Кошки прыгают с окон

я рисую чёрной краской я рисую криво-криво

— Мори-чан, ты сейчас домой? — Почти. — Нам по пути? — Сомневаюсь. — А когда-нибудь будет? Яку оборачивается с недовольным прищуром. Лён смотрит во все глаза, как будто всегда светится, как будто никогда не ждёт подвоха. Не пропадает и не сбегает прочь, сколько бы на неё ни огрызались. Приставучая, надоедливая, дурная. И зачем-то преданная. Яку так и не отвечает, накидывает на голову капюшон и не сбавляет шаг. Лён идёт следом, расшифровывает всё по-своему — будет по пути, если не будешь отставать. — Где ты живёшь? — Ты по таким районам не гуляешь. — А это правда, что у тебя есть своя банда? — Любят же люди потрепаться. — Но ты никогда не отрицала? Яку поправляет очки и снова молчит. Аура таинственности расшилась вокруг неё сама по себе, и под её покровом оказалось на удивление комфортно, и скидывать её уже не хочется, и без неё страшно остаться обыкновенной до серости и скуляще пустой. — Так всё-таки есть или нет? — Лён всё не сдаётся. — Ты не улавливаешь, что эти расспросы ни к чему не приведут? — Я не теряю надежды. — Наивная. — А ты загадочная. — А ты походу любишь выдумывать загадочность там, где её нет. — А ты не даёшь мне узнать тебя поближе. — Ты бы пожалела. — Это уже мне решать, Мори-чан. Лён бесит — роднится с людьми сама, без спросу и без намёка на неловкость. Её первичное-уважительное “Яку-семпай” продержалось всю их первую тренировку, а к вечеру благополучно сменилось на вежливое “Яку-сан”. На следующий день это наглое чудище уже вовсю разносило по спортзалу своё возмутительное “Мори-чан”, заразив этим обращением всю остальную команду. Яку тогда и поняла — эта заноза ещё подберётся непозволительно близко. — А банда большая? — Да что ты так этим интересуешься, ты из полиции? — Просто интересно. — Это не банда даже, а просто кучка придурков. — И сколько придурков в этой кучке? — Пятеро, не считая меня. Яку никому о них не рассказывает и ни с кем их не знакомит, потому что они дурацкие. И родные до ломоты. Сидж — притворяется серьёзным, но так любит срываться на глупости, что-то рисует и что-то рифмует, его боятся, потому что он бывает диким, но у него дрожат руки, когда он гладит щенков. Кир — большеглазый и обманчиво милый, под ядовитой ухмылкой прячет ублюдство и благородство, от своих контрастов порой сам сходит с ума. Апре — вечно вляпывающийся в разборки и авантюры с риском не выбраться, вечно смеющийся и обвешанный фенечками, чтобы прятать шрамы на запястьях. Хлор — молчаливый, изломанно высокий и болезненно худой, прячет мутные глаза под блондинистой чёлкой и капюшоном, любит прогулки за пределы сознания и сам не знает, почему всегда возвращается. Умбра — огромный для устрашения и тёплый для объятий, дерётся до стёртых в кровь кулаков и выхаживает раненых птиц. Яку считает, что такие вполне могли бы спасти мир. Сидж усмехается, потому что эти придурки не могут спасти даже себя. — Почему ты называешь меня не так, как остальные? — Лён сегодня намерена ухватить как можно больше ответов. — Потому что люблю клички. — Клички дают особенным? — Клички дают, потому что просто хочется. Оно и правда просто захотелось. Наполовину японка, наполовину русская — для всей команды она Лен, краткое и сорвавшееся на бегу, иногда певуче растянутым, иногда раздражённым рявканьем. И только у Яку язык извернулся в какое-то исковерканное лён, и захотелось затеряться в полях, пальцами в стебли и затылком в росу, ветром по разодранным коленям и разбитым губам. Такие вещи не объяснишь, и тем более за такое не извиняются. — У тебя тоже есть кличка? Яку останавливается, и Лён замирает тоже, выжидающим молчанием и любопытным блеском в глазах. Ей так хочется впутаться в чужую тайну, она напихает в карманы скомканные бумажки с загадками, развернёт и не обнаружит на клетчатой бумаге ни-чер-та. Готовься к разочарованию, глупая девочка, не понимающая намёков. — Море, — делится Яку почти сокровенным. — Они называют меня Море. Лён восхищённо молчит и улыбается — и опять решает за двоих, наглая и неисправимая. Бесцеремонное мори-чан превращается в ещё более бессовестное море-чан — особое и только на двоих. И солёное разбивается о горло, пеной режется об острые камни и опасно саднит. — Море-чан, скажи, я хоть какие-то успехи делаю? — спрашивает Лён на железнодорожном переходе. Бренчат предупредительные сигналы, и Яку смотрит, как опускающийся шлагбаум разрезает закатное небо. Поезд налетает гудками и ветром, и Яку даже не хочет броситься под колёса — тоже своего рода успех. Яку помнит, как Лён появилась. Даже не так — ворвалась. В команду, в тренировки, в повседневность, отмеренную неменяющимися маршрутами. Лён не умела ничего, но брала ростом, энергией и горящими глазами. Ошибалась, запарывала пасы, спотыкалась — и лишь отсмеивалась. Яку в те дни хотелось выстрелить себе в рот и причудливо забрызгать стены, поэтому это беззаботно скачущее, раздражающе живое и радостное вызывало в ней только ненависть. — Ты случайно не перепутала волейбольный клуб с модельным агентством? — оно тогда вырвалось само, как плевок желчью, заставивший всех в раздевалке настороженно обернуться. — А то, наверное, понять никак не можешь, почему заставляют бегать и задницу рвать, а не просто демонстрировать длинные ножки в шортиках. Лён на услышанное опустила руки и так и осталась стоять в наполовину расстёгнутой блузке. Молчала то ли от растерянности, то ли от боязни разозлить ещё сильнее. Вмешалась Куроо, не желавшая терпеть нападки в сторону новенькой. — Если ты пыталась сейчас сделать комплимент, то вышло у тебя просто отвратительно. Это одёрнуло или даже ошпарило, и уже запоздало Яку поняла, что не надо было так складывать фразу, и тон не нужно было делать такой омерзительный, и не нужно срываться, и не нужно гасить других загоревшихся, когда затухаешь сама. А Лён так и молчала — только взглядом заметно сникла, что аж отозвалось под рёбрами ржавым скрежетом. На школьном крыльце Куроо попыталась отвести Яку поговорить — о том, что не нужно быть мразью, например. Но Яку грубо вырвалась, потому что знала всё сама, прекрасно понимала и прекрасно хотела разодрать себе ублюдский рот. А потом она поймала уходящую Лён под руку, увела в сторону автоматов с едой и угостила шоколадкой. Сбивчиво и невнятно извинялась, раздражённо и виновато опускала глаза. А Лён улыбалась и почему-то не держала зла. Яку не хочет больше быть отвратительной. Не вообще, а именно без причины. И не с Лён. — Ты становишься лучше, определённо, — Яку говорит честно, потому что льстить вообще не в её стиле. — Даже Кенма перестала на тебя шипеть. — Зато не перестала ты. — Чтобы ты не расслаблялась. — Ну хоть пропали подзатыльники. — Я могу их вернуть. — Ты недавно расцарапала мне руку. — Чёрт, вот за это извини, правда. — Да ничего страшного, — Лён приподнимает руку, оглядывает от локтя до запястья, будто до сих пор видит уже исчезнувшие отметины. — Я почему-то не против твоих царапин на себе. — Ты понимаешь, насколько неправильно это звучит? — Да. Мне нравится. Яку хмурится. Лён гоняется за катастрофой, с которой не сумеет справиться. А ещё Яку со временем понимает, что Лён никогда не было легко. Ни в первую тренировку, ни в последующие, и за смехом пряталась жуткая неловкость, и за каждым падением тянулась злость на свою неуклюжесть, на своё несоответствие, на свою нелепость. Яку ведь не глупая ни разу, и чуткости в ней, наверное, всё-таки больше, чем агрессии, и нужно было присмотреться, прислушаться, не шарахаться от нового и живого. Но когда самоненависть застилает глаза, то пробивающийся свет не всегда вытягивает к спасению — иногда он просто прожигает зрачки. — Как думаете, — спрашивает однажды Море, задумчиво вертя в пальцах сигарету, — я действительно плохой человек? — Кто сказал, что ты плохая? — Сидж отрывается от рисунка — короткий сточенный карандаш застывает на резной рукояти катаны. — Зависит от того, как ты сама определяешь для себя “плохое”, — Апре с кем-то переписывается по телефону — либо кого-то кадрит, либо обсуждает очередной гениальный план, который обязательно приведёт к проблемам, либо всё сразу. — Как по мне, единственный человек, которому от тебя плохо — это ты сама, — бурчит под нос Хлор, подбирая на гитаре аккорды. — Тебя кто-то обижает? — Умбра настораживается и замирает с ножиком в руке, почти закончив вырезать из дерева медвежью фигурку. — Ты влюбилась? — ухмыляется Кир, до этого притворявшийся спящим. Море отвечает Киру презрительным фырканьем — он почему-то всегда уверен, что видит людей насквозь. И почему-то часто он оказывается прав. Лён уходит домой, чтобы на несколько часов выпасть из поля зрения Яку, но точно не из её головы. Возможно, они спишутся вечером или пересекутся в чате “кисюшек” — Куроо обожает называть сокомандниц кошачьими ласковыми прозвищами, поэтично воспевая грацию, загадочную поступь и красоту. Яку свою кошачесть видит по-своему — это шерсть в ожогах, облезлый хвост и измотавшие девять жизней за плечами. Яку — старая побитая кошка, уставшая и хромая, бесцельно бродячая и не помнящая, в каком из подвалов оставила котят. И были ли они на самом деле. Совсем другое дело Лён — это кошачий кошмар, это желание чужих когтей себе под кожу, это тяга к краям, на которых не удержишься. Бесстрашная и наивно верящая, что при падении можно ловко извернуться и приземлиться на лапы. Глупая, дёрганная, неуклюжая — вертелась бы на карнизе и непременно сорвалась бы вниз. Идиотка безмозглая. Яку бы кинулась следом. — Я не вижу тебя через два года, — говорит как-то Апре и запускает стрелу в центр самодельной мишени. Море стоит у него за спиной, хотя очень хочется встать под обстрел. — И что мне делать? — Море спрашивает безразлично и смотрит, как напряжённо-медленно натягивается тетива. — Зацепись за что-нибудь срочно, — всегда горчат советы от того, кто под цветными ремешками и плетёнками прячет рубцы от лезвий. — Или падай с тем, с кем лететь можно в обнимку. Море ёжится от его слов и от острых ветров. Чёрт бы побрал эту накуренную философию, но Море только по такой и живёт. Она встречает Лён утром на выходе из дома — сидящую на бордюре и тискающую кошку. Белая и изящная, топчется по коленям мягкими лапами и тянется вверх во весь рост, чтобы ткнуться носом в нос и дёрнуть за волосы. Лён от неё не отлипает, жмётся и едва не пищит. — Красивая, скажи? — улыбается она, слишком счастливая для раннего утра. — Да, — как-то растерянно отвечает Яку. И смотрит вовсе не на кошку. Ей это так нравится — когда город подыгрывает её музыке. Огни закручиваются в пьяную петлю, пока ноты туже затягивают удавку на шее, светофоры переключаются точно в ритм, и толпа рассекает и рассыпается, и ни один незнакомец не знает, под какие мотивы он только что прожил в чужих глазах. Яку в такие моменты воскресает. Или умирает. Или всё по очереди. И время на неоновом табло перелистывается в двадцать-двадцать. Она идёт к парку — там бродишь будто по необитаемому и брошенному, там по вечерам маняще безлюдно и здорово смотреть на лужи в свете фонарей. Яку ставит музыку на паузу и вынимает наушник. Сырые после дождя ступеньки петляют и ведут к мосту, где вырисовываются две фигуры — одну из них Яку узнаёт и до последнего надеется обознаться. — Если стоишь тут одна, значит ждёшь, чтобы к тебе кто-то подошёл, — грубый мужской голос с отвратительными интонациями. — Я никуда не пойду! — Лён, идиотка, какого чёрта ты здесь забыла. Её дёргают за руку и силой пытаются увести с моста, и Яку ускоряет шаг, попутно шаря в сумке. С моста её пока не видят, что обеспечит ей эффект неожиданности. Лён пытается вырваться, но её удерживают стальной хваткой. Яку налетает на незнакомца со спины, и тот, обернувшись, не успевает даже что-то вскрикнуть, как Яку проезжается по его лицу одетым в кастет кулаком. Он крупнее в разы и точно сильнее, но удара всё-таки не ждал, отпускает Лён и отшатывается, с шипением хватаясь за рассечённую скулу, и Яку пользуется моментом, хватает онемевшую Лён за руку и уносится с ней в глубину парка. В парке десятки развилок, но Яку ориентируется в темноте, меняет направления и спутывает следы, добегает до закрывшегося на ремонт летнего двухэтажного кафе. Поднимается на крышу по карнизам и выступам в стене — Лён на удивление ловко взбирается следом. Рёбра от стука грозятся проломиться, и ноги подкашиваются от беготни. — Извини, я вроде как тебя спасала, но в итоге затащила в ещё более опасную дыру, — Яку опирается спиной на сваленные кирпичи и пытается отдышаться. — Всё нормально, — Лён подползает и садится напротив. — Не хочу в людное место. — Я и заметила, мать твою! Какого чёрта ты шлялась по темноте одна? — А ты? — Мне можно! — Мне тоже! — Тебе точно не страшно здесь? — Нет, если я с тобой! — Охрененно! Яку снимает кастет с каплями чужой крови и осматривает руку — трясётся какого-то чёрта от запястья до кончиков пальцев. Лён её перехватывает и ловит в свою, переплетает пальцы и слегка сжимает в попытке унять дрожь. — Как часто ты дерёшься, Море-чан? Яку не отвечает, потому что ей всё-таки нравится обрастать таинственными молчаниями. А ещё нравится вот так за руку и крепко. А ещё она однажды лежала после драки на мокрой земле, неподвижная и обессиленная, не в состоянии даже убрать с лица брызги грязи. И Хлор тогда вертел в руках её очки с разбитым стеклом, сочувственно сопел и подмигивал подбитым глазом. И рядом лежал и смеялся Апре, и Кир задумчиво ощупывал языком свою разбитую губу, и Сидж хрипло ругался, что скоро станет из-за них всех седым. Умбре тогда надоело, что Море лезет в пацанские драки безоружная. — Обижайся сколько хочешь, Море, но ты козявочная, — заботливо ворчал он, вкладывая в её руки кастет. — Кулак у тебя тяжёлый, конечно, но с этим тебе будет спокойнее. — Ты хотел сказать, что тебе будет спокойнее? — Нам всем. Рука по-прежнему дрожит, так по-глупому и так уязвимо, и Яку смотрит на трясущиеся пальцы с отвращением, а Лён вдруг прижимается губами к холодным костяшкам. — Ты не делаешь лучше, — Яку нервно усмехается, и дрожь теперь скатывается от затылка и вниз по спине. У Лён волосы растекаются серебром по плечам. Яку ловит свободной рукой прядь, пропускает сквозь пальцы, думает, что было бы здорово переплестись с Лён в одну косичку, но у Яку волосы едва дотягиваются до плеч. — У меня раньше волосы были ещё короче, — вспоминает она. — И чёлка такая хулиганская. — Куда делась? — Надоела. — Ну и плевать. Тебе хорошо и так. — Ещё у меня язык был проколот. — Ммм. Яку осознаёт, что рассказывать о себе ей нравится. Она, должно быть, вообще себя обожает, но просто ненавидеть себя куда привычнее. И есть за что. Ей с собой кошмарно сложно, и она злится, чтобы отвлечься: — Мне не нравится, что ты по вечерам гуляешь одна по сомнительным местам. — А что ты предлагаешь? — Гуляй со мной. — Хорошо. Необитаемое и брошенное — это здорово, но только нельзя приходить сюда с кем-то, тем более вечерами, потому что атмосфера руин опасно объединяет. В голове проскальзывает мысль, что сейчас такой вечер, когда можно ляпнуть что-то особенное и лишнее. Или сотворить восхитительную глупость. Яку надеется, что Лён (не)начнёт первая. Где-то в начале осени Море и Сидж натыкаются на Кира, спускающегося с чердака. Море потом сидит на ступеньках и пускает мыльные пузыри по всей лестничной клетке, пока перед ней разворачивается воспитательная беседа. — По крышам гулять опасно, — сердито предостерегает Сидж. — Боишься, что я сорвусь? — Киру нравится, когда за него переживают, ещё и с таким суровым лицом. — Боюсь, что ты точно попытаешься. — Ты живёшь в вечном ожидании катастрофы. — Ты уже и так случился, я просто теперь пытаюсь предотвратить дальнейший урон. Кир самодовольно лыбится и оборачивается к Море, вспомнив наконец, что они с Сиджем здесь не одни, и мудро наставляет: — Стань тоже чьей-то катастрофой, Море. За ними уже точно никто не погонится, и можно уже возвращать Лён обратно в цивилизацию, но в этом и уловка таких уединений — завораживающее чувство, что мир по ту сторону парковой изгороди уже не существует. — Спасибо, что спасла, — Лён будто напрочь забывает, что руку можно и отпустить. — Я не всегда могу оказаться в нужное время в нужном месте. — Сколько у тебя пар очков? — Достаточно, чтобы ты сбилась со счёта. — Мне нравятся бирюзовые и эти, — Лён наклоняется к лицу и осторожно приподнимает оправу. — Красно-дерзкие. — Только не трогай пальцами стёкла. — А мне кажется, что ты всегда оказываешься рядом, будто чувствуешь. — Ты скачешь с темы на тему. — А ты обожаешь уходить от ответов. — Ты бесишь. — А ты врёшь. Яку однажды не успела. Не была рядом, когда свои дрались на окраине города, и на очерченный обшарпанными многоэтажками пустырь прибежала, когда уже всё закончилось, — и упала на колени. Сидж как всегда бросился в самое пекло и не увернулся от ножа, теперь зажимал ладонью раненый бок и бледнел, пока Апре сидел с ним на земле и упрашивал не помирать. Умбра, сам избитый, утирал им от крови лица, а Хлор, обычно молчаливый, почти истерично кричал в телефон, называя скорой адрес. Сиджа держали, чтобы не дёргался и не усиливал кровотечение, а он всё равно тянулся дрожащей рукой к Киру, которого укачивала онемевшая Море — Кир лежал без сознания и с пробитой головой. Море помнит пустырь, помнит чёрное небо от края до края, помнит, как холодно было на ветру мокрым глазам, помнит, как спустя вечность послышались вдалеке сирены, помнит расколотый ужасом стеклянный взгляд Сиджа, помнит, как одержимо баюкала и судорожно целовала русую макушку. Яку так не хочет привязываться, но так хочет оберегать. Так не хочет трагедий, но самая первая кинется разгребать разбитое, резаться об осколки и реветь до хрипа. — Давай просидим тут всю ночь, — Лён отпускает наконец-то руку и убирает с колена Яку сухой листик. — Задницу отморозишь. — Мне не холодно. — Домой к маме иди, мелюзга. — Только если проводишь меня. — Куда я денусь. Лён поднимается на ноги, ныряет в лунный свет и растворяется, превращаясь в сияющие очертания, застывает глазами в небо, застывает мраморной статуей в брошенном парке, и Яку смотрит на неё снизу и не говорит ни слова, не поторапливает и не встаёт сама, и от этой вечно дёрганной и несуразной, но внезапно замершей и будто околдованной, никак не получается отвести взгляд. Яку хочет остаться в этих зацикленных минутах навсегда. — Я устаааала, я хочу пойти домооой, но мне лееень! Лён снова ноет и снова бесит. А Яку вздыхает и прижимает к себе крепче. — У тебя температуры нет? — Яку проверяет ладонью лоб. — У нас тренировочный матч завтра, давай без сюрпризов. — Ах вот как, я тебе нужна только из-за моих приёмов, — Лён обиженно выпячивает нижнюю губу. — У тебя отвратительные приёмы, так что ты нужна мне точно не из-за них. Какой-то призрачный прострел проносится внутри и тут же утихает, но Яку о сказанном не жалеет. Просто удивляется, что говорить всякое невпопад может захотеться не только в вечер на крыше без света, но и посреди тренировки под шум и голоса. Лён тоже даже не вздрагивает. Не моргает только с минуту, а потом устало прижимается к плечу мокрым виском. Яку не знает, почему захотела её обнимать, да никто в зале не знает. Почему не оттолкнула и не выругалась, когда та плюхнулась рядом, навалилась всем телом и принялась хныкать в ухо, и захотелось только вздохнуть вымученно и по-дурацки щемяще гладить по голове. Это странное и необъяснимое так окутывает теплом, что не остаётся сил ему противиться. Побитой кошке впервые не хочется выпускать когти. В Токио лето, но солнце сегодня не плавит асфальт и не красит небо в лазурь, и Яку увозит Лён на поезде показывать ей старый деревянный мост на краю леса. Яку настораживается, не будет ли у Лён какой-нибудь боязни мостов после случившегося в парке, но Лён даже не вспоминает, у неё такой ветер в голове, распущенные волосы и сарафан оттенка цветущего льна. Мост перекидывается с пустынной дороги к лесу, впивается опорами в зеркалящую серое небо реку и тоскливо скрипит под ветрами. И здесь тоже такой “будто край света” — Яку в подобные места влюбляется неизбежно. Хоть и знает, что сбежать не получается, и сколько угодно можешь срываться и приезжать сюда, подальше от неумолкающего города и бесчисленных людей, оказываться здесь, в тишине и одиночестве, и осознавать, что всё это время громче всех и невыносимее была именно ты. Они садятся на деревянный пол, просовывают через ограждения головы и складывают руки на перекладине, свесив с моста ноги. У Лён они все в комариных укусах и в синяках от тренировок, и Яку постоянно цепляется за них взглядом и хочет провести травинкой по коленкам. — Тебя дразнили в детстве за рост? — Лён болтает ногами, чтобы поддеть мельтешащим отражением замершую под ними водную гладь. — То есть ты подраться сюда пришла, да? — Нет-нет, просто меня дразнили тоже. Яку поглядывает на Лён искоса. Лён до шести лет росла в другой стране, собирала гербарий и шишки, царапала лыжными палками по сугробам, ждала ручьи по весне и обгорала плечами весь июль. Яку не была рядом, не наблюдала и не оберегала, поэтому ей хочется наверстать всё сейчас — не отводить глаза и драться за эту девочку до крови во рту. — Высокой быть классно, — Яку пожимает плечом и смотрит, как вереница птиц небрежными штрихами проносится по застывшему небу. — Тебе самой-то хоть нравится? — Высокой не спрячешься, — Лён кладёт голову на сложенные руки и прикрывает глаза. — Ни от взглядов, ни в какое-нибудь тайное место. — Обещаю, что покажу тебе такие тайные места, куда поместишься даже ты. — А я бы тебя спрятала в рюкзак и унесла бы в лес. — Мне с твоих слов мило и одновременно хочется тебя пнуть. — А там внизу есть лягушки? — Лён игнорирует угрозы и всматривается в прибрежные заросли. — Сейчас полетишь с моста и узнаешь. Лён в ответ показывает язык и никуда лететь не собирается. И она не боится злить Яку, не боится держаться с ней за руки и прятаться по тёмным паркам. В детстве она возила пустые санки по тёмному двору, и зимой темнело всегда рано, и каждое окно горело своим цветом, и жёлто-розовая панелька казалось обледенелой, и на сером боку у самой крыши был нарисован олимпийский мишка в два этажа. Лён его почему-то боялась. Но стояла и смотрела на него неотрывно, сжимая в варежке верёвку от санок и сопя в натянутый до глаз шарф. — Ты влюблялась до этого, Море-чан? Яку дёргается и впивается пальцами в перекладину — наверняка до заноз. Сидж недавно признался, как целовался с Киром в один из вечеров. Рассказывал одной только Море и курил без конца, краснел и отворачивался, умилительно запинался и затяжками разбавлял паузы в словах. — Всё, Море, мы с ним походу пропали теперь, — Сидж терялся в смешной смеси паники и счастья. — У вас всё будет хорошо, потому что другого ты не допустишь. Сидж улыбался и выдыхал в небо дым, а Море думала, что он ужасно хороший и влюблённый кошмарно. И что он реинкарнация кого-то, кто умер на поле боя. Потому что таков грязный трюк сменившейся эпохи — ты приходишь на битву с мечом, но погибаешь от пули. А Лён ждёт ответа и смотрит в глаза — пытается своими бессовестными зелёными уловить, что прячут от неё настороженные карие. — Что значит “до этого”? — До “сейчас” — Я никогда не влюблялась. — Ты влюбилась в меня. — Да что ты, серьёзно? — смешок у Яку выходит чересчур наигранный. — Так ты не заметила? — Ты дура, Лён. — Ты влюбилась в дуру, Море, так что ты дура тоже. Лён ложится на спину и закрывает глаза, и по иссохшим от солнца доскам раскидываются волнами волосы, в которые так хочется вплести цветы. Яку заглядывается (не)хотя и не знает, на кого из них двоих сильнее злиться, но кого-то же надо обвинить в этом расцветающем и колющем под кожей. Яку вот-вот зарычит от возмущения — дразнишь меня и думаешь, что мне слабо? Она нависает над Лён выжидающей тенью, сглатывает нервно и наклоняется к лицу. Скорее жалит, а не целует, впивается и отсчитывает секунды, рывком отстраняется и отворачивается, вновь вцепившись в перила моста. Яку не умеет нежно, но когда-нибудь она научится. Лён улыбается с закрытыми глазами, на ощупь находит руку Яку и накрывает своей — она обязательно дождётся. К вечеру солнце вспоминает о своих планах выжечь Токио дотла и возвращается на небо, и всю обратную дорогу лучи жгут и режут по глазам, и Яку с ворчанием вылезает из нагретого поезда и ведёт Лён злиться в какой-нибудь двор, желательно тихий и пустой, чтобы никто не выбесил Яку ещё больше. Лён по пути расправляет оборку на сарафане и шлёпает себя по оголённым ногам и плечам — приставучие комары сыплют по коже новыми укусами. Яку хочет расчесать их до крови. А ещё добавить своих. Завтра Лён уезжает с семьёй на три недели в отпуск, и Яку останется в городе без возможности наткнуться на случайную-желанную встречу, и это всего лишь три недели, всего лишь лето, и в летние три недели вполне может поместиться конец света, но Яку не станет его устраивать без Лён — какой смысл, если не с кем будет взяться за руки на обратном отсчёте. — Тебе не будет скучно? — Лён заглядывает в лицо, чтобы не упустить и намёка на обман. — Мне не бывает с собой скучно, — Яку усмехается и даже не прячет глаза. — Попытаешься вместе со своей бандой покорить мир? — Если не найду ничего другого, чем заняться. Лён садится на качели, устало вытягивая ноги, и Яку встаёт рядом, подперев плечом перекладину и слушая лёгкое поскрипывание цепочек. Почему-то кажется, что лето будет хорошим — у всех. Хлор прицепится гитаристом к начинающей группе, из его глаз, пусть и временно, но пропадёт туман и что-то обречённое, и даже улыбаться он будет искренне. Апре сделает татуировку на шее, обязательно куда-то опять вляпается, но обязательно выберется и точно не станет больше трогать вены — осенью его ждёт сезон любимого аниме. Кир говорит, что после удара по голове вспомнил все свои прошлые жизни, и теперь рассказывает о них Сиджу — Сидж верит в каждую из них. Они вдвоём таинственно пропадут куда-то до последней августовской ночи и вернутся бессовестно довольные. Умбра укатит с какими-то хиппи в доме на колёсах, а потом и вовсе махнёт за океан, он будет рассекать на байке по пустыне и выдувать пламя под аплодисменты, вернётся и будет врать, как он по всем не скучал, и задарит всех сувенирами. Они самые лучшие. И ещё они никогда не существовали. Потому что Яку всегда думала, что лучших людей можно только придумать. И что спасаться одной у неё не получится. Банда придумалась, потому что лучше представлять кого-то на твоей стороне, чем драться одной, и будто бьют вас за то, что вы самые классные и непозволительные хорошие, а не потому что ты одинокая и нелюдимая тварь. Влюблённые Сидж и Кир придумались для того, чтобы верить, что хоть у кого-то может быть всё хорошо. И на пустырь за многоэтажками она приходила одна, и под ночным небом не было никого вокруг, и рыдала она в одиночестве и от одиночества, обнимая и укачивая саму себя, и конечно лучше представить, что обнимаешь кого-то, что кому-то делаешь спокойнее, что кому-то ты оказалась нужна под далёкий вой сирен неотложек, которые едут спасать кого-то, но не тебя. И тогда нужно было оставить всех их здесь, раздать каждому по финалу истории и наконец-то отпустить этих фальшивых своих, но глупая Море слишком с ними срослась, наделив своими мыслями и выдуманными лицами, и они стали даже живее её, они с ней говорили и даже спорили, и никто не знает правды, и никто не дарил ей кастетов, не рассказывал секретов и не называл её Море — хотя всегда зачем-то хотелось. И вот она Лён — настоящая и существующая. Такую, даже если постараешься, всё равно не выдумаешь. А ещё иногда, когда они возвращаются всей командой со школы, Яку специально отстаёт, будто копается в сумке, и смотрит вслед этим шумным, этим дурным и слишком замечательным для существующих — минутная заминка на неверие и страх, что они уйдут без неё и даже не заметят. А потом они оборачиваются — зовущие и ждущие. И Яку их догоняет — и больше не сомневается. У Лён волосы запутываются в звеньях цепочки. Яку распутывает задумчиво и бережно, спускается по металлическим кольцам ниже и оглаживает пальцами сжимающую цепь руку. — Мне голову напекло, — жалуется Лён. — Я это давно заметила. Лён со страдальческим видом прикладывает ладонь ко лбу и болезненно жмурится. Яку наблюдает за ней, как за диковинной инопланетянкой. — Будешь скучать по мне, Море-чан? — спрашивает Лён, приоткрыв один глаз и слегка отталкиваясь ногами от земли. — Потому что я по тебе буду очень сильно. Яку хмыкает, тормозит качели и встаёт вплотную перед Лён. Та озадаченно поднимает голову, и Яку её обнимает, наклоняется и жмётся губами к горячему лбу, порывисто прижимает к себе и целует в макушку, гладит по волосам и смотрит, как небо торопится сгореть за последний предзакатный час. — Конечно буду, — обещает она и улыбается на ответное объятье. Закат расползается пожаром на небе, догорает и оставляет обугленные облака. Кошки тонут в льняном море переплетаясь хвостами и не дыша.