Горят костры рябин

If the darkest hour comes before the light, Where is the light? (Если тёмный час бывает перед светом, где же свет?) Pink — Ave Mary A

      Кап. Кап. Кап.       Здесь нет потолка, но тогда откуда же падают капли? Кругом — зияющая оскаленными клыками, с которых стекает чернильный яд, вакуумная пустота. У неё нет ни вкуса, ни запаха, ни цвета — она поглощает всякий луч света, по безрассудной легкомысленности попавший в неё. Она — Ничто: покой, простота, бесконечность пустоты.       Но почему тогда я существую?       Капли несутся стремительно из ниоткуда в никуда, с глухим звуком спотыкаясь о плотную завесу мглы. В тот день тоже летели капли, они оседали на бетон крыши, застилали взор; они опускались на бледную, обманчиво хрупкую шею, запутывались в спутанной копне густых волос цвета вороного крыла. В тот день его наполняло волнение, ожидание чего-то важного, что вот-вот должно произойти…       Когда это было? Он не помнил. Он не был уверен, что это было, что он это не выдумал, — что когда-то он в самом деле был.       Холод. Он ползёт изнутри: как скользкое, гладкое змеиное тело, застрявшее глубоко в чреве — она ползёт, извивается, царапая внутренности ядовитыми клыками и чешуйчатой шкурой, но он не чувствует боли. Он вообще ничего не чувствует. Пустота поглотила его целиком, подобно киту, пожирающему огромной пастью стаи разноцветных мальков.       Чернильная бездна расползалась, её когти впивались в дрожащее в предчувствии скорой гибели существо едва теплившейся в нём жизни.       Вдруг его охватила страшная и всепоглощающая агония, словно неизвестный душитель, поджидавший за углом, вцепился в гортань. Он услышал будто издали, как с его губ сорвался жуткий предсмертный хрип. Он не успел даже задуматься, почему может чувствовать, почему может дышать — боль, тупая боль не давала и мысли затеряться в закоулках разума, всё нарастая. Само пространство шевелилось, негодуя, будто Пустота и в самом деле была живой. Тьма сгущалась. У него возникло сюрреалистичное ощущение, будто он находится за гранью Вселенной, но и оно отступило в сторону перед толчками загоняемой болью.       Вокруг, прорезая толщу мглы демоническим, страшным заревом, вспышками стали зажигаться костры — один за другим: зелёный, жёлтый, синий и красный. Четыре огня.       У него не могло быть телесного воплощения, не могло быть тела. Он давно был мёртв, и не знал, был ли когда-то живым — короткие обрывки воспоминаний говорили о том, что был, не мог же он этого придумать, всё время находясь среди Пустоты? Но, противореча всем доводам разума, в глотке задёргалось нечто длинное и гладкое. По щекам покатилась влага, и он, хрипя и задыхаясь, схватился дрожащими руками за горло, ощущая под пальцами что-то твёрдое, извивающееся и инородное.       Нет!       Согнувшись в приступе асфиксии, он упал на колени, судорожно распахнув рот в попытке вдохнуть. Та мука, что он испытывал ранее, меркла перед той, что захватила сейчас. Слёзы закапали вниз, разнося эхо по округе, и он ненавидел их — они были признаком его слабости, его бессилия перед невидимым врагом. Кап. Кап. Кап.       Языки пламени танцевали в диком первобытном танце, будто смеясь над ним, упиваясь его страданиями и жалким видом.       Змея. Змея выползала из него, рывками подаваясь вперёд, калеча уязвимый, нежный покров человеческой оболочки.       Заходясь в судорогах от экзальтированных боли и удушья, он оцепенело, будто загипнотизированный, глядел на всё разрастающееся ядовито-зелёное пламя, игриво облизывающееся обжигающими языками, необузданное и свободное в своей жестокой пляске.       Змея, вылезшая из него, обвилась вокруг шеи, вокруг живота и лодыжек, сжимая в смертоносных объятьях податливое тело.       Голос, раздавшийся затем, разносился отовсюду, будто говорила сама бездна. Властный и по-детски жестокий, с искрящейся насмешкой, он вопросил с наигранной досадой и брезгливостью:       — Неужели это и есть тот знаменитый смертный?       Ноги не слушались, подгибаясь, и он больше не мог стоять на коленях, скрючившись в позе эмбриона на полу. Но глаза заволакивала завеса абсолютной, непонятной радости — он знал наверняка, что она принадлежала не ему. Разомкнув пересохшие губы, он попытался сделать вздох, но повреждённое горло саданул дым. В голове крутилось множество вопросов без намёка на внятный ответ хотя бы на один. Где он? Кто он? Чей это голос? Что происходит?       Жив ли он?       «Смертный», — пронеслось в мыслях мельком обронённое Голосом слово.       Да, похоже, что жив. Но почему теперь, когда он приготовился окончательно раствориться в Пустоте? Что послужило тому причиной?       — Какой любопытный, — ехидно прокомментировал его мысли Голос. — И весьма умён. Теперь я уверен, что мы не ошиблись.       Мы?..       Но додумать он не успел. Что-то сладостное, греховное пронзило его насквозь, затем — скорбное, животрепещущее тленом и невосполнимой утратой важного. Последней вспышкой им завладела исступлённая, алчущая ярость. Всё это пронеслось со скоростью света и так же быстро стихло. Чувствуя пресыщение и шок от резкой бури чужеродных эмоций, он не заметил, как тьма стала отступать, отдаляясь, и всё кругом ослепило сверкающее кристальной чистотой и непорочностью сияние. На миг ему стало так невыразимо хорошо и спокойно, так светло и тепло, как в утробе матери, — неясная эйфория наполнила сосуд души, выпитый почти до остатка.       В следующий миг до него стали доноситься неясные звуки, словно сквозь толщу воды, с каждой секундой всё более различимые.       — Лайт!.. сы… очни… ну же!..       — Лайт, вставай!..       Постепенно ослепляющая белизна отступала, а чужие голоса приобретали явственность и членораздельную различимость.       И он проснулся.