Снаружи китайской комнаты

      — Достаточно, Хэнк. Серьезно, хватит. Что сказал бы Коннор?       Андерсон рассеянно улыбается и одним движением опрокидывает в себя остатки виски из третьего бокала.       Фаулер был прав — Коннор был бы недоволен. Снова начал бы бухтеть про вред здоровью, какие-то проценты повреждений, отобрал бы у него стакан. Только беда-то в том, что Коннора здесь нет, и именно поэтому Хэнк и пьет.       Это его вина. Его вина в том числе. Мало того, что недоглядел, не оказался рядом, когда девианту нужна была помощь — он совершил столько мелких ошибок, что их хватит на вечное горение в аду. Например, именно он отдал Коннору свой револьвер. И именно он дал ему тот чертов совет.       Спросить не пробовал?       Когда Хэнк понял, в кого именно влюбился его непутевый приемный — к черту, родной — сын, он моментально проклял себя. От Ричарда Коннору было не добиться взаимности — а девиация, будь она трижды неладна, усиливает все чувства, делая андроидскую психику крайне нестабильной.       — Хэнк? — утром пятнадцатого января лейтенанта разбудил телефонный звонок. Андерсон еще успел удивиться — а где, собственно, Коннор, и почему голос Джеффри Фаулера звучит на том конце провода настолько потрясенно и горько?       — Хэнк, у нас два трупа андроидов в департаменте. Приезжай немедленно.       Первая мысль — это что, шутка? Вторая — а что за андроиды?       Мозг отказывался понимать, признавать, что два трупа андроидов в департаменте могли означать только одних андроидов. Шутка, розыгрыш — но не правда. Это не могло быть правдой.       Но это было именно ей.       — Я сожалею, Хэнк, — Фаулер крепко сжал его руку, пока Андерсон молча смотрел на похожих друг на друга восьмисотку и девятисотку — Коннора и Ричарда — лежащих в луже медленно высыхающего тириума. Сожаление. Это все, что ему теперь осталось.       Но ни одно сожаление — и ни один алкоголь — не мог заглушить чувства вины.       Фаулер отдал ему записи с камер в отделе, клятвенно заверив, что их никто пока больше не видел. Хэнк был благодарен старому другу — что-то подсказывало ему, что произошедшее накануне вечером было слишком личным, слишком семейным, чтобы становиться достоянием общественности. Записи определенно стали бы им — шутка ли, два мертвых андроида в самом сердце оплота закона и правопорядка Детройта! Но пока у него есть шанс что-то подкорректировать, убрать самое неприятное, неприглядное, из общей картины.       Впрочем, оказалось, что неприглядным было буквально все.       Андерсон сбился со счета примерно на шестом бокале. Всего их было, наверное, девять — удивительно, как он сам остался жив. Запись крутилась по кругу, снова и снова.       — Пожалуйста, Коннор! Пожалуйста! Я же… я…       — Что? Что? Хочешь сказать, любишь меня?       — Люблю! Прошу тебя…       — Я тебе не верю.       Смотреть на метания Коннора было физически больно. Он довел себя до ручки — но справедливости ради, в этой ситуации много кто захотел бы сделать то, что сделал он. Андроид был прав — Ричард действительно играл с ним. И эта игра в «горячо-холодно» Коннора и сгубила.       Андерсон останавливал запись до того, как Коннор делал выстрел. Он не был достаточно пьян, чтобы выдержать это. Но постепенно алкоголь делал свое дело. Ему нужно было это видеть. Нужно было видеть, как его сын делает выстрел сначала в свою усовершенствованную копию, а затем — в самого себя. Он не сможет жить, если не узнает, не увидит этого.       Глубокий вдох, нажатие кнопки Play — и возглас удивления, от которого встрепенулся дремлющий Сумо.       — Прости… Прости меня…       Не может быть. Этого просто не может быть. Алкоголь моментально начал выветриваться от потрясения.       Он отмотал назад. Посмотрел снова. Опять отмотал. И вновь посмотрел.       Невозможно.       Да что же творилось с Ричардом? Получается, он действительно был девиантом — и действительно любил Коннора — но тогда почему все случилось именно так, как случилось? Что не давало ему выразить свои чувства?       Ответ, конечно, плавал на поверхности. Изощренная месть «Киберлайф» своему старому прототипу — а новый был лишь пешкой. Что-то удерживало его, сжимало в тисках — и это убило их обоих. Что именно — было уже неважно.       Отчаянный крик Ричарда — полу-вой, полу-стон — эхом отдавался в ушах лейтенанта. Да будь проклята эта компания. Будь проклят этот сучий Элайджа Камски. Они убили живых людей. Настоящих.       — Я хочу похоронить их обоих, Джеффри.       Фаулер удивленно поглядел на Андерсона, но не сказал ни слова. Хэнк протянул ему запись:       — Ты поймешь, почему я так сделал. Я просто не могу по-другому. Пожалуйста, помоги мне договориться с «Киберлайф».       Он ненавидел «Киберлайф» еще со времени революции — а теперь же его ненависть стала своеобразной идеей фикс, тем, что помогает удержаться на плаву, внутренним двигателем с негасимым огнем. Хэнк не хотел иметь с «Киберлайф» никаких дел — но тело Ричарда, в отличие от тела Коннора, принадлежало компании. И если он хотел его похоронить, он должен был практически с боем отбить его.       Им это удалось — с трудом, но удалось. Они похоронили их на кладбище Детройта, рядом, так, как должно было быть. Цветы усыпали свежие холмики — пусть мало кто любил Ричарда, Коннора любили все. Именно, что все — букет белых лилий принес даже Гэвин Рид. И поскольку Коннора любили все, а он любил Ричарда — девятисотого тоже не обошли стороной.       Странно было осознавать, что их тела никогда не разложатся. Спустя много лет археологи выкопают их нетронутыми — и зададутся вопросом, что с ними случилось. А может, эта история вдохновит какого-нибудь поэта, и он напишет стихи, а композитор сочинит музыку — и появится баллада, которая будет жить вечно.       — Достаточно, Хэнк.       Да, достаточно. Трех бокалов действительно хватит. Не хватало еще спиться как после смерти Коула. Соберись, Андерсон. Соберись.       Револьвер он выкинул с моста Амбассадор — не мог видеть орудие двойного самоубийства. Да и соблазна ему тоже хотелось избежать. Он должен жить. Именно этого хотелось бы Коннору — да, он поступил как эгоист, не подумав о Хэнке. Но Коннор — ребенок, потому что девианты — как дети. Его нельзя было винить.       Поэтому Хэнк глубоко вздыхал, втягивая в легкие холодный январский воздух. Он сам — не эгоист. Поэтому он должен жить.       И он будет.