Дело о монахах

Со двора я, конечно, выдвинулся чуть ли не на час позже, чем собирался. Коня, разумеется, пришлось гнать — насколько это возможно на городских улицах, а там где я проезжал, позади сразу начинал собираться народ. Еще бы! Сам сыскной воевода мчится, как на пожар! Времени оглядываться у меня не было. Точнее, даже не времени, а возможностей. Я до побелевших костяшек вцепился в поводья плохо управляемой скотины и чувствовал, как каменеют мышцы икр, которыми я невольно впивался в бока скакуна. И при этом старался правильно приподниматься в стременах и не вылететь из седла. В общем, мне уже не до народного интереса было. Оставалось только надеяться, что Фома Еремеев со своими стрельцами сумеет удержать народные гулянья под названием «подмогнём сыскному органу»... Ехать мне было неблизко. Епископ Никон расположился со своим подворьем в «курортном» районе Лукошкина: то есть в стратегической доступности к центру, но на окраине; внутри крепостной стены, но достаточно далеко от простых смертных, чтобы никто не нарушал божественного уединения и молений. Иными словами — хорошо устроился преосвященный. Ближе к выезду из города мне пришлось сбавить ход. Впереди замаячили знакомые стрелецкие кафтаны в количестве, явно превышающем типичный городской отряд. Я с досадой прицокнул языком: до места встречи с отцом Кондартом оставалось всего ничего, но сделать вид, что не замечаю, я не мог. Работа такая. А уж когда среди стрельцов в лихо вздернутых шапках (не какая-нибудь сотня, а сыскная!) мелькнули знакомые светлые кудри, я с тяжким вздохом окончательно потянул поводья на себя. — Фома! — крикнул я, перекрывая гомон. — Фома Силыч! ... А в ответ тишина, он вчера не вернулся из боя... Тьфу, о чем это я? — Еремеев!! — рявкнул я во всю мощь легких. Это сработало. Стрельцы тут же уважительно расступились, узрев раскрасневшуюся милицейскую рожу, а сам сотник вздрогнул и выронил шапку. — Никита Иваныч, — выдохнул он с облегчением и поймал моего коня за недоуздок. А потом и вскинулся недоуменно. — С чем пожаловал? Неужто за мной приглядывал? — Вовсе нет, — поспешно ляпнул я. — У меня... тут дело неподалеку. Командир стрельцов тотчас метнул на меня подозрительный взгляд и прищурил голубые глаза. Я понял, что был недостаточно убедителен. А может, Фома был слишком проницателен... Но вернее всего, не похож я просто на праздного гуляку. — Что за дело? — пробасил он. — Может, тогось? Парочку бойцов с тобой отправить? Али даж лучше парочку стрельцов я тут оставлю, а с тобой сам поеду. — Не стоит, — я заерзал в седле. — Я... не по работе. Я так... — Ага, — кивнул тот и сметливо добавил. — Значится, с делом тайным, шпиёнским. Ну, не буду тебе, сыскной воевода, маскировку срывать. Езжай, что ль... Я заметил, что он собирается моего коня подпихнуть — и не сомневался, что сотника эта упрямая лошадь послушается куда легче, чем меня, законного седока, а потому раздраженно зашипел: — Сотник Еремеев, доложить ситуацию! Что тут у тебя за столпотворение? — У меня? — он непонимающе пожал плечами. — Дык ничего. В трактир вот зашли... Я рассеянно отметил невысокое здание типичного дешевого заведения на тракте и нахмурился — уж не о нем ли мне докладывали? — А что, ограбили кого? Или в карты надули? — А? — сотник посмотрел на меня так, что я сразу понял — ни о чем таком он не в курсе. — А, нет, — он даже улыбнулся слегка. — Везде-то тебе, воевода-батюшка, супостаты мерещатся. Один из приезжих преставился, а уж кто он да что — хозяева не знают. Или, может, знают да молчат, но тут уж дело такое — не замолчишь, растудыть их в качало. — Убийство? — я похолодел. Только этого мне на участке не хватает... — Да какое там... — махнул рукой Еремеев. — Сам помер. Ежели б не сам, то разве ж хозяева за стрельцами послали? Таких-то дел, воевода-батюшка, у нас и до милиции твоей хватало. Жил-жил человек... Прихватило слева — да помер. — Старик, что ли? — я с сомнением покосился на трактирный двор. Бутылок там валялось немерено, а на широком затоптанном крыльце гордо громоздились рваный баян и залапанная балалайка без струн. В одну из стен уважаемые клиенты сего заведения явно метали ножи — все бревна в типичных дырках; а в лужу неподалеку от колодца явно кого-то вытошнило. Вряд ли это место подходило для достойной старости. — Да не, не старик, — Фома задумался. — Мужик как мужик. Возрасту солидного, но не дряхлого. Ему б не по кабакам штаны просиживать, а внуков нянчить, но тут уж кому что дано. Позавтракал спозаранку да к себе в комнатку ушел. На полуденный чай не пришел, а как и на обед не отозвался — местные и забеспокоились. Поколотились маленечко, да и открыли. Глядят — почивает. Хотели разбудить, пока самовар горячий — а и все, вечно почивает, значится. Тело в порядке. Ни тебе следов драки; ни тебе крови или ужасов каких. Лицо спокойное. Видно, спал, а во сне Богу душу-то и отдал. Многие бы так помереть хотели... Я слушал этот отчет со смятенной душой. Вроде бы все в рассказе Фомы было мирно и гладко, но интуиция просто вопила, что оставлять это дело нельзя. Но и задерживаться я не мог! Пусть я еду по делу сугубо мирному, второй раз отец Кондрат может и не пойти навстречу милиции. А свидетелей и добровольных помощников надо беречь, тем более что никаких оснований для заведения дела об убийстве у меня не было. И все-таки... — Слушай, Фома, — я заговорил тихо, отрывисто. — Тело к нам, в отделение. Пусть Яга осмотрит. Беру ответственность за всё. А хозяева не говорили, не приходил ли кто этим утром? — Спрашивал, — веско подтвердил сотник. — Говорят, никто не приходил, утро спокойное выдалось. И народец местный подтверждает. Я невесть с чего расстроился. Не было печали... Будто мне больше всех надо! И без того рутины хватает, плюс царь-батюшка с его новыми веяниями... Надеюсь, увлекающаяся натура Гороха не увлечется еще какой-нибудь немецкой ерундой. Вроде «Ein Reich, ein Volk, ein Führer»... Фома недоуздок отпустил, но поглядывал с подозрением, поэтому я поспешно козырнул и сжал коленями бока коня, а когда тот сделал вид, что не понимает, слегка пнул — и за счет этого начал набирать ход. Настоящий конь, отечественный... Пока не пнешь — ничего делать не станет. В результате на секретное место — развилку у пруда — я выехал с опозданием. Отец Кондрат сидел в небольшой повозке и задумчиво жевал травинку, а, узрев меня, поглядел так сурово и строго, что я не выдержал: — Виноват, преподобный Кондрат! — вот и хотел красиво, по всей форме, извиниться, но из-за невольного каламбура в стихах получилось еще хуже — батюшка свел густые брови и насупился, и мне пришлось спешно сменить тон. — Простите, задержался по оперативной необходимости. Лицо святого отца чуть разгладилось, и он хмыкнул: — Ты, Никита Иваныч, как дите малое, что грамоте учится. И отговорки такие же: дескать, простите, отлучился по нужде. Ну вот что на это ответить? Я и связываться не стал: — Едем, Кондрат Львович? — Да уж давно пора, — он неожиданно звонко свистнул с помощью двух пальцев, и я даже замер — ну и кто из нас дите? Но обученная лошадка, запряженная в повозку, послушно двинулась с места, быстро переходя на шуструю иноходь, и мне пришлось мало того что воевать с упрямым конем, так еще и испытать недостойную зависть. Батюшка безо всякой нагайки управлялся со своей кобылкой легко и просто, в то время как я... А ведь мне по должности положено уметь и вести наружное наблюдение, и превосходить возможных противников по владению транспортным средством. А я только в седле верчусь, как ромашка в проруби, а толку — никакого... Разговоры вести нам было неудобно. На спине коня было довольно высоко, а повозка батюшки была низкой, да и ветер сносил слова, а перекрикиваться было как-то несолидно и не с руки. В общем, я сначала довольно долго приноравливался, а когда смог, наконец, оглядеться, дорога — весьма живописная, надо сказать — уже заводила нас... в лес. Как иначе назвать это, я не знал. Смутно припомнилось, что от пруда мы ехали мимо широкого зеленого луга, на котором шелестела разноцветьем сочная, яркая трава, в которой мелькали фиолетовые пятнышки васильков, белые — ромашек, розовые с желтым — иван-да-марьи... Стоило заметить, что трава здесь действительно поднималась высоко и не была ни поедена, ни вытоптана. Видимо, мы приближались к владениям преосвященного, чей взор не должны были осквернять стада коров, коз и овец, которые мало того что от этой красоты бы ничего не оставили, так еще и добавили бы дурнопахнущих лепешек и прочего. А теперь редкие деревца по обочине неширокой дороги переходили в перелески, а впереди только темнело — лес разрастался все гуще. — Смотри, сыскной воевода, — прогудел батюшка, когда мы въехали в густую, прохладную тень. — Поперед батьки не лезь. Осенять себя крестным знамением вслед за мной желательно, но ты, поди, не захочешь. А вот фуражку сымешь — не положено. Я уж не говорю, что перед преосвященным положено шапку ломать да ручку целовать... На енто твоя милиция уж точно не пойдет, а все ж уважение проявить надобно. Я рассеянно кивнул, потому что мне как раз показалось... Я оглянулся, но ничего не увидел и даже сморгнул. Показалось, что боковым зрением вижу что-то... или кого-то, но когда огляделся, дорога все так же мирно вилась за нами, ничего подозрительного. Лес так же шелестел листьями на ветру... В густой тени мне на миг стало жутко. Дело, которым меня озадачил царь Горох, на первый взгляд было несложным и никак не связанным ни с каким колдовством. Воровство в России в любое время и в любом пространстве было вполне объективной реальностью. Но... Но не это ли я думал каждый раз, когда вляпывался в очередную жуть? Не этот ли батюшка, что сейчас ласково говорил со своей кобылкой — мне было не разобрать, что; не он ли совсем недавно помог остановить Вельзевула, Повелителя Мух? Для меня, родившегося в двадцатом веке, это было такое же колдовство, каким был пропитан этот мир. От бога ли, от дьявола ли или вовсе само по себе, но это были действия, вполне реальные, природу которых я никак объяснить не мог. И от этого становилось страшно. Не потому, что оно существует. А потому, что я, лейтенант Ивашов, не мог пресечь это и проконтролировать. А еще в голове начали появляться тяжелые мысли о том, что если и наш епископ, как пастор, поддался какому-нибудь демону или дьяволу — черт их, чертей, разберет, то отец Кондрат, возможно, не сумеет с ним справиться, даже если будет на моей стороне. О том, что будет, если отец Кондрат в этом случае встанет на сторону своего непосредственного начальства, и думать не хотелось. Но лес становился реже, тень светлела — и я уже почти устыдился своих пораженческих мыслей. Зло есть зло. В любом мире, в любой реальности. И я сам всю жизнь стремился к тому, чтобы искоренять его. Здесь и сейчас, любой ценой. А что добро не всегда побеждает... Оно еще поборется! С этой благой мыслью я и въехал вслед за повозкой отца Кондрата в ворота монастыря. *** Здесь все было совершенно по-другому, не как в храме Ивана-воина. Я пытался урезонить себя мыслью о том, что «белокнижники», как называл и себя отец Кондрат, живут гораздо понятнее для моего скудного церковного разумения, чем монахи, но тревога, заснувшая было, проявилась вновь. Во дворе монастыря было тихо, и я огляделся. Сразу за воротами нас встретил ухоженный сад. Жужжали пчелы — пора медоноса была в самом разгаре; где-то я слышал неровный шум воды — кто-то явно что-то поливал из лейки. Отец Кондрат все замедлял ход своей кобылки, а едва мы достигли первого разветвления дорожки, как густо выкрикнул: «Тпрууу!», — и остановился. Я поспешно натянул морду своего скакуна поводьями — еще не хватало облажаться и выпереться вперед, точно тьмутараканьская армия... Я мельком видел в саду и впереди безмолвные фигуры в черных одеждах, но нас не приветствовали. Эти люди в длинных одеяниях, скрывающих почти все, кроме лица и рук, не поднимали взглядов, не приветствовали гостей... Даже не косились любопытно, хотя я уже прекрасно знал, что здешний народ — в Лукошкино и под ним — весьма любопытен и жаден до общественной жизни. Но к нашим оставленным средствам передвижения они тотчас двинулись, и я чуть успокоился, оставляя скакуна в надежных руках. Пусть мне было не по себе, но я был уверен, что руки эти — надежные. — Чернецы, — очень тихо произнес отец Кондрат. Голос его звучал, словно отдаленный рокот моря. Я не разбирался в монахах, но эти, видимо, были приверженцами самых строгих церковных порядков. Идти дальше пришлось пешком, и надо сказать, довольно далеко, но уж на что батюшка был тяжел, даже слова не сказал, только сопел. Впереди замаячили унылые однотипные здания, напоминающие казармы в моей военной части, разве что с той разницей, что построены они были не из дешевого кирпича и гипсокартона, а из хороших крепких бревен. Одноэтажные и длинные, они почти не отличались друг от друга, но среди них нашлось и что-то, что я для себя определил как штаб командования. Двухэтажный крепкий домик громоздился почти по центру между этими бараками. Краем глаза я, конечно, отмечал и иные строения. В первую очередь — церковь. Не очень большая, но какая-то... заметная, она возвышалась немного в стороне, и к ней вела мощеная дорожка с вытертыми тысячами и тысячами шагов камнями. С другой стороны в отдалении — явно баня, ее бы я не перепутал ни с чем. По другую руку и еще дальше овин или склад — приземистое, но очень широкое, как будто пузатое, здание. Были и помельче: сараи, дровяники... Особняком стояла конюшня, но наших коняшек явно туда не вели, а уж куда дели — одному богу известно. И вот к двухэтажному домику «командования» отец Кондрат и выдвинулся. Я последовал за ним, внимательно приглядываясь к его движениям — не хотел с самого начала сделать что-то не то. Но пока батюшка вел себя вполне привычно. Коротко кланялся безмолвным фигурам, не беспокоя их голосом, степенно приближался к святая святых. У крыльца нас наконец-то встретили по-настоящему. Двое субъектов — один другого унылее — так же поклонились святому отцу, и один из них глухо и гнусаво произнес: — Его преосвященство ждет. Второй час ждет. Я дернулся, понимая, что нас попрекнули и что задержка вышла из-за меня, и невольно заглянул в лицо говорившему, но не увидел ни осуждения, ни возмущения. Лицо монаха было... никаким. А глаза его мне показались похожими на глаза мертвой рыбы. Ни единого чувства; только покорность долгу — божескому или какому еще. — Благодарствуем за честь, — пророкотал отец Кондрат. Мне показалось, что он и сам как-то озадачен. — Можно ли войтить? Монахи только расступились перед дверью, и я вопросительно поглядел на своего проводника. Тот ответил мне серьезным задумчивым взглядом и первым толкнул тяжелую дверь. Та распахнулась бесшумно, являя взору темный зев сеней или прихожей... У нас с Ягой в сенях зачастую горела свеча — просто чтобы не спотыкаться на пороге, но здесь, видимо, экономили. Я отметил это, и мне это тоже не понравилось. Если и здесь экономят на самом необходимом, то где же деньги?! Неужели епископ Никон построил себе виллу на побережье теплого моря? Или, может, имеет шикарный «мирской» гардероб, где теснятся кафтаны с золотым шитьем и жемчугом? Или оставляет все средства церкви в трактирах и веселых домах Европы, куда ездит с дружественными визитами? Или содержит дорогостоящую любовницу, которой нужны брильянты в кокошнике и лапти с самоцветами? Или... Ни одно из предположений не выдерживало никакой критики. Оказавшись здесь, я очень быстро понял, что свобода перемещения епископа, вероятнее всего, сильно ограничена. Он, возможно, и мог куда-то выбираться в одиночку, но вряд ли сильно далеко. Да даже если и так, то неужели все эти люди, которые отказались от всех прав — даже поднимать взор, потерпели бы рядом с собой сластолюбца? Точнее, мажора, который тратит их деньги и живет на широкую ногу? Опыт подсказывал мне, что такой дисциплины человек с неидеальной личной жизнью добиться не может. Как бы ни были сильны верования, его либо сместили бы... Либо эти монахи вели бы себя совсем иначе, зная, что Бог отвернется, когда нужно. Отец Кондрат слегка сбавил свой величественный ход, и мне даже показалось, что он мазнул рукой по моему рукаву, но времени даже обменяться взглядами у нас не осталось. В сенях, ни размера, ни убранства которых я оценить не мог, появился еще один унылый монах со свечой в руке. Свеча была тонкой и очевидно дешевой — пламя ее горело как-то неровно, колыхалось, хотя сквозняков не было... Но он хотя бы поздоровался с отцом Кондратом. Кивнул и мне, но никак, кроме этого, не обозначил моего присутствия и собрался проводить в кельи. Мы поднимались по скрипучей лестнице, а потом довольно долго шли по коридору, который был так же тускло освещен. Какие там масляные лампы, тут и свечей-то не хватало! Проводник довел нас до торца, к такой же, как прочие, простой деревянной двери, и слегка поклонился. Очевидно, на этом его миссия считалась завершенной, а мы достигли конца путешествия. Отец Кондрат сдержанным басом поблагодарил монаха, а я только приглядывался и принюхивался. Или мне показалось, или я вдруг почувствовал запах трав — едва уловимый, как говорила бабка Яга, но все-таки... Стучать здесь, наверное, было не принято, а может, батюшка счел, что мы и так достаточно нашумели — здесь, в вязкой и глухой тишине, каждый звук казался громом небесным, — поэтому осторожно распахнул дверь и двинулся вперед, точно ледокол «Ленин» сквозь вечную мерзлоту Арктики. И нас действительно ждали. Единственный обитатель этой комнаты не вышел навстречу, но сразу встретился с нами взглядом. — Доброго здравия, ваше высокопреосвященство, — прогудел отец Кондрат, стянув свою высокую шапку. Я поспешно сорвал фуражку — и тут же пожалел, потому что козырнуть теперь было никак, а нахлобучивать фуражку обратно — глупо. — Здравия желаю, — кое-как справился я с неловкостью. Но вышло даже прилично: мы оба пожелали здоровья, каждый на свой манер. — Доброго, — кивнул высокопреосвященный и жестом указал нам на жесткие стулья напротив рабочего стола. Тут я смог оглядеться. Келья — если это была келья — несколько отличалась от моих представлений о комнате монаха. Кроме кровати и иконостаса в красном уголке, здесь имелся широкий стол из мореного дуба, несколько стульев, на стене висело что-то вроде этажерки, набитой толстыми книгами, а в противоположном красному углу скромно стояли две мисочки. Одна из них сейчас была пуста, а во второй поблескивала вода. Для пса такие мисочки, конечно, были чересчур малы, а крыс епископ вряд ли прикармливал, так что я решил, что у него есть кот. Хотя это тоже, конечно, только предположение, но весьма вероятное. Епископ Никон устроился за столом, я поспешно сел напротив. Отец Кондрат тоже примостил свое седалище, хотя хлипковатый стул под ним печально скрипнул. Но все же устоял! Епископ приглядывался ко мне, а я, в свою очередь, уставился на него. Сказать по нему что-то было сложно. Не очень высокий, худощавый. Борода недлинная и довольно реденькая, начинает седеть. Руки ухоженные, ногти чистые. На столе — лампадка и кипа бумаг. К бумагам я постарался сесть поближе, максимально небрежно подвинув стул под собой. Один из любимых мною героев детективных историй — мистер Шерлок Холмс — утверждал, что из хороших сыщиков должны получаться не менее замечательные преступники. Эта мысль навела меня на печальные размышления о том, что сыщик из меня не очень-то — я не представлял, как незаметно скоммуниздить отсюда хотя бы листок. Молчание затягивалось, и это несколько напрягало. Я не хотел что-то говорить первым, епископ Никон выжидательно глядел на нас... Отец Кондрат негромко вздохнул и произнес: — Прости, ваше преосвященство, что ворвались к тебе с мирским... — Ничего, сын мой, — епископ мягко улыбнулся. — Понимаю. Льзя ли отказать помазаннику божьему? Я чуть слышно перевел дыхание. Мне не нравилась идея упоминать в письме царя Гороха, но отец Кондрат настаивал — и выходит, не зря. Тут епископ перевел взгляд на меня и так же ровно проговорил: — Раз уж в нашу вотчину самого сыскного воеводу прислали, значит, дело недоброе. Рассказывай, Никита Иванович, а я, да и все мы, поможем, чем сможем. Слыхал я про тебя. — А что вы слышали? — мне надо было собраться с мыслями, поэтому я неосознанно потянул время, торопливо прикидывая, что говорить. Епископ улыбнулся в усы — или мне только показалось? — и распевно произнес: — Что молод да горяч; что многому учен и к злодеям нетерпим; что душа чистая, а сердце открытое. А еще что мнения о себе высокого, что к званию уважения не имеешь, да что колдовством и силой не брезгуешь. Выбирай что хочешь, сыскной воевода. Тут я понял, что имею дело с очень непростым противником. Епископ Никон избрал одну из самых сложных тактик — вежливо, но в лоб. С таким придется... Тут встрял батюшка Кондрат: — Земля слухами полнится, а все ж Никиту Иваныча покуда сам не узнаешь, мнения достоверного не составишь. — Тоже верно, — кивнул его высокопреосвященство и вновь повернулся ко мне. — Письмецо ваше я прочитал, да в нем уж больно все расплывчатое. Может, поведаешь, в чем таком меня помазанник божий попрекать изволит? Вроде ни в чем худом не замечен. Упс... Составляя максимально мутное письмо, я даже не подумал, что епископ вполне логично может решить, что это дело рук самого Гороха. Вот уж лучше и не скажешь — дело весьма недоброе складывалось. — Царь желает провести инвентаризацию и проверку всех ветвей власти, — начал я, уже понимая, что несу откровенную чушь, но остановиться не мог. — До этого он проводил чистки в законодательной и исполнительной отраслях и выявил достаточно злоупотреблений, чтобы взяться за духовную. Епископ Никон вздохнул глубоко, а потом явно неосознанно пошелестел бумагами на столе. Помолчал и спросил: — А разве грамот, что он получает от меня каждую четвертую седмицу, недостаточно? Или тебя прислали, чтобы ты лично наше хозяйство обсмотрел? Я могу дать провожатых, да толку с того? Здесь, чтобы разобраться, жить надобно, да не денек-другой, а с годик. Ведь летом, зимой, осенью да весной, — всё разное. Ну вот и что тут сказать? Прав высокопреосвященный, ох прав... Открывать карты не хотелось, поэтому я не очень-то ловко попытался подойти с другой стороны: — Мне бы о бумагах с вами побеседовать. Тех, что вы поставляете в думный приказ. Приход, расход... — Можно, — он явственно задумался, а потом добавил. — Могу позвать еще отца Ираклия — он у меня хозяйственником трудится. Хороший человек, ума ясного, характера честного. Тут стул под отцом Кондратом снова скрипнул, и батюшка, откашлявшись, произнес: — А это кто ж такой будет? Я навроде не слыхал. — Чернец, — пожал плечами епископ. — Отшельником долго жил, потом к нам прибился. Поначалу среди последних трудился, но таланту даже под рясой не утаишь. Я его почти сразу отмечать начал. С год проверял, на работы разные ставил... А потом вот заместо себя хозяйственником взял. У меня-то ужо годы не те. Я посмотрел на него внимательнее, и разговор нравился мне все меньше. Епископ действительно был немолод, но и не настолько уж стар. Я бы навскидку дал ему лет шестьдесят, а кроме того, видел его мельком на каком-то церковном празднестве в Лукошкино, когда только очутился тут, и помнил еще, что преосвященный был весьма и весьма крепок. Отцу Кондрату тоже его речи явно не понравились. Только он, в отличие от меня, не смотрел подозрительно, а искренне огорчился: — А что ж не так-то, отец наш? Али хворь какая приключилась? — Никакой хвори, — мягко улыбнулся ему епископ. — Всего понемножку. Руки подводить начали, спать много стал... А то еще, бывает, остановлюсь — и думаю: а что я тут делаю-то? Такие, как я, на покой не уходят, да видно, прибрать меня собрался Господь. Я уж и грамотки на такой случай написал. Недолго мне вериги носить осталось, отмучаюсь. Отец Кондрат торопливо осенил себя крестным знамением, а я вот насторожился еще больше. Как вовремя «хворь»-то на епископа напала... Да какая странная хворь! — А не трудно ли стало с подчиненными управляться? — осторожно уточнил я. — Да нет... — епископ задумался. — Они, видно, душою со мной. Чувствуют, что мне уж тяжело, а потому тихохонько живут. Раньше-то, бывалоча, кто меду хмельного выпьет, кто за богословским диспутом по мордам заедет... Уж прости, сыскной воевода, мы — люди божии, но не святые, а тебе, поди, и не такое слыхивать приходилось. А сейчас, как я сдавать стал, жалеют меня, видно. Но ежели моя немочь кому на пользу, так я не в обиде. На то и служить призван — душой и телом. Вот тут я окончательно убедился. Определенно, что-то в этом монастыре происходит. Мне припомнился другой сыщик — Эраст Петрович Фандорин. Как это он говорил? Епископ стал постоянно плохо себя чувствовать — раз. Монахи стали вялыми и мирными — два. В монастыре появился чужак, который сделал потрясающую карьеру, а до этого имел мутное прошлое «отшельника» — три. И счета, поступающие в думный приказ — четыре. Я горячо пожалел, что не запросил у Гороха счетовых грамот за последние лет пять. Тогда казалось — незачем. Да мне и в последних не больно легко разобраться было, на бухгалтера-то я не учился! А сейчас выходило, что тут действует весьма продуманный преступник, которого голыми руками не возьмешь. Что я мог ему предъявить? Болезненность епископа? Так пока он жив, вскрытия не сделать. Разве что у бабки какое колдовство на этот случай найдется, но я лично сомневался. Монахи вообще не в счет, их явно травили чем попроще. А на всех бумагах — подпись самого Никона, без вскрытия это тоже в счет не пойдет... Вот и выходит классическое — «когда убьют, тогда и приходите». Епископ Никон вопросительно посмотрел на меня, но я не знал, на что решиться. Проще всего было сейчас уехать, но я не знал, как поведет себя преступник после нашего визита. А если он решит замести следы? Тогда епископ может погибнуть — ни за что, просто на всякий случай. Остаться здесь? Но нас не приглашали, да и под каким соусом я должен на это напрашиваться? Я не монах. Вот разве что батюшку попросить... Я взглянул на отца Кондрата. Тот имел сочувственно-жалостливое выражение лица и поджатые губы. Уж о чем он думал, для меня оставалось загадкой, но у меня не было способов передать ему мои мысли. Зато мне неожиданно помог сам Никон: — Вижу, озадачил я вас, — он сухо улыбнулся. — Может, откушаете с нами чем бог послал? Мне это было на руку. Хотелось посмотреть на прочих жителей монастыря, чтобы сделать выводы, а если повезет, то и на отца Ираклия поглядеть. — Благодарствуем, — густо пробасил батюшка. — Ести, может, и можно потерпеть, а вот от водички бы не отказался. Долог до вас путь. — Я долго ждал, — кивнул преосвященный. — Как откушаете — к отцу Ираклию обратитесь, а мне к вечерне готовиться надо. А ежели не успеете справить, что хотели, так оставайтесь до утра. После заутрени-то всяко больше времени будет. Я выдохнул. Ну что ж, не ошибся — ужина от Яги мне не видать, зато появился шанс решить тут все одним махом. Лишь бы дров не наломать...