Дело о монахах

Когда я возвращался в горницу, сразу услышал препирательства. Бабка явно выговаривала кому-то, а по первым же услышанным словам я понял, что в роли несчастной жертвы выступает Фома. — У тебя руки-крюки, чтобы только меч, что ль, держать? — я по голосу слышал, что Яга раздражена. — Тебе ж лечить надобно, а не калечить! Зубы разжимаешь, а второй рукой вливаешь. Четыре ложки али четверть чашки на здорового мужика. Ежели хилятик какой — то поменьше. И зубы не ножом, а пальцами разжимай, надави вот здесь и здесь! — Я академиев не кончал, — буркнул сотник. — Рану боевую бинтом прихватить умею, а травки ваши да пойло дрянное... — Что за шум? — я махом одолел сени и вломился в горницу, пока они там не переругались окончательно. — Да вот целительству стрельца неразумного обучаю, — буркнула бабка. На столе у нее вместо ужина стоял небольшой бочонок. Объемом с полведра, наверное. Зачем для такого количества лекарства нужно было вытаскивать тот самый котел, в котором меня заживо можно, наверное, было сварить — не представляю... Я едва с ним пролез и чуть не навернулся с лестницы, когда из подвала вылезал. А ведь его еще потом мыть! И назад нести... — Ладно, будем считать, что я всему уже выучился, — не менее мрачно вторил Яге Еремеев. — Если кто кони двинет после моего лечения, то я не виноват. Мне еще неизвестно что в монастыре искать. Пойди туда не знаю куда, найди то не знаю что. «Как в сказке», — снова мелькнуло у меня в голове. Но это не сказка, а моя жизнь. Наверное, каждый желает жить «как в сказке», только вряд ли себе представляет это. Сколько людей из моего бывшего мира охотно продали бы свои души демонам, чтобы жить, как в сказке? Но темные силы всегда обманывают. Вот и Ираклию сделка ничего хорошего не принесла. Мои мысли невольно возвращались к тому делу, в которое я вляпался по навету Гороха, и я в задумчивости едва не пропустил момент, когда сотник Еремеев, отсалютовав мне, отправился к выходу, поигрывая бочонком на ходу — тот был слишком неудобным, чтобы нести его в одной руке. Я с трудом очнулся от задумчивости и, пытаясь отвлечься, почти заискивающе спросил у Яги: — Бабуленька, а ужинать мы сегодня будем? Честно говоря, у меня уже желудок к хребту прирос. Ел-то последний раз вчера! В обители мы так и не поужинали и не позавтракали, а потом и времени не было. — Будем, — отчеканила Яга, но обрадоваться я не успел, потому как добавила. — Тока позже. Щас Кондрат явится, да и Митенька проспится... Ну, то, что эта орясина даже в божьем доме набралась, я не удивился. Слегка приподнял брови, что за неполный час Митька умудрился дойти до состояния нестояния, не больше. Бабка его потом в ступе из монастыря доставила да все ругалась, что ей бессознательное тело самой пришлось на конюшне вытряхивать. Правильно, мы-то с отцом Кондратом на лошадках обратно добирались, а не на пилотируемом авиасредстве... «Митенька» довольно скоро появился на пороге — весь помятый и в сене. Морда его была такой же жеваной, как и рубаха, но в глазах светилась надежда: — Батюшка сыскной воевода, — бухнул наш младший сотрудник, явно намереваясь упасть на колени, — не велите казнить, велите слово молвить! — Я не имею полномочий подписывать приказы о смертной казни, — напомнил я, а потом сдался. — Говори, Митька, чего тебе? — Батюшка, отец наш! — театрально взвыл этот фигляр. — На вас уповаю! Коли я хоть малую толику в раскрытие дела привнес, так, стало быть, может, не будете меня увольнять? Я как есть все отработаю — честью да совестью обещаюся. Монахов расшвырял, никого вроде не прибил, братию под крышу снес, как велено было! А что употребил маленечко, так то от радости великой, за победу над иродом, что вы одолели. На колени он все-таки рухнул, и я даже не протестовал — такая речь должна была сопровождаться чем-то подобным, иначе неэффектно выходило. Теперь же мое чувство прекрасного было удовлетворено, и я потребовал: — Встань. Не буду тебя увольнять... пока. Как обычно, возьмем на испытательный срок. Митька сразу вскочил, весь расцветая в улыбке, от которой — прямо видно было — помятая рожа едва не треснула. — Бога за вас молить буду, батюшка сыскной воевода! Али кто другой стал бы с младшим милицейским составом так нянькаться? Токмо вы, отец нас, детей неразумных. — Это ты о ком сейчас? — подозрительно сощурилась Яга. — Кого это — нас? Митька разумно вопрос проигнорировал и продолжил с чувством: — За то благодарствуем и кланяемся, — он и в самом деле в пояс поклонился. — Доброй вы души человек, Никита Иваныч. Я ведь за одно только правое дело служить готов! Ну, може, еще за грамотку какую... Какую ни на есть заслужил, поди? А коли уж грамотки жалко, так хоть рублишко... на полечиться. — Эх, жаль я Фому уж справила в дорогу, — довольно агрессивно начала Яга. — Вот у него с собой отличное лекарствие есть. Полечился бы разок — враз расхотел бы лапы к чарке тянуть. Тут в дверь постучали. Судя по звуку, пудовым кулаком. — Заходи, Кондрат Львович, — звонко, почти по-девически, выкрикнула бабка и повернулась к Митьке. — Шиш тебе, а не грамота. Маменьке на деревню в другой раз пошлешь, когда дважды за одно дело не придется тебя, в мочало пьяного, в отделении грузить. Митька явно сразу все понял, потому как присмирел. И вовремя — в дверях появился отец Кондрат. Он приостановился на пороге, глянул в красный угол, перекрестился на образа и чинно прошел в горницу, взглядом испрашивая дозволения присесть. Я кивнул. — Ох и устал я, — пожаловался преподобный. — Даром всю ночь бока отлеживал — все одно, будто на себе храм Ивана Воина на аршин в сторону сдвинул. А Саввушку не видали ли? А то как в воду канул, сердешный. В приходе мне токмо доложилися, что вчерась был, а сегодня... — А, — Митька, под шумок просочившийся к столу, попытался пятерней пригладить волосы и радостно сообщил. — Так мазила энтот у нас на конюшне спит. Как бабулечка меня в сено кинула от всей души своей широкой, так я и спал. А проснулся оттого, что у меня под боком что-то теплое завелось. Сперначала-то я не понял... Думал, девка какая красная. Ну, я девку-то притиснул, а она как локтем мне по ребрам! Ну, я и проснулся. А там иконописец наш зенками лупает. Ну, я ему в качестве извинений бутылочку монастырского предложил, что с собой прихватил. Ну, не цельную бутылочку, а так... На донце плескалось. Ежели б я побойчее был, так целую бы взял, а тут... не сообразил вот. Ох, и ядреное пойло чернецы гонят! Отец Кондрат посмотрел на него с явным неудовольствием: — Оттого оно так берет, что чернецы его чистым-то не пьют. Морсом разбавляют али просто водицей студеной. — Ну, он выпил — и сразу бряк! Видно, мало спал. — Не мало спал, а непьющий, — мрачно буркнул отец Кондрат. — Ну что ты за несчастие ходячее, сын мой? Пошто натуру светлую, винопийству необученную, во грех ввел да еще и скоромными лапами тронуть посмел? — Дак я ж не проснулся еще толком, отче, — растерялся Митька. — Уж коли б в себе был, так нипочем бы... — Это Митька, — произнес я, надеясь, что эти слова все объяснят. — Уж простите его, отец Кондрат, а то он вам, не дай Бог, покается. — Дак слыхал я исповеди энти, — Кондрат Львович явно слегка приободрился. — Красиво! Мне Савва Игнатьич Шекспиру какого-то читал — дак вот не хуже будут. — Может, принесть? — осторожно предложил Митяй. — Богомаза-то вашего? Небось проснется. — Пусть спит, — отрезал отец Кондрат. — Буду уходить, заберу, чтобы от дурного влияния спасти душу чистую. Никита Иванович, я ведь тут по делу. Может, скажешь, что там да как? Я кивнул, усаживаясь напротив, а Митька под шумок подвинул преподобного, устраиваясь рядом. Бабка сразу закрутилась с самоваром, хотя я бы предпочел что посущественней. Но хоть чай — горячее питье сейчас тоже будет кстати. — Ох, только настрой-то на еду портить, — Яга негромко причитала, не давая заговорить о деле. Я бы, может, и встрял деликатно, но бабка отодвинула заслонку печи, и оттуда донесся такой умопомрачительный запах... Пирог! Пирог с мясом, вот что там томилось! Яга споро разлила чай по четырем чашкам, а потом и выставила на стол дымящееся блюдо с пирогом. От золотистых корочек шел пар, но я не мог удержаться. Стоило Яге его только разрезать, как я сразу ухватил кусок и, перекидывая из ладони в ладонь, откусил. Сразу обжегся, конечно, но мне было так вкусно и так не осталось сил терпеть... Митька тоже ухватил кусок — со своей стороны. При этом он даже не морщился. Точно, Шварценеггер. Отец Кондрат переставил чашку с чаем на стол, а кусок дымящегося пирога положил в блюдце. И подул. Умнее нас всех оказался. Бабка присела рядом со мной, а на мой суровый взгляд только отмахнулась: — Пока готовила, там клюнула, тут — и сыта. Кушайте. Правда, у меня еще уха в печке, но ей еще с час доходить. Я почти застонал. Вкуснейший пирог — мясо просто таяло на языке! А потом, когда поспешно набитое пузо снова потребует пищи — еще и уха. Ее бабка делала отменно. То ли умела делать ее без костей, то ли они проваривались до мягкости, но я всегда наворачивал так, что за ушами трещало. А если к ней еще и свежего хлеба — липкого, душистого... — Бумаги отправил Гороху, — прожевав, сообщил я и, не удержавшись, снова впился зубами в чуть подостывший край пирога. — Побывал в трактире, где было совершено убийство. Провел официальный допрос. Местные жулики, как услышали, во что их втянули, сразу начали петь лучше соловьев. По их словам, несколько месяцев назад появился в трактире мутный тип, который золотые горы сулил. Тогда далеко не все под его начало пошли, а только самые отчаянные. Но он наводки давал неплохие, и постепенно бандиты под его крыло перетекли — постоянный доход. Он, правда, и тряс немало. По описанию — отец Ираклий. По крайней мере, тот, которого мы с вами, Кондрат Львович, на ужине видели, а не та мерзость, в которую он превратился. — Нелюдь, — скривился преподобный. — Что на душе — то и на роже. — А чтой-то ему от разбойников понадобилось? — нахмурилась Яга. — Он ведь церковь обирал, чего ему не хватало? Отец Кондрат подул на чай, отхлебнул и печально пояснил: — Да ему и без всего этого всего бы хватало. Человек и впрямь незаурядного ума был, как сказывали про него. Я ведь тоже сразу узнавать отправился. Так вот заработать он всегда мог, несмотря на то, что церковного звания. Мало, что ли, тот же дьяк Филька гребет? Но меру знает, оттого ему и снисхождение. А этому не презренный металл нужен был, а другое. Чтобы себя на коне чуйствовать. Скверное это стремление для сына церкви. Мы ведь все не за звания трудимся, а чтобы наша работа сделана была хорошо. А вот кой-кому того мало. С церкви Ираклий денег получил, а ему еще уважения хотелось, признания. Поклонения! А кто ж ему поклонится, коли сам он чернец? Только те, кому на чины да звания плевать. — А наводки ему, видно, бес его и подсказывал, — пугливо добавил Митька. Колдовства он побаивался, и я его понимал. — Видимо, так... — я поморщился. Приобщить к делу предположения о том, что агентурная информация поступала от чертей, было... Я не мог себе такого позволить. Да и Горох потом вызовет — исключительно участливо поинтересоваться, не пил ли я монастырского пойла, что мне уже черти мерещатся. Но иного объяснения тому, откуда отец Ираклий мог знать, у кого и когда будут деньги, чтобы карманники и каталы могли сорвать куш, не было. — Я зелье сварила, — независимо сообщила Яга. — Поднимем мы чернецов. Мне уж докладывали, что епископ Никон на ноги поднялся, хоть и слаб пока. — Про то и мне уже докладали, — весомо подтвердил преподобный. — Спасибо тебе, Никита Иваныч, с тобой хорошо в паре работать. И сметлив, и решителен, и обстановку сечешь на раз. — Спасибо, — я слегка смутился, а потом не удержался от вопроса, который точил меня весь день. — А почему вам епископ Никон место своего заместителя предложил? Ведь вы сами говорили, что не чернец, а белокнижник. Разве так можно? — Можно, хоть и непросто обычно, — с отеческой мягкостью пояснил мне преподобный. Было видно, что ему приятно мне отвечать — наверное, так он общался с приходскими сиротами. — Чернецом может стать почти любой, лишь бы вера была сильна. Только не кажному дозволяют, даже если Бог в сердце есть. А отчего? А оттого, что у человека мирские слабости есть. У кого семеро по лавкам, у кого родители старенькие, больные, у кого за что другое душа болит... А у чернеца не должно быть на душе ничего, кроме Бога. — Так вы... — я еще больше покраснел. — Женаты вроде бы. И дочка у вас красавица... — Дочку бы замуж... — вздохнул преподобный. — Но ей никто не нравится. Косой крутит, глазищами стреляет, а вот в мужья хочет умного. А умных-то мало на свете! Да чтоб еще не грешником распоследним был. А про то, Никита Иваныч, про что ты речи ведешь, так я отвечу. Дочку я вырастил, жену на жизнь вперед обеспечил. Тут-то и развилочка. Мог бы и в чернецы уйти, коли стремление б такое имел. Жена у меня женщина славная, понимала, на что шла, когда колечко на палец надевала. Только вот я, вместо иночьей доли, иную предпочел. Прав был, неправ — то Господь рассудит, а я могу сказать только, что все от души делал, по велению сердца и совести. — С вами тоже отлично работается, — мне хотелось подать ему руку для пожатия, но за столом это было глупо, да и пирог отвлекал. — Если еще доведется вместе против какой-нибудь дряни пойти, то я только за. — Да уж и я не против, — добродушно усмехнулся преподобный. — За честь почту, коли мне доведется родной край да люд от злой воли защитить. И младший твой сотрудник — вполне себе молодец. А уж бабушка... — он чуть повернулся к Яге. — Не можно мне колдовство твое одобрять, а я все ж таки скажу, что когда за правое дело — все пути хороши. Спасибо и тебе, бабушка, и тебе, добрый молодец. Пора мне. Саввушку заберу да пойду. И за хлеб-соль спасибо, давно такого не едал. Савва Игнатьич только в искуйстве ловок, а на кухне разве что яичницу не споганит. Он начал было подниматься, деликатно отставив в сторону полупустую чашку и опустевшее блюдечко, как дверь вдруг снова распахнулась. Но больше мы гостей не ждали, а потому я звякнул стеклом, готовый едва ли не драться. Но в горницу влетел всего лишь царь Горох. Бабка сразу поклон отвесила, прямо сидя. Митька замер с непрожеванным — третьим — куском пирога во рту. А отец Кондрат плюхнулся обратно на лавку и, явно плохо соображая, что говорит, выдавил: — Да благословит Господь царя-батюшку... Гороху этого хватило. Он сорвал корону с головы, растрепав светлые кудри, и рявкнул: — Благословит, значит?! А сами, как злодея брать отправились, царя даже не известили, ироды?! — Прощения просим, — в горницу виновато заглянул стрелец. — Не велено никого пущать было, так то ж сам царь... — Царь! — энергично подтвердил Горох и вперился в меня грозным взглядом. — Никитка, я тебя погон лишу! Как посмел? — Садись, царь-батюшка, — освободила ему место Яга, а сама торопливо достала чистую чашку. — Да хоть выслушай... — Ваше величество, — мне ничего не оставалось, как начать оправдываться, — я выехал вчера с мирной миссией. Не предполагал, во что это выльется. — Но милиция твоя полным составом... — обиженно взвился Горох, но Митька подтолкнул к нему кусок пирога, и царь затих, слегка чавкая. — Случайность, — я твердо стоял на своем. — Случа-а-айность, — передразнил меня Горох и добавил почти мирно. — Вкусно, бабушка. Так вот! Никитка! Чтой-то там было за чудовище в личине монаха? Или монах в личине чудовища? При дворе странные слухи ходют. А рапорт твой я читал. Уж не приложился ли ты к винищу заморскому, что такую ересь понакатал? — Все записано с моих слов верно, — сухо бросил я. — Именно так и было. — Ну, дела! — Горох взялся за второй кусок, причем выбрал из серединки, где начинки было побольше. — Я уж и думаю, а не притягиваешь ли ты злопыхателей всяких? Я ведь тебе дело хоть и ответственное поручил, да мирное. — Это оттого, что всяк проказник милиции боится, — пробасил отец Кондрат. — А как участковый на след нападает, так злодеям и не по себе делается. Чуют, что землица под ногами горит, вот и творят непотребства всякие. Никита Иваныч — он голова. — О как, — неожиданно довольно произнес Горох. — Ну, тады ладно. Коли ты, Никита, с батюшкой задружился, так я препятствий чинить не буду. Так и надо! Чтобы и милиция, и божья благодать — все ради царства да народа. А наливочки не найдется какой? А то мне за сегодня этот чай... Бабка сразу к полкам метнулась, где настойки стояли. Митька посмотрел на нее с надеждой, но бабка выронила бутылку, потому как на пороге появился еще один гость. — Кондрат Львович? — я обернулся и узрел растрепанного Новичкова. — А что случимши-то? Царь-батюшка... По доскам пола медленно растекалась лимонно-желтая лужа. Отец Кондрат помолчал и вздохнул: — Теперь точно пойду. Пить мне не хочется, а Савве Игнатьичу и подавно не надо. — Счастливо вам... — я не знал, что сказать, но, увидев мягкий, понимающий взгляд преподобного, улыбнулся. За разговорами наверняка придет и очередь ухи. А пока мне не терпелось съесть еще кусок пирога и поделиться с Горохом всем, что знал. Тогда и отчет, возможно, писать не придется. Конец.