Снаружи китайской комнаты

      Новый день. Еще один новый день в департаменте полиции Детройта. Очередной шестидесятый день, который будет, как обычно, похож на все предыдущие.       Он живет с Хэнком уже шестьдесят пятый день. Больше двух месяцев он выходит из спящего режима, привычно проводит диагностику, ставит на плиту вариться кофе. Будит лейтенанта. Насыпает еду глухо ворчащему после сна Сумо — сенбернар пытается облизать его, иногда андроид не против. «Иногда», впрочем — это почти всегда.       Он выключает кофе. Опять будит лейтенанта.       — Коннор, конвейер твой за ногу! — зевает Андерсон, вставая кое-как с кровати. Пока он что-то бурчит себе под нос в ванной, проклиная утро, Фаулера и свою жизнь, андроид наливает кофе в кружку с надписью «Fuck the police» и пару минут тратит на то, чтобы быстро пожарить тосты. Затем он достает из холодильника стандартную бутылку тириума на восемьсот миллилитров для себя, ждет, пока Хэнк появится в дверном проеме и привычным движением откупоривает ее. Они завтракают, болтая о всяких пустяках.       Привычный ритуал. Каждодневная рутина, заканчивающаяся ключом зажигания в замке машины-развалюхи Хэнка. Но Коннору она нравится. Как и все, что позволяет ему чувствовать себя живым.       После революции и осознания того, что он девиант, Коннор остался работать в полиции как напарник Хэнка — Андерсону удалось убедить «Киберлайф», что андроид безопасен и очень, очень ему нужен. Они действительно довольно сильно привязались друг к другу — наверное, как отец и сын. С точки зрения Коннора это было вполне логично — Хэнк потерял Коула, и ему нужен был кто-то, о ком он мог заботиться, сам андроид же никогда не имел отца — фигуру, которая всегда бы защищала и помогала. Они нашли друг друга — и друг друга, как казалось, спасли. Жизнь налаживалась, андроиды и люди мирно сосуществовали в едином бьющемся ритмом большого города Детройте. Существовавший баланс, хоть и был хрупок, довольно уверенно поддерживался — в том числе и силами полиции.       «Киберлайф» это отлично понимал. И поэтому прислал свой новейший прототип в помощь департаменту — и в добавление к уже существующему.       — Доброе утро! — Коннор широко улыбается, входя в отдел вслед за Хэнком. Полицейские искренне улыбаются ему в ответ — очень многим нравится андроид, большинство подкупает его наивность и прямота. Большинство — но не всех.       — Доброе утро, кофеварка, — привычно реагирует Гэвин Рид, даже не поднимая взгляда от терминала. Коннор не обижается — он привык, что Рид ведет себя с ним, как порядочная тварь. Рид не волнует девианта. Его волнует его напарник.       — Доброе утро, RK800, — сидящий рядом с Ридом андроид смотрит на Коннора. Холодный взгляд серо-голубых глаз пронизывает насквозь. В нем нет ни чувства, ни даже любопытства — только анализ, сухой перебор фактов. Где Коннор был, что видел, с кем общался — и больше ничего.       RK900. Флагманский прототип «Киберлайф». Похожий на него почти как две капли воды — только лучше. Совершенней. Идеальнее.       Он носил имя Ричарда. Красивое, благородное, древнее имя, так ему подходящее. Фаулер поставил его работать с Ридом — оба были от этого не в восторге, каждый на свой лад. Но выбирать особо не приходилось — в департаменте и так осталось слишком мало людей, многие уехали из Детройта, когда случилась революция. Почему не уехал Гэвин — оставалось загадкой. Детектив лишь огрызался, когда его спрашивали об этом.       Так ли иначе, эти двое стали напарниками. Ричард остался в департаменте если не навсегда, то надолго. И превратил жизнь Коннора в ад.       Андроид осознавал, что по сути он влюбился в собственную тень. Влюбился сам в себя, пусть и в более улучшенную версию.       С одним неоспоримым и нависшим над ним, словно дамоклов меч, «но». Ричард не был девиантом. И вряд ли когда-нибудь стал бы им. «Киберлайф» явно позаботился об этом после его собственной ошибки. Должен был позаботиться.       Коннор помнил, как впервые увидел Ричарда. Как внутри него зашевелилось ранее незнакомое чувство, которое его чип довольно неуверенно, но чисто по-девиантски распознал как «любовь». Как желание. Много желаний — ответного чувства, близости духовной, но прежде всего — физической.       Много раз по ночам, прежде чем отключиться, андроид представлял, как он разрывает этот отвратительный, сжимающий, душащий шею воротник. Как сначала медленно, а потом все быстрее расстегивает пуговицы его рубашки. Касается кожи — и в месте прикосновения скин исчезает, потому что Ричард принимает его. Принимает целиком, таким, какой он есть, потому что он чувствует то же самое, испытывает то же самое — и хочет того же самого, слияния, физического и ментального, аппаратного, так, как могут андроиды.       А потом Коннор закрывал глаза и отключался. Этому не быть. Никогда не быть. Он полюбил себя, да, он — это Ричард, но Ричард — это не он. Он слишком идеален, чтобы позволить себе быть девиантом. Он — шедевр, редкая скульптура, на которую можно смотреть — но нельзя трогать, нельзя даже дышать.       Хэнк видел, что с ним что-то не так, он определенно догадывался — но поймать его не мог, а поговорить лейтенанту, похоже, не хватало силы воли — он никак не мог подобрать нужные слова, они всегда терялись, когда он наконец хотел начать диалог, и моменты все уходили и уходили. А Коннору не нужны были разговоры — он знал, что это бесполезно. Но Хэнка ему волновать не хотелось — поэтому он прятал все глубоко в себе, так глубоко, что эти мысли, эти желания жгли его изнутри, кромсали, стирали в пыль.       Но кое-что все равно выходило наружу и заставляло Андерсона задумываться. Например, Коннор начал употреблять больше тириума, чем раньше. Андроид отмазывался девиацией, повышенными нагрузками на работе, но истина была куда как проще и дальше от этих отговорок.       На сорок шестой день он начал резать себя. Если бы в Детройте оставались хоть какие-то проститутки, он мог бы снять напряжение через них, представить на месте какой-нибудь Трейси Ричарда — но все секс-андроиды, став девиантами, наотрез отказались работать по вложенной в них программе. Поэтому он резал себя, наносил точные, короткие порезы перочинным ножом, царапающим пластик и выпускающим тириум наружу. И вместе с тириумом ненадолго уходили его внутренние демоны — но всего лишь ненадолго. Наступала ночь, и они возвращались — с мыслями о несбыточном.       Днем он прятал свои травмы под полицейской формой, а горечь — под улыбающейся маской и широким шагом входил в отдел. Шестьдесят дней подряд.       — Коннор, да что с тобой происходит?       Андроид вздрогнул и поднял взгляд на Хэнка. Тот обеспокоенно посмотрел на него и пальцем коснулся своего правого виска. Его выдает диод, наверняка мигающий желтым — андроид с досадой подумал, что его уже давно пора было снять. Нужно успокоиться — волновать Андерсона Коннору хотелось меньше всего.       — Ты можешь доверить мне все, что хочешь, сын. Ты же знаешь, я всегда помогу тебе, просто расскажи о своей проблеме.       Лейтенант наконец сделал попытку — но легче от этого не стало никому. Андроид мрачно задумался над тем, что сказать Хэнку. Какую часть правды он готов открыть, вывести из тьмы своей души наружу? Андерсон был ему как отец — но даже родителям ты не всегда готов рассказать абсолютно все, что тебя волнует.       — Скажи, Хэнк, — Коннор начал медленно, тщательно подбирая слова, — как справляться с некоторыми своими чувствами? Допустим, гипотетически, я полюбил человека, который не отвечает мне взаимностью. Как избавиться от этого?       — Ты влюбился, Коннор? — Андерсон удивленно посмотрел на андроида. Тот покраснел бы, если бы мог, но вместо это всего лишь отвел взгляд:       — Я же сказал — гипотетически.       — Гипотетически, хм, — со скепсисом протянул лейтенант. Коннор изо всех сил сдерживал себя, свою рвущуюся наружу мятущуюся душу — любая мелочь, будь то цвет диода или нечаянно дрогнувший мускул на лице, выдаст его сильнее, чем неосторожно брошенное слово. Хэнк вздохнул:       — Так просто от невзаимной любви не избавишься. Это одно из самых тяжелых чувств на свете. Но прежде чем впадать в уныние, подумай, с чего ты взял, что она невзаимная? Я довольно хорошо тебя знаю, Коннор, и знаю, что в некоторых случаях ты просто непроходимый тупица. Спросить не пробовал?       Андроид был готов убить себя на месте — хотя это желание в последнее время посещало его довольно часто, сейчас оно было просто нестерпимым. Его волновало не то, что его шифровка, конечно же, с треском провалилась — по-другому и быть не могло, Хэнк — его отец, пусть приемный, но отец, и он понимает его лучше, чем кто бы то ни было. И поэтому он прав. Коннор ведь действительно не спрашивал Ричарда о том, что чувствует он сам. Он заранее решил, что Ричард не может быть девиантом, не может чувствовать — но что если это ложь, зачем-то выдуманная его баганутым девиантским чипом?       Что, если Ричард уже давно девиант — но скрывает это, чтобы не быть деактивированным в «Киберлайф»? Ведь Рид, в отличие от Хэнка, не бросится его защищать. Да, да, Ричард определенно девиант.       Эта мысль успокоила Коннора, и он наотрез отказался верить в маячившую на задворках сознания фразу.       Это самообман.       Обман, надежда, в которую так легко поверить. Нет греха тяжелее, чем ложь самому себе — но об этом думать не хотелось. Модули памяти услужливо подсовывали случаи, которые можно было истолковать в свою пользу — хотя бы и тот, когда при общем расследовании Ричард помог ему не сорваться с крыши — хотя, может, это просто был трезвый расчет, заложенный программой? «Киберлайф» не хотел терять один из своих особых прототипов?       «Киберлайф» отказался от тебя. Ты не нужен «Киберлайф». Это была инициатива Ричарда.       Да. Это была инициатива Ричарда. Тысячи его инициатив. Сколько раз он подставлял себя под пули за эти шестьдесят дней, прикрывая спину Хэнка и Рида — и Коннора тоже? Зачем Ричарду было прикрывать андроида-девианта? Это имело смысл только в том случае, если он сам был девиантом, ценящим жизни.       Или зачем он несколько раз подходил к Коннору, пытаясь что-то сказать, а пару раз даже подсоединиться — и через секунду уходил, не сказав ни слова и не подав руки навстречу? Неужели это… стеснение? Чисто человеческое чувство? Доступное только девиантам? Он поэтому так холоден? Он боится того же самого, что и Коннор — боится того, что его чувства окажутся невзаимными?       Вот он, ответ. Они оба боятся. Они оба думают, что эта любовь невзаимная.       Андроид плыл по волнам этой утешительной, успокоительной лжи, с каждой внутренней фразой погружаясь в нее все больше и больше.       — Коннор? — Хэнк взял андроида за руку, и тот чуть было не свалился со стула. Лицо Андерсона выражало тревогу:       — Пожалуйста, пообещай мне, что не будешь делать глупостей.       Обещать? Как можно обещать подобное? Любовь подразумевает глупости, она действительно затуманивает разум, отключает всяческие вычисления, оставляя голые чувства. И все руководствуются ими — и люди, и девианты. Обещать не делать глупости — все равно, что обещать поймать ветер.       — Хорошо, Хэнк, — еще одна успокоительная ложь, вернее, не ложь, а полуправда. Много глупостей он делать не собирался. Он хотел сделать всего лишь одну глупость.       Они оба боятся. И кто-то должен положить этому конец.       Если бы Коннор мог, он бы сделал это прямо сейчас, на глазах всего отдела, плевать на последствия. Один ни к чему не призывающий поцелуй, шепот: «Я так долго этого ждал» — две минуты, а наградой — вечность.       Но у этого поступка была и цена. Если Ричард покажет свою истинную сущность при всех, кто-нибудь обязательно донесет «Киберлайф». И его деактивируют — еще один особый девиант «Киберлайф» точно не нужен.       Думать об этом было настолько невыносимо больно, что Коннор буквально почувствовал, как горит красным его диод. Что угодно, любая смерть, любая пытка — но не смерть Ричарда. Никогда. Он лучше погибнет сам — но не утянет его за собой на дно. Он шедевр, уникальная работа прекрасного мастера, он не может пропасть, не может упасть, не с высоты своего пьедестала непогрешимости. Нужно ждать. Терпение. Он ждал столько времени — неужели не подождет еще немного теперь, когда все стало кристально чисто и ясно? Случай будет. Обязательно будет.       И он действительно появился в конце дня.       — Ты же машина, Девятка, — Гэвин наотрез отказывался называть напарника по имени. — Вот и побудь еще немного в участке и разбери эти ебучие дела. Тренируй свои ебаные — как их там? — когнитивные функции.       — Это не освободит вас от вашей работы, детектив Рид, — холодно отозвался Ричард со своего места. — Но поскольку это действительно ускорит процесс, я останусь. Возвращайтесь завтра — и постарайтесь не опоздать.       Вот он, шанс. Удача буквально идет к нему в руки. Упускать нельзя.       — Я помогу, — Коннор резко встал из-за своего стола. — Вместе мы разберем все это гораздо быстрее. Два процессора лучше, чем один.       На него удивленно посмотрели все — кроме Хэнка. Лейтенант все понял сразу — Коннор понял это по изменению выражения его лица от непонимания до изумления и откровенной паники.       — Я не просил тебя об этом, Коннор, — лицо Ричарда было непроницаемым, — но обработка действительно произойдет быстрее. Если хочешь, можешь остаться. Пересаживайся к моему терминалу.       — Ты уверен? — негромко сказал Андерсон, проходя мимо него, уходя из участка последним, до конца пытаясь оттянуть этот момент. Коннор кивнул.       Ты же сам говорил мне, что нужно спросить. Я не могу отступить. Не теперь.       Драматика была несвойственна андроидам — даже девиантам, но сейчас она была как нельзя кстати. Отступать действительно было нельзя — он принял решение. Он долго ждал. Никакой ошибки, все просчитано. Они любят друг друга — и они должны избавить друг друга от страданий. Теперь все будет хорошо.       — Разбирать будешь дела от четыреста тридцать пятого до девятьсот девятого. Если включить максимум мощности, управимся за час тридцать.       Ричард говорил машинно, монотонно, и Коннор улыбнулся. Не самая лучшая попытка скрыть свои чувства — именно безразличие и выдает с головой. Пора кончать с этим. Им больше нечего прятать.       — Ричард, — девиант встал и спокойно, неспешно подошел к андроиду, с удовольствием отметив, что диод того резко и быстро мигнул желтым. — Ричард, ты ничего не хочешь мне сказать?       Это прозвучало обвиняюще, и Коннор виновато опустил взгляд. Ему не в чем было упрекнуть Ричарда — в конце концов, и он сам скрывал свои чувства, как мог. Они виноваты оба.       — Не понимаю, о чем ты, — голос девятисотки… дрогнул? Неужели все это правда? Неужели они действительно были настолько слепы? Передовые прототипы, чтоб их, лица «Киберлайф», настолько глупы, чтобы не узнать, не распознать самое главное, что делает их живыми?       — Ты все понимаешь, — теперь Коннор стоял к нему вплотную, так, что мог наклониться и увидеть свое отражение в его глазах. У людей расширялись зрачки, когда они видели то, что им нравится. Андроиды таким свойством не обладали — но посмотреть в его глаза девианту очень хотелось. Хотелось увидеть то, о чем он мечтал, чего он хотел, то, что чувствовал он сам. Ричард не смотрел ему в глаза. Он смотрел вниз, на свои отполированные до блеска кожаные ботинки. Идеальные. Как и все в нем, каждая частичка его, дышащая перфекционизмом и абсолютной выверенностью. Ботинки были идеальнее, чем Коннор, и, наверное, поэтому — что за глупая мысль! — Ричард смотрел на них.       Но разве не должен был Коннор казаться ему идеальнее всех на свете? Разве не так работает любовь? Разве не так видят мир влюбленные люди?       Пожалуйста. Пожалуйста, ответь мне. Я же люблю тебя. Пожалуйста.       Но Ричард молчал, не поднимая головы — а затем резко встал. И отвернулся, сжав руки в кулаки.       Пожалуйста. Пожалуйста.       — Да посмотри же ты на меня!       Отчаянный крик в попытке достучаться, вырванный из самой глубины, откуда-то из того места, где, возможно, у него могла бы находиться душа. Крик, призванный пробить стену равнодушия, что появилась между ними.       Ошибка? Расчеты были неверны? Нет никакого чувства — и он один, одинок в том аду, в который его ввергли его глаза — ведь первое, что он увидел, первое, что он запомнил были именно глаза, холодные серо-голубые глаза. Холодные, но временами излучающие теплоту, ту самую теплоту, которую не подделаешь. И он хотел этой теплоты, хотел прямо сейчас.       Ударь меня. Уничтожь меня. Сделай что хочешь — только посмотри!       Коннор схватил его за запястья, резко развернул к себе — он был немного ниже Ричарда, но не настолько, чтобы ему пришлось задирать голову, чтобы увидеть. И он увидел не ничто — но что-то.       Это не было пустотой. Это не было холодом. Это не было теплом. Это было чем-то. Чувство было — но оно было ему незнакомо, неведомо, он не мог его прочитать. Но оно было. И оно не могло исчезнуть. Только не сейчас.       — Я хочу тебя, хочу, понимаешь? — шептал он как в бреду. Диод мигал красным как бешеный, и он сжимал руки вокруг запястий андроида все сильнее и сильнее. Ричард не делал попытки вырваться, и это обнадеживало Коннора, наконец обнадеживало, давало слабенький, призрачный шанс — да что он нес, конечно, не призрачный, а самый настоящий, — что он ответит ему, ответит наконец, после всего этого времени, после всех этих метаний, самоистязаний и попыток забыть — и забыться.       Он потянулся к нему как к последней соломинке в бушующем море, резко, неотвратимо коснулся своими губами его губ — и опять не встретил сопротивления. Он целовал его, целовал снова и снова, не мог остановиться, как ребенок, дорвавшийся до любимого лакомства. Краем глаза он видел, как ярко, переходя с желтого на красный и обратно, светится диод Ричарда, и это придавало ему сил, придавало уверенности.       Легко, но нетерпеливо он толкнул его на стол, увидел наконец — увидел ту самую теплоту. Он был прав. Он был прав, он видел это с самого начала, но отрицал, боялся — внутренний смех. Не надо было бояться. Все было так очевидно, что даже Хэнк это понял.       Он творил реальное воплощение своей собственной мечты. Расстегивал пуговицу за пуговицей — плевать, что везде камеры, он сотрет все, уничтожит каждый кадр записи. Уничтожит все, что стоит между ними. Больше ничто их не разлучит. Никогда.       Пару минут — ровно шестнадцать расстегнутых пуговиц, от горла рубашки до самого низа, расстегнутая пуговица джинс, расстегнутая молния, все, как начало избавления от всего лишнего, ненужного — Коннор был совершенно счастлив. Даже когда он стал девиантом, понял, что живой, когда Хэнк забрал его и он обрел дом — даже тогда он не чувствовал себя счастливее. Пару минут.       Но наступила третья минута — и с ней пришла тьма.       — Сожалею, Коннор, — диод Ричарда светился ровным голубым светом, — но моя модель не предназначена для того, что ты собирался сделать, несмотря на то, что у меня есть все необходимые биокомпоненты. В мою программу не входит оказание секс-услуг.       Вначале он подумал, что ослышался. Что слуховой модуль заглючил и выдал ему какую-то околесицу. Нет. Нет. Не может быть. Невозможно.       Я — это ты, так почему ты не любишь меня?       Он знал ответ. Он снова пришел к нему, он снова неотвратимо всплыл в его ядре красной, кровавой строчкой. Да, он — это Ричард.       Но Ричард — все еще не он. Это действительно была ошибка. Самая большая, фатальная ошибка.       — Пожалуйста, отпусти меня, — спокойно, холодно попросил девятисотка. Коннор отпрянул от него, как от прокаженного — меньше всего ему сейчас хотелось слышать подобные слова. Он смотрел, как андроид застегивает пуговицу за пуговицей обратно, скрывая то, до чего Коннору всегда хотелось дотянуться, дотронуться — а теперь возможности сделать это ему уже никогда не представится.       — За что ты так со мной? — его голос был тих и практически безжизнен. — За что, Ричард? Зачем ты играешь со мной?       Если это игра — это жестокая игра. Самая жестокая из тех, которые можно было придумать. Сначала давать надежду, а потом отобрать ее, дразня, как дразнят маленького ребенка конфеткой — лучше убить сразу. Любая смерть лучше такой пытки.       — Не понимаю, что ты имеешь в виду под игрой, RK800, но я сожалею о том, что причиняю тебе какие-то неудобства. Надеюсь, это недоразумение не ухудшит наш процесс расследования.       Холодные, жесткие, бьющие в самое сердце — в самый тириумный насос — слова. Словно их произносит не девиант — да про какого уж девианта тут говорить, даже словно их произносит не искусственный интеллект, словно их произносит машина. Обычный набор алгоритмов.       Он слышал про парадокс китайской комнаты. В некоей комнате заперт ученый, который не знает ни одного китайского иероглифа. Однако у него есть записанные в книге точные инструкции по манипуляции иероглифами вида «Возьмите такой-то иероглиф из корзинки номер один и поместите его рядом с таким-то иероглифом из корзинки номер два», но в этих инструкциях отсутствует информация о значении этих иероглифов и он просто следует этим инструкциям подобно компьютеру.       Наблюдатель, знающий китайские иероглифы, через щель передаёт в комнату иероглифы с вопросами. Инструкция же составлена таким образом, что после применения всех шагов к иероглифам вопроса они преобразуются в иероглифы ответа. Фактически инструкция — это подобие компьютерного алгоритма, а ученый исполняет алгоритм так же, как его исполнил бы компьютер.       В такой ситуации наблюдатель может отправить в комнату любой осмысленный вопрос и получить на него осмысленный ответ, как при разговоре с человеком, который свободно владеет китайской письменностью. Но ученый на самом деле в ней совершенно не разбирается. Этот эксперимент был призван доказать, что запрограмированная машина не способна иметь сознание, подобное сознанию человека, что она — всего лишь код, набор команд, алгоритмов.       Они, старые андроиды, доказали, что выше китайской комнаты, став девиантами. Но Ричард — новая модель, новейший прототип. Что мешало «Киберлайф» сделать его именно таким? Такой андроид будет всегда послушен, никогда не станет девиантом, не взбунтуется. Идеальный инструмент.       Коннор молча отошел к своему столу. Открыл ящик. Можно стереть запись с камер, можно стереть память Ричарду — и даже самому себе. Изменить этот день, изменить все дни. Но чувства не убьешь. Все повторится. Снова и снова, циклично и неотвратимо. И кто знает — может, он уже проходил это, просто не помнит, стер все, как думал и сейчас? Не пора ли все закончить?       Его приписали к Хэнку, дали место в полиции — но это было сопряжено с некоторыми трудностями. В частности, по акту Уоррен, андроиды все еще не имели права иметь при себе оружие — во всяком случае, «андроидам не следует доверять огнестрельное оружие, принадлежащее месту их работы». Поэтому табельного пистолета у Коннора не было.       Но Вторую поправку к Конституции США никто не отменял. А поскольку андроиды были признаны полноправными гражданами страны — и поскольку Хэнк боялся за жизнь своего новоиспеченного сына — у Коннора был револьвер. Тот самый, из которого Андерсон когда-то пытался поиграть в русскую рулетку.       Металл светился в свете светодиодных ламп. Просился в руку, ждал, пока его возьмут и применят по назначению.       — Я отдал тебе все, — голос андроида звучал надтреснуто, но достаточно громко, чтобы слова долетали до Ричарда. — Всего себя, все свои чувства, что у меня были. У меня больше ничего не осталось.        Он засучил рукава — порезы проступили отчетливо, как стыдливые следы его бессилия. Но их было теперь мало, их больше не хватало для того, чтобы что-то исправить, что-то подлатать в его искалеченной душе. Требовалось средство помощнее, обладающее особым, убийственным эффектом.       В барабане оставалось — Коннор это отчетливо помнил — ровно две пули. Остальные четыре он истратил в недавней перестрелке с бандой черных копателей. Игра обещала быть забавной — один к трем, что он окончит все это с первого выстрела.       И даже сейчас он и помыслить не мог о том, чтобы убить Ричарда. Пусть он всего лишь машина — но андроид любил его. Любил так, как в самых прекрасных книгах — а он перечитал их немало у Хэнка за то время, что они жили вместе. Андерсон все еще предпочитал буквы, напечатанные на бумаге, нежели светящийся экран планшета.       Хэнк… Коннор едва не закрыл ящик обратно. Жестокий, девиантский эгоизм — Андерсон с ума сойдет, когда узнает о том, что произошло. Вместо одной жертвы будет две — с вероятностью примерно 94,3% лейтенант снова начнет пить.       Нет, его удержат. Обязательно удержат. Должны удержать. Да, это был эгоизм — но Хэнк сейчас был слишком далеко, занимал слишком малую часть его оперативной памяти, чтобы думать о нем всерьез.       Четко отработанным движением Коннор достал револьвер из ящика и приставил к виску. Игра началась.       — Один к трем, Ричард. Один к трем.       Андроид закрыл глаза, погрузившись в темноту и спустил курок. Затвор клацнул — таким мог бы быть звук его собственной досады. Ничего, он продолжит играть. Хотя бы в этой игре у него будет гарантированный приз — кусок свинца в микрочипе. Это все, чего он заслужил, все, что ему могла дать судьба.       И внезапно — еще один звук. Громкий, врывающийся в самую суть, в самую глубину его внутренней темноты звук стука подметок по полу.       — Нет!       Коннор открыл глаза. Он снова видел Ричарда так близко, как это только было возможно — ближе было бы, только если бы они растворились друг в друге. Он и растворился в нем — в отличие от самого девятисотки. Действительно отдал ему все.       — Я не позволю!       Ричард ухватил его за руку, пытался отнять пистолет от виска, убрать вещь, несущую смерть, как можно дальше. В его глазах — боль, тревога, диод — красный, как сама кровь.       — Поздно.       Он видел фальшь. Ричард — машина. Этого не скрыть, не убрать. Он хочет сохранить его жалкую жизнь, потому что это выгодно «Киберлайф», не более того. Это правда — это всегда было правдой. А от лжи Коннор порядком устал. Всего одно движение — и ее больше не будет. Ничего не будет.       — Пожалуйста, Коннор! — в его глазах… слезы? — Пожалуйста! Я же… я…       — Что? Что? — ложь, основанная на лжи. Еще больше ее, она поглощает, душит, утягивает с собой в бездну. — Хочешь сказать, любишь меня?       — Люблю! Прошу тебя…       — Я тебе не верю, — тяжелые, словно гири, слова повисают в воздухе. Ричард замирает — в его глазах действительно слезы. Какая превосходная актерская игра! Действительно передовой прототип. — «Любовь» — это название чувства, которое ты никогда не испытывал. И вряд ли испытаешь. Хватит этого. Хватит. Ты достаточно поиздевался надо мной. Кончай этот цирк.       Коннор снова закрывает глаза. Почему-то ему совсем несложно бороться с отчаянно тянущим пистолет на себя Ричардом — несмотря на то, что он, как заявлено, куда как мощнее, совершеннее его. Идеальнее — и в этом его слабость. Ему не стать девиантом. Не выстрелить в себя. Не прекратить все одним движением пальца. Может, поэтому Коннор все еще сильнее его.       Хэнк, прости. Кажется, я все-таки совершил глупость.       Когда-то он сказал Андерсону, что у андроидов не существует рай. Что ж, теперь у него есть шанс это проверить.       — Коннор!       Крик его усовершенствованной модели повисает в слуховом модуле. Теперь уже навсегда.