Дело о монахах

— Ку-ка-ре-ку! Да за что же мне это проклятие? Каждый божий день!.. Я ведь ко всему умудрялся относиться довольно философски. Еще тогда, в прошлой жизни, лишь пожимал плечами, когда нас то на учения никому не нужные таскали, то бумажек гору заполнять заставляли. Затрещину от товарища полковника огреб? Так что ж тут такого?.. В Лукошкино прямо с подмосковных учений загремел? Ну так здесь преступников будем ловить, братья панове, спляшем на вулкане! И главное — пожаловаться толком некому. Митьке? Он деревенский, на ногах еще до петухов, ему страданий тонкой натуры не понять. Бабе Яге? Уж на что у меня бабка классная, а этого кровопийцу, яблоком стукнутого, любит. И сама-то встает ранехонько, ей эти крики по барабану и даже по литаврам. А вот если б я ребятам из школы милиции пожаловался, что меня «петух затрахал», то вечно бы обсмеянным ходил, а то еще и кличка какая дурацкая прицепилась... Настроение, и без того паршивое, окончательно упало к нулю. Я обиженно завернулся в лоскутное одеяло и отвернулся к стене. Не буду вставать, милиция страдать изволит! Дел особо важных в отделении не было, и я мог себе это позволить. Яга, конечно, встревожится и лично придет меня поднимать, но ей и одного взгляда на меня хватит, чтобы понять, что ничего серьезного не случилось, а уж там... — Никитушка, вставал ли ты, соколик? О-о-о... Легка на помине. Важных дел в отделении не было лишь на мой скептический взгляд. Яга смотрит иначе. Для нее все, что от государя — страшно спешное, важн... — Вставай-поднимайся, Никитушка. А то ведь дело царёво спешное, неотложное... А то как осерчает государь, как велит тебя пред очи его светлые поставить? Ну, против такого, конечно, возразить нечего. Пред очи свои светлые поставит, а потом меня либо Митька домой отведет, либо опять разговоры пойдут, мол, негоже сыскному воеводе неженатым ходить. Будто у меня выбор есть — пойти и начистить рыло Кащею, чтобы Олену отпустил. Разве что прихватить с собой этого злыдня пернатого? Сдохнем — так вместе, заклятые враги... — Никита? — Яга заглянула в комнату и головой покачала — все сразу по моей обиженной на весь мир позе поняла. — Уж не серчай на старуху, я ведь тебе блинков напекла с медом, вареньем... Али сметанки из погреба принести? Да ведь я старая уже, тяжело мне... Ну, уж тут-то я не стерпел. Знал, конечно, что бабка наша любому молодому сто очков вперед даст, но валяться, пока пожилая женщина для меня спину гнет и ноги трудит? На это я не подписывался. Яга тотчас хихикнула, когда я ноги с кровати спустил, отвернулась совсем по-девически. — Вот порадовал старую! Еще откушаешь, как положено, а там и за дела возьмешься. Кто бодр и сыт — у того любое дело спорится. На-кась, умывайся, Никитка, да к столу, а то блинки остынут... Я невольно разулыбался. Повезло мне с Ягой. Умылся, отфыркивась, студеной водицей — и сразу полегче стало. Даже петуха убивать расхотелось. Пусть поживет еще, пока я ему новую гадость не придумаю. А то помереть-то легко, а вот жить в страданиях... Это я знал по себе. Когда тебя ежедневно будят в четыре утра... Форму натянул и сбежал вниз по лестнице. Яга все крутилась у печки, но как меня увидела, сразу ухват в угол отставила и присела напротив, подперев бородавчатый подбородок сухоньким кулачком. И глядела умильно, пока я, обжигаясь, скатывал в трубочку блин. За сметаной не пошел, конечно. Да и зачем она, когда и здесь столько всего вкусного? Это уж так сказано было, чтобы я не залеживался. Пока ел, говорить не мог — за этим бабка строго следила, а потому занялся тем, что прикинул дела на сегодня. Карманная кража, о которой мне, стесняясь, заявил краснеющий мужик из мастеровых. Краснеть краснел, а глазки хитрые так и бегали. А вот красная рожа навевала мысли о том, что пропил потерпевший свои кровные, а теперь жены боится, заявляет, что украли. Но проверить все равно надо. Еще несколько мужиков говорили, что в трактире на выезде из Лукошкино карточный катала объявился. Тоже проверить не мешает. В шулерстве уличить трудно, но профилактические проверки никто не отменял. А если хозяина хорошенько взять за нужные места, шулеры сразу шелковыми становятся. Еще несколько зуботычин и громких пьянок... Ну, тут уж разве что Господь Бог поможет, а я только пристыдить могу — дело неподсудное. Ну и главное, конечно. Дело царево, государево. Приспичило, значит, нашему Гороху, чтобы как у немцев, порядок навести. Ну, до немцев-то нам далеко, конечно, но тряхнул государь-батюшка и стрельцов, и казначеев (тут я невольно гнусно радовался — дьяку Филимону досталось на орехи!), и артельщиков... А вот кого тряхнуть не смог, так это церковников. Негоже, дескать, помазаннику божьему супротив церкви идтить. А мне, неподкупному сыскному воеводе, значит, гоже. Грамотки притащил, сомненьями делился — а уж не тырят ли святые люди, несущие слово Господа? Я и без грамот мог сказать, что тырят. Строго говоря, такое дело не к участковому надо было нести, этим ОБЭП занимается. Но ОБЭПа в Лукошкине не было, а потому кто крайний? Правильно, я крайний. Хотя я слабовато представлял, что от меня требуется. В фискальных документах я разбирался не то чтобы очень, но не на поклон же к дьяку Фильке идти! И бабка так считала... — Батюшка сыскной воевода! — на пороге замаячил Митька, ковыряющий доски пола лаптем. — Не изволите ли выдать наряд? Я прикинул, на что мне мог сгодиться Митька. К попам его точно отправлять не следует. Духовенство в лице пастора из немецкой слободы, пусть он и оказался паскудой, объективно показывало, что наш деревенский «оперативник» для дипломатических нужд непригоден. В трактир его отправлять нельзя — точно нажрется. Карманников ловить? Так его и на базар пускать без особой нужды нельзя, он опять к тетке Матрене с ее капустой цепляться начнет... А вот отправить его стыдить пьяниц и драчунов — вполне. Во-первых, зная и за собой такой грешок, стыдит Митька искренне. Во-вторых, горячие лукошкинские головы на покаяние обычно скоры. Я быстренько разложил на столе планшет и, стараясь не оставлять жирных пятен, набросал ему список тех, кого следовало навестить. Из-за того, что руки у меня были грязными, писать получалось только печатными крупными буквами, но Митьке того и надо. Тот еще чтец... — Держи, — я подтолкнул планшетку по столу. — Зайдешь к гражданам и пристыдишь. Чтобы меньше буянили и руки не распускали. Но смотри, Митька! Порубом пригрозить можешь, но если будешь каторгу обещать или смертную казнь, я тебя... В голову даже не приходило наказания построже. Я беспомощно замер, открыв рот, но тут вмешалась Яга. Чуть шамкая и ласково улыбаясь, она закончила за меня: — То я тебя в жабу превращу али в дятла какого. Не пужай людей почем зря, меру знай. — Да я ж... — этот умник постучал себя пудовым кулаком в грудь, точно ни разу под монастырь отделение не подводил. — Да я ж не подведу, Христом Богом клянусь! — Не божись, — напомнил я. — Исполняй должностную инструкцию. — Как есть точно! — заверил меня Митяй и широким шагом, имитирующим строевой, покинул горницу. Ой, не к добру... — Никитушка, — вернула меня из размышлений баба Яга. — Кушай-кушай, соколик. К отцу Кондрату пойтить думаешь? — К нему, — кивнул я и, запихнув в рот остатки блина, прочавкал невнятно. — Ест ышшо епыскоп Ныкон, но я его жнать не жнаю. — Ты прожуй сначала! — строго прикрикнула бабка, но тон сразу сменила на ласковый. — Епископ Никон, он такой... Голыми руками не возьмешь. Но вроде ни разу ни в чем бесчестном замечен не был. А что тебе государь-то наш говорил? Неужто и среди поповства шибко воруют? — А что, попы — тоже люди, — кисло пошутил я, а потом и добавил. — Горох показывал мне документы. Действительно в них что-то нечисто. Бабка заерзала, отщипнула от блина кусочек, задумчиво сжевала и хмыкнула: — А что ж тебе не понравилось, Никитушка? — Да если бы я знал... — тоскливо протянул я, а потом выложил как на духу. — Вроде все в порядке. Приличные документы, подписи на месте, печати восковые на месте, следов фальсификации не обнаружил, хотя и не эксперт. Но все-таки, все-таки... Я видел цифры, и они какие-то странные. Тот же Шмулинсон свои грамотки мне подсовывал — и в них и то дебет и кредит больше расходились, уж на что «бедный еврей» любит всякие компенсации. А по грамотам епископа выходит, будто церковники манной небесной живут. Едят, как воробушки, а одежд и пряников им и вовсе не надо. Яга еще больше завозилась, чаю остывшего отхлебнула... — Да ведь у них-то монет немало должно быть, — заметила она негромко. — Ить они и медовуху гонят приличную, и хлеба, и квас, и даже свечки восковые. А уж всякие крестины да отпевания... Оно, конечно, кажный и с копеечкой прийти может, но все ж таки принято хоть немножко, но пожертвовать. Во славу Божию, да чтоб все прошло ладно. — Вот именно, — воздел указательный палец я. — А где оно? По бумагам у церковников весьма скромный доход. Если рассчитать среднее арифметическое на каждого — получится ерунда, наш кот наплакал. — Васька не плачет, — машинально откликнулась бабка. — Он, морда неаристократичная, сразу когтями али лужей в сенях намстить норовит. Но ведь и впрямь нескладно получается. В светлое воскресенье я на службе в храме Ивана Воина была. Пять свечек поставила — вам с Митенькой и царю-батюшке во здравие, себе, грешной, во спасение, да тем, кого хоронила, во упокой. Пять свечек поставила, а рублишка серебряного как не бывало! — Вот и надо разобраться, — от горячего чая меня снова разморило, и я зевнул. — Что-то крутят товарищи божьи. — Ну, дай-то Господи, — торопливо перекрестилась бабка. — Уж ежели ты сам придешь суд чинить, то от твоего грозного ока никто не укроется. Тока ты энто... Помягче, все-таки народ святой, к знанию приобщенный... — Для закона все граждане равны, — наставительно заметил я и, потянувшись, решительно поднялся. — А к обеду-то что? — А уж думаю щец наваристых, — заулыбалась Яга, демонстрируя кривой клык. — А к ним пирожков каких... С лучком хочешь али с капустой? — С капустой, — потребовал я и не удержался, шагнул вперед да приобнял Ягу. — Спасибо. — Иди уж, соколик, — бабка меня подтолкнула, а потом и придержала. — Ан нет... Принеси-ка ты мне те грамотки, что Горох тебе пожаловал. Уж я-то, поди, быстро разберусь, фальсифиси... фальсифици... В общем, я уж точно сразу пойму, приложил кто к ним лапу бесстыжую али нет. — Обязательно, — такой возможностью пренебрегать не следовало, Яга вранье и жульничество за версту чует. — Принесу, а сам в храм Ивана Воина пойду. *** Позевывающие купцы еще только разворачивали торговлю, когда я, бодрый и свежий, проходил мимо них в отстиранной и отглаженной форме. Стрелки на штанах и жесткий воротничок заставляли меня невольно держать спину и шагать молодцевато. Народу было не очень много, а потому никто не прошелся язвительно по мне, милиции и государственному строю в целом. Шепотки неслись, но я шагал ровно, будто не замечал. — Гляди-ка, участковый поутру сам шествует... — Да, небось, не всех супротивников переловил... — А он, могёт, того... влюбился? Щас, поди, цветов-то нарвет... — Думай, что несешь, дура! Чтоб участковый — и влюбился? Он тебе что, дурной? — А что ж, по-твоему, он не мужик, что ль? Не пленяется на очи глубокие, на губки пухлые, на косы толстые? — Уж скорей на кокошник уставной да на личное дело чистое... Позади загоготали. Я даже поворачиваться не стал, хотя хотелось высказаться по матери и впаять пятнадцать суток... кому-нибудь, потому что — я по опыту знал — шутника этого, даже если по всем правилам развернуться, уже не найдешь. Храм Ивана Воина было видно издалека, и я невольно щурился, когда глядел на сверкающие под утренним солнцем купола. Они горели и сияли так ярко, что хотелось опустить взгляд... Но церковь эта мне нравилась. Не красотой, хотя спроектирована и построена она была очень изящно. Мне нравилась атмосфера. И когда я входил на церковный двор, меня там узнали, конечно. Седой толстый поп с густой бородищей приветственно взмахнул рукой, а тощий парнишка-послушник, что с заунывным скрежетом шаркал граблями по дорожке из камушков, приостановился и поклонился в пояс. Я, все еще ощущая шеей воротничок, коротко отдал честь, и видел еще краем глаза улыбающиеся лица. От меня здесь не ждали дурного, а я... Мне даже стыдно немного стало. Я шел допрашивать. Не под протокол пока, нет, но все-таки, наверное, мне следовало появляться в церкви не только с профилактическими визитами. Просто зайти как-нибудь, вдохнуть запах воска и ладана, почувствовать мир — в душе и вокруг... Пахло скошенной травой — видно, служители вставали еще затемно. А еще пахло подсыхающей росой, едва уловимым ароматом цветущей сирени — ее было удивительно много здесь. И мир вокруг был полон безмятежного покоя, когда я, провожаемый уважительными взглядами, шагнул в прохладный полумрак церкви. Поначалу проморгаться не мог. Перед глазами мелькали зеленоватые пятна, и я слабо различал окружающую среду. А потом в глазах просветлело, и я сразу увидел и проницательный взгляд Иисуса, и печально-понимающий — Божьей Матери, и грозный, суровый — самого Ивана Воина. По углам шуршали и шкерились неистребимые церковные старушки. Уж чем они были заняты все время — один бог знает, но всегда при деле. Горели несколько свечей, да расхристанная, кое-как одетая женщина в сбитом платке била поклоны перед иконой Николая Чудотворца. Я даже отвернулся — не хотел смущать. Помнил еще, как приходил сюда в памятном деле о Черной Мессе, но как позвать отца Кондрата, не знал. Обычно мне приходили на помощь все служащие, но сейчас, кроме той женщины и старушек, в церкви не было никого, а дозволено ли женщинам проходить в помещения за алтарем, я не знал. Покрутился рядом в сомнениях. Выйти и попросить помощи? Мне бы не отказали, конечно, но ведь это снова нужно выходить на утренний свет, а не хотелось. Пройти известной уже дорогой и постучать? А вдруг так не принято? Несмотря на то, что пришел я по делу, мне не хотелось нарушать покоя этого удивительно мирного храма. Вдруг дверца, возле которой я наматывал круги, приоткрылась, и оттуда выскользнул кто-то. Я вскинулся, но мгновенно узнал фигуру, а особенно — причудливое тряпье. — Савва Игнатьич? — сорвалось у меня с языка. Богомаз вздрогнул, повернулся, будто на него адским пламенем дыхнуло, а увидев меня, заулыбался, как деревенский дурачок: — Никита Иванович, здравствуйте! Неужто меня искали? Расписать что надо али вопрос какой? — Нет-нет, я не к вам, — поспешно открестился я, хотя в голове невольно тренькнуло — а что он тут вообще делает в такую рань? — У меня дело к отцу Кондрату. — А, так заходите, — добродушно посоветовал он. — Он уж встал да откушал. Поди, не откажется самого воеводу-батюшку принять. Честь! Я и сам улыбнулся. Богомазу я невольно симпатизировал, а новое хэндмейдерское одеяние шло ему невероятно. Я даже не мог сказать, что на нем понавздевано, но выглядело это хоть и дико, но красиво и аккуратно. Не то мантия, не то балахон... И только после того, как я вдоволь насмотрелся на одеяние Новичкова «от кутюр», мне подумалось, что это тоже как-то странно. Что это он говорит за самого батюшку? — А что? — брякнул я. — Отец Кондрат оценил ваше творчество? Он ведь вас чуть не отделал, как помнится. Пытался нанести побои твердым тупым предметов в виде иконы... — Так это когда было-то, — фыркнул Новичков. — После того, как мы все вместе того супостата с его черной мессой изгнали, батюшка смилостивился. Сам позвал, чаем поил... Говорил, что пути Господни неисповедимы, и раз уж Он сам мою руку таким талантом наделил, то надо лишь смириться и покаяться. А заодно и интересовался, как это я так рисую, что его с того тогось... выворачивает. Ну я и показал — как! — И что? — с неподдельным интересом уточнил я. — Показал! — воодушевленно воскликнул иконописец. — И так батюшку за душу взяло... — Кхм, — я даже не знал, что сказать. Савва — вот уж истинный Художник! — мало задумывался, почему да что происходит в этом мире. А у меня у самого уже не меньше двух десятков вопросов появилось. Но богомаза, похоже, ничто не смущало. — Он ведь и сам хотел было научиться, — с энтузиазмом поделился Новичков. — Но только ему Господь таланту не отмерил. Как глянул преподобный наш на свои творения, так сразу признал, что у меня талант — от Бога. — Очень рад, — откашлявшись, выпалил я, — что вы с отцом Кондратом нашли общий язык. Неожиданно иконописец смутился, схватился тонкими чуткими пальцами за свисающую с плеча аккуратно прошитую ленту... — А... Откуда вы знаете? — почти шепотом произнес он, а потом и зажмурился. — Нет, не говорите! Вы же участковый, вам все положено знать... Но не сомневайтесь, сыскной воевода, все по согласию! Уж на что я привык к неожиданностям в общении с этим авангардистом, а невольно отступил. Новичков, когда говорил, редко задумывался, как воспримут его слова, но мне почудилось что-то... Что — по согласию? Иконы вместе писать? Чаи гонять? — Савва Игнатьевич, — осторожно начал я. — Скажите мне, все ли у вас с батюшкой хорошо? — Конечно, — сразу подтвердил он. — А вы сомневаетесь? Ох и доброе сердце вам дано, сыскной воевода! Все хорошо, не думайте даже! Отец Кондрат — он душевный. И выслушает, и чаем напоит, и во всем остальном — хоть куда! То есть... большой души человек! А ежели что не по церковному закону, так милости просим... у вас и у Господа нашего. И с отцом Кондратом не хорошо быть не могёт — он внимательный, ласковый. Спасибо вам за участие. Если б не вы, так и не вышло б ничего. Я выслушал сбивчивую речь и следил теперь только за тем, чтобы лицо у меня не перекашивало. Брови норовили взметнуться вверх и приклеиться ко лбу на веки вечные. Если я все правильно понял, то это... Это... Хотя меня оно не касается, совет да любовь, как говорится... Но прийти в себя я не мог. — Спасибо, Савва Игнатьич, — с трудом выдавил я. — Рад, что у вас все сложилось, но помните: если вы почувствуете ущемление своих прав, вы всегда можете обратиться в сыскное отделение. — Да Бог с вами! — счастливо улыбнулся иконописец. — Рази ж это ущемление прав? Это божья искра, божья милость! Только, батюшка сыскной воевода, мне того... Пора уж. Я так не собирался на всю-то ночь оставаться, у меня заказов — тьма-тьмущая. Отпустите меня, а я вам потом лично чего-нибудь нарисую, хотите? Искренность Саввы всегда вызывала у меня улыбку, а потому я кивнул: — Обязательно. Если захотите, нарисуйте, что хотите — и я обязательно повешу это в своей горнице. Мне показалось, или на глазах его и впрямь блеснули слезы? В полумраке храма было не разобрать. — Великое сердце вам дано, Никита Иваныч, — прочувствованно объявил богомаз. — Уж непременно нарисую. Лично для вас. А пока позвольте откланяться. Здоровья и вам, и вашей бабусе. С этими словами он направился к выходу, а я только тупо смотрел на то, как он слегка прихрамывает при ходьбе. Ни одного приличного объяснения у меня не осталось, а значит, с отцом Кондратом, похоже, разговор получится куда содержательней... И я решительно ввинтился в дверь. В знакомой уже комнатке преподобный отец сидел над чашкой чая. Впрочем, я сразу приметил, что чая в чашке — на донышке, мед на блюдечке почти вымазан, а сам батюшка не ест, а, скорее, крошит бублик — задумчиво так... И выражение лица у отца Кондрата самое что ни на есть благообразное. Ну, такое, как священнику и приличествует — тихой светлой радостью переполненное. Впрочем, стоило мне зайти, как отец Кондрат метнул на меня взгляд и брови свел, дескать, чем обязан? Я пару раз перекатился с пяток на носки и обратно, но преподобный ни слова не проронил, и пришлось мне самому действовать: — Здравия желаю! — я козырнул и нахально протащился на бывшее свое место, усаживаясь напротив. — И тебе не хворать, — густым басом отозвался отец Кондрат, разом растеряв все свое миролюбие. — С чем пожаловал? С обыском али с допросом? — Поговорить надо, — веско уронил я, красноречиво сощурившись. — Неужто покаяться пришел? — парировал батюшка. — Это дело благое. Но я в школе милиции тоже не только штаны протирал: — А вы мне ни в чем покаяться не хотите? — Вот когда заместо фуражки митру наденешь, так и напишу чистосердечное, — пробасил священник, но сдался. — Чего ходить вокруг да около? Говори уж, участковый, какая такая печаль тебя сюда привела? А то знаю я тебя: ежели б я чего нарушил, так ты бы не чай пить пришел, а сразу в кутузку. Я тактично промолчал, что, собственно, чаю-то мне даже не предложили, и принял тон. И хотя хотелось, конечно, вопрос с авангардистом прояснить, пришлось удержаться — это как раз церковной власти, может, до этого какое дело есть, а гороховский закон до такого запрета даже не додумался. И я усилием воли заставил себя подумать о деле: — Отец Кондрат, — негромко начал я, невольно оглядевшись, чтобы никто не подслушивал, — дело у меня... деликатное. Скажите, а в вашей... так сказать, вотчине... не подвластен ли кто какому греху? Преподобный меня таким взглядом окинул, что, казалось, того и гляди пальцем у виска покрутит. Но ему тактичности тоже хватило: — Слаб человек перед искусом мирским, — прогудел он философски. — У каждого свой короб за плечами. Думаешь, не знаю, с чем ты пришел? Я хотел было полезть за планшеткой, но подумалось, что с планшеткой разговор будет не тот, и я приготовился запоминать. — Саввушку, видно, на пороге встретил, — сокрушенно покачал головой батюшка. — Уж я его и так, и эдак... — Кхм, — я мотнул головой — и в глаза преподобному взглянуть не мог, и представлять не хотел. — Отец Кондрат, можно ли без уточнений? — Да тьфу на тебя, бесовское отродье! — не сдержался священник. — Я уж его по-всякому расталкивал — вставай, мол. Дак он же, божий человек, до ночи спать не могёт — вдохновение! А потом с утречка не добудишься... Я только вздохнул: — Это не в моей юрисдикции. Пока вы, преподобный, не совершите изнасилования или иных действий сексуального характера, которые можно расценивать как... — Тьфу на тебя два раза, — возмущенно перебил меня отец Кондрат. — Я ить на Библии клялся, а ты мне мерзостью в нос тычешь. А коли не из-за Саввы Игнатьича приперся, так какого рожна тебе надоть? И я сдался. После таких признаний преосвященного даже неловко перед ним какие-то бумажки скрывать было... — Государь предоставил мне финансовые документы, которые поступают от духовенства, — выдохнул я. — И очень эти грамотки странные. Я ожидал, что отец Кондрат поднимется во весь свой немалый рост да рявкнет, но он на удивление мирно плечами пожал: — Мы к тому непричастные. У меня в приходе все тишь да гладь да Божья благодать. Пасека имеется, огородец малый, да вот еще свечки делаем и книжицы переписываем. Энто и все. Посередь Лукошкина ни с чем особливо не развернешься — места мало, а работы много. Да не с плугом, не с молотом — а с людями. Я кивнул, признавая справедливость высказывания, и уточнил: — А как вы отчетность ведете? В казну сдаете? — То ведь тоже мирское, — укоризненно глянул на меня батюшка, но вдруг разжалобился — достал из-под кружевной салфетки чистую чашку и налил мне из самовара подостывшего чаю. — Глотни, у меня чаек вкусный, с яблочной корочкой. Я послушно отхлебнул и чуть не застонал от удовольствия. И как сам до такого не додумался? Ароматный яблочный дух, что почти незаметно витал в комнатке, ударил в нос, а отвар — уж на что остывший — оказался ужасно вкусным. — Пей-пей, — спрятал улыбку в бороде преподобный отец. — Я мирских дел почти не касаюсь. Епископу Никону грамотки служки относят, а уж он присылает телеги, скока скажу. Получаю на приход — скока положено, да сам за презренным металлом не мотаюсь. Дьяк Филимон при царе состоит, он и приносит. А с ним пару монахов отправляю, что силой не обижены, чтобы народ во искушение не вводить этим худосочием сутулым. Мне теперь в каждой фразе преосвященного отца начало мерещиться что-то... нехорошее. Но мысль о том, что кто-то мог соблазниться тощим и неопрятным дьяком, была какой-то слишком мерзостной. На Новичкова хоть поглядеть приятно — одежды чистые, лицо умытое. — То есть, — через силу подытожил я, — ни вы, ни другие священники денежными вопросами не занимаетесь? Кондрат недовольно качнул головой: — Грех такого не знать, участковый, но что уж теперь... Всякий из нас, белокнижников, слабости имеет; и к тем Господь милостив. Кто женат, кто надел имеет, у кого еще чего... Оттого нам выше бороды не прыгнуть. А епископ — он кто? Чернец, плотское-мирское отринувший. Ему мирской искус нипочем. Оттого-то и несет он этот груз, себя не жалеючи, нас от него ограждаючи. — Стало быть, епископ Никон... — ни к кому не обращаясь, протянул я, а потом вскинулся. — Благодарю за содействие, святой отец. Преосвященный кивнул и плеснул мне еще чаю. Неужели у меня на лице написано, что меня от этой чашки прямо не оторвать? Тут я запоздало заметил, что, оказывается, уже вылакал всё, а от чашки отлепиться не могу. Даже покраснел слегка. — Я ж тебе рассказал только то, что у нас, почитай, каждый ребятенок знает, — рассудительно вздохнул отец Кондрат. — А вот посодействовать, пожалуй, хочу. Я даже чуть улыбнулся. Удивительное дело: в Лукошкино ведь и стар, и млад — все прямо рвались оказывать содействие органам... А тот продолжил: — Преосвященный Никон — из высшего духовенства, Никита Иваныч. Нельзя к нему в келью ворваться, руки заламывать да об стену ликом елозить. — Ну, сразу-то врываться не будем, — хмыкнул я. — А долго ждать не придется, — ответно хмыкнул святой отец. — Вас еще с порога кто званием пониже завернут. Милиция такого произволу не стерпит — и начнется. А уж потом и царь-батюшка... Я вынужденно признал, что собеседник прав. И пусть у меня имелось почти прямое право на беспрецедентные действия, накалять обстановку не стоило. Горох ведь действительно за милицию обязательно ввяжется, а там и до конфликта с духовенством недалеко и чуть ли не до гражданской войны. Выяснить силой, где оседают предполагаемые средства, несложно. А вот сделать это аккуратно и чисто — другой вопрос. — И что же вы предлагаете? — осторожно спросил я. Отец Кондрат молчал долго. Хмурился, прикидывал что-то, губами пожевал, бороду помочалил... — Я, Никита Иваныч, могу тебя к его преосвященству отвесть, — наконец тяжело уронил он. — Но слово дашь, что попытаешься дело миром справить. Кто знает, как оно там сложилося? Ягу свою не бери, чернецу с колдовством поганым якшаться не положено. И пса своего цепного, Митька который, не бери, а то ему лишь бы кого в бараний рог скрутить. Вместе поедем. Может, Саввушку еще прихвачу, а то я давно его куда-нибудь вывезти обещался, да так и не собрался. — Чтобы он там восторженно набросал портреты заинтересовавшихся? — деликатно намекнул я. — Боже упаси, — искренне перекрестился батюшка. — Истину глаголишь. Значится, вдвоем поедем — ты да я. *** Домой я возвращался за полдень. Сначала письмо епископу составляли — чуть не переругались насмерть. Потом еще долго обсуждали детали... Мне, в принципе, нравилось, как отец Кондрат отзывается о епископе Никоне, но он одновременно твердо стоял на своем — ни одна бумажка не могла попасть в думный приказ без благословения его преосвященства. И хотя я старался не делать преждевременных выводов, элементарная логика мне подсказывала, что самый простой вариант — самый верный. Местный епископ уже много лет железной рукой управлял всей лукошкинской церковной жизнью и как минимум был в курсе событий. Времени у меня было очень немного. Отец Кондрат отправил служку срочным гонцом, а мне строго велел не опаздывать, потому как ежели не успеть до которого-то там часа, то начнутся приготовления к вечерне, а от исполнения долга перед Господом епископа отвлечь может разве что сам царь Горох — и то с оговорками. Я собирался пообедать вкуснейшими бабкиными щами, а потом выдвинуться в сторону церкви, чтобы не спешить и не нестись на взмыленном коне, но разве ж в нашем отделении может быть по-нормальному? Еще за воротами я услышал крики и нецензурную брань — причем женскую. Причем выражалась дамочка так затейливо, что я почти заслушался. Ей вторили и другие — не так визгливо, зато чуть ли не хором. Я даже поежился. Бабы — это вам не какой-то Кащей Кирдыкбабаевич; бабы — это бабы! И вот ведь что занятно: поодиночке лукошкинские девушки, женщины и бабушки в большинстве своем были вполне себе нормальными, адекватными и вменяемыми, но стоило им собраться больше двух... Пришлось, как всегда, вмешаться. И, конечно, как всегда, вмешаться в самый «удачный» момент. Когда я зашел во двор, там вовсю гудела пестрая толпа, которая явственно разделялась по гендерному признаку. Пара десятков мужиков отступала к забору; на них надвигалась более внушительная армия дам. Мужики были в меньшинстве, и при всем при этом они явно умудрялись еще и между собой перелаиваться, так что вопросов, чьей победой окончится схватка, не возникало. Но я был не намерен дожидаться такого исхода, поэтому решительно встрял между отрядами и рявкнул: — Что здесь происходит? Мне и самому было не по себе, потому что большинство баб были серьезно вооружены: кто скалкой, кто сковородкой, а кто и просто поленом. Предводительница — дородная тетка в хорошо сшитом сарафане — вилами указала сначала на отступающих мужиков, а потом и на терем: — Ах, вона кто пожаловал! Батюшка сыскной воевода! Отвечай, негодник, кто тебе позволил честной народ во грех искушать? Я непонимающе хлопнул ресницами и честно откликнулся: — Никто. — А в таком разе какое ты право имеешь наших мужиков... — дамочка захлебнулась праведным негодованием, и я примирительно вскинул руки. — Даю слово, я ни на что ваших мужиков не искушал! Гражданка, прекратите истерику и объясните внятно и четко, что случилось, в чем состав преступления... — Да вона же! — она картинно взмахнула вилами, указуя в самую толпу у забора. Я повернулся, прищурился... И тут, в самой середочке, узрел Митьку, которого прочие прикрывали. Ну кто бы сомневался, чьих это рук дело... — Гражданочка, — я снова повернулся к тетке, — если наш сотрудник совершил правонарушение, то в его отношении будет начато служебное расследование. Изложите все в письменном виде, а потом мы вызовем вас повесткой и... — Ну уж нет, — подбоченилась баба, и ее мощная грудь под сарафаном заколыхалась. — Нипочем мы отсель не уйдем, покуда собственность свою не возвернем. Тут я не понял. Митька, конечно, дурак, но вот вором никогда не был. Когда мне его вверяли, говорили, что может, дескать, по удали молодецкой спереть что плохо лежит, но в звании младшего оперативника к частной собственности он относился щепетильно. Исключая тетку Матрену, конечно... — Какую такую собственность? — я беспомощно поискал взглядом Ягу, но ее не было. — А такую, — передразнила меня баба. — Мужиков верни! А то твой этот ирод пришел — и сманил! — Да зачем ему ваши мужики? — отчаянно простонал я. — Забирайте, никто их не держит! — Известно зачем мужики нужны, — фыркнула тетка. — По ентому самому делу, что у кажного мужика на уме. Пошли, бабы, забирай своё! Я устало вздохнул. Женщины несколько успокоились и споро расхватали «собственность». Некоторые мужики шли охотно, обнимали рассерженных супружниц и сразу начинали в чем-то каяться; некоторых дамам пришлось уволакивать силой, отчего наш и без того уже истоптанный газон украсился глубокими параллельными рытвинами... У забора остался один Митька, который пытался сжаться в комочек, но такая орясина показаться крошечной все равно не могла, поэтому я рявкнул: — Младший сотрудник Лобов, отставить паясничать! Из терема — очень вовремя — выскользнула Яга и меленькими семенящими шажками потрусила к нам. Митька распрямился, но я не успел сказать ему ничего больше — мне в нос ударил такой крепкий дух... — Младший сотрудник Лобов! — я с трудом удерживался, чтобы не рвануться вперед и не отвесить ему затрещину. — Какого лешего употребляете во время исполнения служебных обязанностей?! — Так ить... — жалобно начал этот олух, но тут подоспела Яга и подцепила меня под локоток. — Ну за что мне это, бабуленька? — выдохнул я. Бабка утешительно погладила меня по плечу, но меня уже несло: — Это не сотрудник, это наказание Божье! — видно, переобщался я с батюшкой. — Я ведь все учел! Ну что, что можно было напортачить в том, что ему поручили? — Разрешите доложить? — хлюпнул носом Митька. Я отчаянно замотал головой, а потом, сам себе противореча, выдохнул: — Докладывай, а потом — уволю по статье! — Никитушка, — в который раз вступилась Яга за этого недоношенного, — пожалей уж мальчонку... Видать, что-то не так пошло... — У него всегда все идет не так, — возвысил голос я, но тут же успокоился. — Ладно, пожалею. — Не будете увольнять? — робко спросил Митяй. — Уволю по собственному! Митька ссутулился, а потом обреченно начал: — Вы меня отправили этого самого... Найтить всяких смутьянов и, значится, пристыдить их, чтоб не буянили да рук не распускали. Я ведь, энто, записал даж, как вышел, чтоб не спутаться. Ну и пришел к первому, что вы написали. А у него как раз еще двое сиживают, из вашего же списка. Ну, я им — так, мол, и так, нарушаем! Мол, гнить вам на нарах. Вы сами дозволили! — Ладно, пусть, — процедил я сквозь зубы. — Дальше. — Дальше они мне деньгу предложили, — продолжил Митька и не удержался, выкатил грудь. — Но я отказался. Я ж при исполнении, мне взяток брать никак нельзя. — Взяток брать вообще нельзя! — простонал я. — Даже когда ты не при исполнении. Дальше! — Ну, они мне повинилися, что, дескать, пили себе да пили в кабаке — а тут их какой-то фраер залетный матюками обложил, — все больше воодушевлялся собственным рассказом этот увалень. — Ну, я ж ученый, меня сомненья взяли. С чего б это какому-то гусю одинокому супротив троих-то переть? Так оказалося, что этот залетный их облапошил, а как его прищучить захотели, так и тявкать начал. Мол, ничего вы мне не сделаете, мужичье немытое. Ну, они рассвирепели и, эта... — Да мне плевать! — не выдержал я. — Зачем ты этот сброд в отделение поволок, а если поволок, то почему не запер, а с ними пить сел?! — Дак я ж и говорю, — терпеливо продолжил Митька. — Я их пожурил вежливо, что, мол, вы — дурачье и есть. Что не надо в карты с личностями всякими подозрительными играть, что ругаться нехорошо, а кулаками махать — и того хуже. А они мне в ответку: а как иначе-то? Тут-то я и говорю... Дальше можно было не слушать. Митька загорелся идеей научить новых приятелей правильно пить, для чего, не откладывая дело в долгий ящик, позвал с собой на урок. А поскольку их разговоры все дворы в округе слышали, урок получился... открытый. — А бабы откуда взялись? — дослушав, недовольно бросил я. — Почему на месте не пресекли произвольную пьянку? — Дак я ж им сказал, что по вашему указу действую, — довольно заулыбался Митяй. — С вашего соизволеньица. Бабы и отступились. А когда мы ушли, видно, сговорилися — и нагрянули. Да с оружием! Одна — так и вовсе грабли притащила. Массового поражения, значит. А еще одна, умная, пирогов принесла. Вот уж баба — так баба. Красавица, не то что остальные, швабры немытые... Я отступил. Слов просто не было. — Вот и что мне с ним делать? — отрешенно спросил я Ягу. — Ясно что, — деловито откликнулась бабка. — Для начала — двор облагораживать: земельку перекопать, цветочки посадить. Потом — конюшню мыть, давненько у меня до нее руки не доходили. Потом — колодец почистить надобно... А там дальше видно будет. — А как же... — заикнулся было Митяй, но бабка даже слушать не стала: — А слово поперек вякнешь — пойдешь у Васеньки мово колтуны вычесывать, — ровно сообщила она. — Только дело это страшное да опасное... Митька сразу капитулировал, а я вдруг вспомнил, что у меня вообще-то дел — просто по горло! Бабка сразу узрела мое переменившееся лицо и потянула к дому: — А ну-кась, Никитушка, давай-ка щец... — Да нет у меня уже времени, — попытался было отвертеться я, хотя живот подводило. Но и опоздать на встречу к святому отцу я не мог. — Есть, — сурово заявила бабка. — Я мигом спроворю. А ты, пока кушаешь, слово мое послушаешь. Тут капитулировал и я — надо ж было узнать, что там бабка накопала, пока меня не было! В тереме уже умопомрачительно пахло, и сопротивляться расхотелось совсем. Я поспешно плюхнулся на лавку, отложив фуражку на край стола, а к тому моменту, как удобно устроился, Яга уже поставила передо мной тарелку теплого, не горячего, супа и подсунула большую краюху хлеба — липкого, кисловатого... Эх, хрена бы еще сюда, но на такое блаженство у меня уйдет куда больше времени, поэтому я поспешно взялся за ложку. Яга привычно устроилась напротив, выложила на стол одну из поповых грамот, словно ей нужна была шпаргалка, и заговорила, убедившись, что я плотно набил щеки вкуснющим супом: — Обсмотрела я эти бумажки, обнюхала... Никакого чародейства на них нет — ни доброго, ни худого, а вот запашок легкий имеется. Уж что я только ни делала — даже уголок пожевала, — она продемонстрировала обгрызенный краешек, — а только мало матерьялу для экспертизы. Будто вроде травы какие... Да не просто травы, а знакомые, но... Не уловить. Ох уж, грехи наши тяжкие... В общем, слушай, Никитушка. Вижу, ты сам в самое логово опять направляешься, так я тебе совет дать хочу. Ты у нас человек горячий, к несправедливости строгий, а все ж будь-ка повнимательней. Горячку не пори. Над нами сейчас тучи не сгущаются, можно разрабатывать нечестивцев потихонечку-полегонечку. Раздобудь-ка ты мне такую же грамотку, только свежую. Небось, от одного листочка не обеднеют, а новый напишут. Только смотри, чтобы на тебя не подумали, а чтоб думали, что куда-то запропастилося. Да не в карман али за пазуху суй, а в планшетку свою чудну́ю, а сверху каким ни на есть приказом прикрой, чтобы я, старая, унюхала, что за травки мудреные. — Угум-с, ням, — согласно кивнул я. Собственно, я и сам над этим раздумывал. Нехорошо будет обвинить епископа в присутствии батюшки. Кто знает, какая там у них иерархия? Зла я отцу Кондрату не желал, а потому вполне согласился подождать. И в самом деле, куда спешить-то? Воровали годами, так что за пару дней ничего не случится. Суп до обидного быстро кончился — не соврала Яга, что много времени не займет, — но на вторую тарелку у меня уж точно времени не было, да и бабка не спешила добавки мне плеснуть. Но про ужин я и спрашивать не стал. Пусть человек я не суеверный, но милицейская служба быстро приучала поменьше надеяться — меньше и разочаровываться приходилось. С этими церковными бумажками были все возможности застрять на неопределенное количество времени, даже с учетом того, что меня могут выпереть из кельи епископа взашей — чтобы не мешал почивать преосвященному.