on Бездомный обращается к прохожим, как сумасшедший проповедник, но люди только отводят глаза. Что-то в памяти задето, как струна. Кажется, это из Леонарда Коэна, но Фрэнк не может вспомнить название песни. «Democracy»? Воистину, чертова демократия старой школы сменилась на супергеройскую демократию. Новая обертка для просроченной шоколадки. Руки сжимаются в кулаки. Ждал ли его этот мир, чтобы Каратель навел в нем порядок, или мир списал его в утиль еще тогда? Для человека, который тринадцать лет был мертвецом, у Фрэнка на редкость много дел. Пусть Меченый мертв, смерть Мэтта Мердока не должна остаться неотомщенной. И в ней виноват не один безумный убийца с игральными картами. Вся эта лживая система перемолола Мердока после того, как он убил Кингпина. From the homicidal bitchin’ That goes down in every kitchen To determine who will serve and who will eat... Democracy is coming to the USA Что-то внутри сжимается тоской. Фрэнк бы послушал настоящего Леонарда Коэна, не в этом пьяном исполнении. Удивительно, что кто-то еще помнит его песни, пусть даже бездомный хиппи с Таймс-сквер. Что еще Фрэнк сделал бы? Съел бы нормальной еды. Яичницу с беконом, и блинчики с кленовым сиропом, и прожаренный стейк. Выпил бы холодного пива. Пошел бы на могилу Мердока отдать ему дань уважения. Нет, не пошел бы. Мертвым сочувствие уже не нужно. Но есть еще живые. И, возможно, теперь долг Фрэнка — присмотреть за той, кому Мэтт Мердок уже помочь не сможет. Старые травмы ноют под дождем, переломы и пулевые ранения, и новые, от побега из тюрьмы. В нем нет былой скорости, но руки все так же сильны, как тринадцать лет назад, и так же точно стреляют; его инстинкты и чутье все такие же острые. Проходящим мимо он, может быть, кажется широкоплечим стариком, но сейчас он видит правду еще яснее, чем прежде. Он Каратель — больше, чем когда-либо. *** Фрэнк приходит в бар «У Джози» перед закрытием, уже под утро. Редкие загулявшие посетители сидят там и здесь, на изрядном расстоянии друг от друга. Кто-то заплетающимся языком поверяет тайны бармену. За бильярдным столом играет девушка — одна, сама с собой. У нее рыжие волосы, подстриженные в «боб», отливающие сиреневым в здешнем полумраке. Стройная фигура очерчена черной майкой и джинсами, но цепкий глаз Фрэнка различает силу в ее обманчиво тонких руках. В том, как она расправляется с шарами, беспощадно сталкивая их и целыми партиями отправляя в лузы, есть что-то бойцовское, и точность ударов кием — как точность ударов катаной. Чистые удары, чистая смерть. В этом дисциплина и честь. — Можно присоединиться? — спрашивает Фрэнк. Девушка выкладывает смятую бумажку на край стола вместо ответа. — У меня нет денег, — вынужден признаться Фрэнк. — Тогда если я выиграю, назовешь свое имя. Если выиграешь ты, заплачу тебе за выпивку. — «Но это вряд ли», проскальзывает в ее голосе. Она разговаривает хлестко, без тени уважения. И ведь не побоится выиграть у здоровенного мужика. На самом деле — она его не видит. Мапон Романова, дочь Мэтта Мердока и Наташи Романовой, — слепая. Последний раз Фрэнк играл с ней, когда ей было восемь; теперь ей двадцать один, и она одна на всем белом свете. Странное чувство — кий оттягивает руку тепло, не так, как оружие. Фрэнк наклоняется, и спина отзывается болью, но шар летит в лузу, и ему хорошо, и все внутри согревается, как от доброго виски. Странное чувство, ведь он отказался от нормальной жизни, от простых вещей задолго до того, как попал в тюрьму; был у него шанс начать все с чистого листа, да так ничего и не получилось по-настоящему. Но сейчас кажется, будто вот к такому возвращаются — душа стремится к этому, будто ее тянут магнитом, и он не может отдернуть руку, как ни старается. Его изголодавшееся сердце, давно проржавевшее, со скрипом и с болью в несмазанных петлях раскрывается навстречу чему-то; остановить его — все равно что сказать человеку, которого вытащили из воды, не делать спасительного судорожного вдоха. Мапон отправляет последние шары на отдых слишком быстро, будто игра с таким скрипучим стариком не составляет интереса. На часах пять утра, может, ей уже хочется пойти домой, но Фрэнку жаль, почти обидно: ему-то хочется протянуть момент. — Имя назовешь? — она выставляет руку в черной митенке ладонью вверх, будто хочет получить выигрыш наличкой. — Фрэнк, — отвечает он. — Просто Фрэнк? — Может, все-таки купишь мне выпивки? Из жалости к старику. — Значит, ты не планируешь раствориться в ночи, Фрэнк? Слова застревают в горле. Узнала-таки? С чутьем Мердока иначе быть не могло. Но, может, он просто обманывается? — Прости, что меня так долго не было, — говорит он. — Я должен был найти способ прийти раньше. — Ты был нужен папе, — отвечает Мапон. — Он тебя научил, верно, девочка? — Я знаю больше, чем он мне рассказал. Просто знаю. — Мапон... — Меня теперь зовут Стик, — отвечает она. — Нет, черт побери, — Фрэнка прорывает, — тебя зовут Мапон, и Наташа убила бы меня, если бы я тебе не напомнил. И тебе бы уши надрала, если бы ты забыла. Темные стекла в очках Мапон поблескивают, означая все на свете — или ничего, абсолютную пустоту. Губы сложены вместе в нечитаемый знак. И тут ее плечи чуть-чуть подрагивают. — Иди сюда, — говорит Фрэнк, и она вешается ему на шею, как девочка, которой и является, и сопит ему в плечо: — Дядя Фрэнк... Она теплая и маленькая в его руках, и он слышит, как чисто и часто бьется ее сердечко о его ребра. Мапон Романова. Вот ведь черт. *** Фрэнк излагает ей свои взгляды на дивный новый мир за кружкой пива, и Мапон только фыркает и качает головой. — Ты уж прости, Фрэнк, но это даже не проповеди Карателя, какие ты когда-то закатывал папе. Я даже помню — подслушивала через всю квартиру, пока мама читала мне сказки на ночь. Это просто старческое брюзжание, знаешь? Да, мир изменился, но он всегда-то был херовым, и в то же время в нем есть все сразу. Мир — безумная пестрая мешанина, плавильный котел, тем он и хорош. — Хорошо, если тебе здесь легко, — отвечает Фрэнк. — Мне уже никогда здесь легко не будет. — Ты привыкнешь, — она толкает его острым локтем. — Почувствуешь вкус. Она громко хрустит чипсами и посылает бармена, когда тот пытается намекнуть, что пора бы закрываться. Тот ретируется — видимо, знает, что с Мапон лучше не связываться. — Я не была одна, Фрэнк, — говорит Мапон. — За мной присматривал Фогги. И Карен тоже. Ты же знаешь, что они, ну... — Женаты, — подтверждает Фрэнк, и это слово камнем идет ко дну. — Тринадцать лет. — Почти столько же, сколько он был мертв. Мапон вертит в руках красный кружочек — картонную подставку под кружку с пивом. Она не знает, что такое «красный». Мапон слепая с рождения. — Карен вышла за Фогги через три месяца после того, как тебя арестовали. Мама говорила — по залету. — Что еще Наташа говорила? — Говорила — если бы в Рафте была разрешена переписка, Карен бы писала тебе по три письма в день из года в год. — Значит, хорошо, что переписка была запрещена, — отвечает Фрэнк и залпом опрокидывает стакан с виски. — Хорошо, что она не тратила время. Он писал Карен каждый раз, как давали бумагу — строчил ей длинные письма, и он сам не поверил бы когда-то, если бы ему сказали, что он способен исписать столько листов мелким почерком. Ни одно из них у него не сохранилось — их забирали, хотя он и тогда знал, что их никуда не отправляют — подшивают в личное дело, или читают и жгут на потеху охранникам. Но он все равно продолжал писать. Письма были сложными, с круговертью образов, что возвращались к началу в конце письма. Он цитировал стихи, поэмы, которые читал еще в армии и которые внезапно вернулись к нему в мозг, когда вокруг не осталось ничего. Многие письма он помнил наизусть до сих пор. — Можешь мне дать адрес Нельсонов? — спрашивает Фрэнк, пока виски еще чувствуется жгучей дорожкой в горле. — Фогги был с ней очень хорошим, — предупреждает Мапон. — Я никогда не трону Нельсона, — отвечает Фрэнк. — Он заботился о ней и заботился о тебе, когда Мэтт и я занимались черт знает чем. — Ладно. На заднем плане играет музыка, которая по ритму кажется Фрэнку ирландской, пока он не понимает, что это снова Коэн. Это «Closing Time» — явный намек от бармена, который десятый раз протирает тот же стакан, зыркая на Фрэнка. And the women tear their blouses off and the men they dance on the polka-dots and it’s partner found and a partner lost and it’s hell to pay when the fiddler stops It’s closing time — Налей нам по последней, — Мапон двигает стаканы к бармену. — Она счастлива? — спрашивает Фрэнк, будто это последний предохранитель перед тем, как ему пойти к Карен. — Спроси у нее сам, Фрэнк. And the whole damn place goes crazy twice, and it’s once for the Devil and once for Christ! — Мапон выбрасывает руку вверх, громко подпевая последним строчкам песни, будто салютуя Сорвиголове. — Пошли, Фрэнк, — она кидает деньги на стойку. — Пройдемся до старого спортзала. *** В спортзале, облюбованном уже третьим поколением Мердоков, сложен маленький алтарь — или уголок памяти — по Джеку Мердоку, а теперь и по Мэтту: плакат «Мердок против Дойла», пара алых боксерских перчаток, фотография Джека с маленьким Мэттом. Цветы. Открытки с соболезнованиями. Фрэнк перебирает их и, наткнувшись на открытку от Нельсонов, написанную Фогги, но подписанную рукой Карен («Франклин Нельсон и семья», и слово «семья» — ее летящим почерком), пахнущую ее сладко-терпкими духами с вербеной, замирает, и ему кажется, будто она сквозь время и пространство послала ему улыбку через плечо. А потом он осознает, больше, чем когда-либо, что Карен не просто замужем за Фогги. Они семья, некое единое целое, даже если вначале это было не так. Они вместе подписывают открытки. Они все делают вместе. Он цеплялся за образ Карен во тьме Рафта, как утопающий. Может быть, Фрэнку пора отказаться от своих грез? Он опоздал с ними на тринадцать лет. Кто он теперь — просто сумасшедший старик, слишком долго бывший в тюрьме? — Тебе надо перевязаться, Фрэнк, — говорит Мапон. Она, конечно, уже пересчитала все его ранения, со своим чутьем. Она заставляет его снять плащ и рубашку и принимается за дело. Обрабатывает царапины от пуль антисептиком, перебинтовывает сломанное ребро. Ее руки точные и прохладные. А у Фрэнка почему-то ком в горле. Он не помнит, когда последний раз его касались женские руки. Мапон не женщина, конечно, она замечательная девочка, дочь Мэтта Мердока, а Фрэнк ей разве что ненадежный дядя, которого много лет и рядом-то не было, но может же дядя быть благодарен племяннице за простое человеческое прикосновение? Может старый дуб порадоваться, что по его веткам лазают дети? Лиза сейчас была бы старше Мапон, и она ничуть не была бы на нее похожа, но для Фрэнка они на мгновение накладываются, будто это у него выросла красивая и умная дочь. Обезболивающее он колет себе сам. Мапон сидит на краю ринга и болтает ногами, небрежная от того, как легко ей все дается. В этих простых движениях проскальзывают годы тренировок, грация и мастерство в каждой мышце. — Ты можешь переночевать у меня, Фрэнк. — Не стоит мне тебя подставлять. — Никто не знает, где я живу. Я держусь в тени. — Вот пусть так и будет. Я себе угол найду, не пропаду. — Фрэнк прикидывает, что можно перебиться ночь у огня в мусорном баке. Будто он бездомный старик. И ему такому — показаться на глаза Карен? Не лучше ли будет раствориться в ночи, как он всегда и делал? Но он уже не может отказаться от поисков Карен. За тринадцать лет она стала единственным его наваждением, прекрасной дамой, которой заржавленный рыцарь будет служить, даже едва не падая с лошади. — Зря ты это. Сколько ты уже не спал? — спрашивает Мапон. — Это ничего. Я хочу свободой надышаться, Мапон. Мне не до сна сейчас. — Ты ведь не будешь спать, пока ее не найдешь, да? — Может быть. — Это так похоже на тебя, Фрэнк. — В ее голосе отзвук грусти. — Можно я тебя о чем-то попрошу? — О чем угодно, — отвечает Фрэнк. — Найди папину маску. Она куда-то исчезла из полиции после... ну, после всего. Я хотела бы ее забрать. Фрэнку не надо спрашивать о ее догадках. Мародеры. Стервятники. Маска Сорвиголовы — лучший трофей. Его руки снова сжимаются в кулаки. Если он может помочь Мапон тем, что умеет делать лучше всего — значит, так тому и быть. — Обещаю, Мапон, — говорит он.