Дело о монахах

Поворачивался я медленно, а отец Кондрат и вовсе замер. Но стоило мне боковым зрением разглядеть дверной проем, как сердце в пятки ушло. Уж не знаю даже, почему — внешне отец Ираклий не выглядел так уж грозно. Тем более, что он был один. — Вы даже не представляете, насколько близко, — медленно, тягуче произнес он. Я думал, что у меня реакция неплохая? Ха! Слова преподобного отца даже для меня прозвучали как гром небесный: — Да ты, никак, грозиться вздумал? На мой взгляд, это было глупо. Погоны здесь носил я, а значит, защищать мирное население в лице святого отца (одна штука) тоже должен был я. — Угрозы сотруднику внутренних органов при исполнении караются... — начал было я, но отец Ираклий перебил: — Знаю-знаю, чем караются, только мне это уже — как мертвому припарка. А твои внутренние органы, сыскной воевода, я на елке развешу. — Не губи душу свою бессмертную! — грохнул отец Кондрат, да так, что где-то поблизости все-таки залаяли кобели. — Душу? Бессмертную? — Ираклий гаденько рассмеялся. — Поздно! Пронюхали-таки, белоручки столичные... Так я своими руками... — Ах ты, тухлый червь, — батюшка рванулся вперед и от всей христианской души заехал отцу Ираклию в лик. Точнее, попытался заехать. Тяжелый кулак преподобного не долетел до лица отца Ираклия, словно натолкнулся на невидимую преграду. Невидимую, но весьма ощутимую, похоже — Кондрат Львович крякнул и инстинктивно прижал костяшки к губам. Я машинально поискал вокруг что-нибудь тяжелое, но... Ох уж эти охраннички от мирян! Ничего, кроме лампады, ведра и хлипкой табуретки тут не было — хоть шаром покати. Лампада была ближе всего, а кроме того, в ней горел огонь. Секунды мне хватило, чтобы сорвать стеклянный купол. Огонь, словно ощутив воздух, отчаянно взвился, и я, мгновенно обжегшись, метнул лампаду во врага, целя примерно в пузо — хоть куда-нибудь да попаду. Темные одежды отца Ираклия мигом вспыхнули, и я даже успел сориентироваться, что делать дальше — подсечь и усесться сверху, как вдруг... Пламя ни с того ни с сего начало гаснуть, а за несколько мгновений потухло — даже не тлело. — Там — главный вход, — вдруг схватил меня за локоть Кондрат и подтолкнул. — Давай, Никитка, я его задержу! Мне хотелось возразить, но я понял, что он прав. И бежать он быстро не сможет, и сориентироваться тоже. И хотя это было просто вопиющим нарушением, я, не медля, помчался вперед, не разбирая дороги. Что-то отшвыривал по пути, в двери бил сразу плечом. Позади — слышал — раздавались и тяжелые шаги преподобного. Видно, сумел оторваться. Главная дверь состояла из двух створок, и их мы распахнули одновременно, надеясь... Не знаю, на что мы надеялись, но от увиденного у меня колени дрогнули. К нам медленно приближалась... армия монахов. Они шли неровно, не глядели по сторонам, не смотрели на нас, но наступали неотвратимо. И каждый из них был вооружен — кто ножом, кто вилами... По загривку у меня пробежал холодок. А сзади еще и зазвучал обманчиво-ласковый голос отца Ираклия: — Ну что, далеко убежали? Я, не задумываясь, оттолкнул чертова одержимого и подпихнул отца Кондрата в сторону: — Выпускайте собак! Преподобный аж в лице изменился: — Они же не в себе, воевода, — ляпнул он. — Нельзя их убивать! — Тогда они убьют нас! — рявкнул я. На мой голос «зомби» среагировали — они на миг приостановились и целенаправленно отправились в мою сторону. Покачивались, припадали то на одну, то на другую ногу. Безразличные лица, пустые глаза... Даже вчера, мне казалось, монахи были как-то поживей. Сейчас я вообще не был уверен, что они живы. Вполне вероятно, что прошлым вечером их отравили. В смысле, с концами. А это сейчас — их останки. Впрочем, по опыту с Георгием Жуковым и Гансом Гогенцоллерном я знал, что опасны они могут быть гораздо больше, чем живые. — Стоять! — на всякий случай скомандовал я. Монахи-зомби, разумеется, не остановились. Напротив, чем ближе они подбирались ко мне, тем выше поднимали головы, и мне снова стало нехорошо. В зависимости от расстояния до меня менялись и их лица. Монахи, чуя меня или видя, начинали улыбаться. Как в игре «горячо-холодно»: чем ближе ко мне, тем шире мертвая широкая улыбка. По левую руку от меня лязгнул засов, и вперед высыпались злобные рычащие псы. Однако нападать они явно не собирались. Только что лаяли и вздымали шерсть на загривках — и вот уже жмутся к моим ногам и к ногам отца Кондрата, жалобно поскуливая. Видимо, монахи все-таки мертвы, иначе бы собаки, наверное, побойчей были... — Ну что, Никита Иваныч, — голос отца Кондрата был глухим. — Тут, наверно, мы и попрощаемся, а все ж таки я и перед смертью веры своей не теряю. Мне хотелось ободрить его, но преосвященный вдруг откашлялся и густым голосом — таким непохожим на тот, которым он ко мне обращался, распевно заговорил: — Господень Великий Иване Воине! Демонов сокрушитель, запрети всем врагам, борющимся со мною, и сотвори их яко овцы, и смири их злобные сердца, и сокруши их яко прах перед лицом ветра... Не скажу, что от этих слов наши враги рассыпались в прах и развеялись по ветру, но кое-какие изменения наметились: монахи начали собираться единой черной толпой. Почему, отчего — бог его знает. С отцом Ираклием было повеселее — его словно судорогой скрутило, и он зашипел: — Падаль столичная! Но меня этим не возьмешь, а твой мильцанер против моего воинства один не выстоит. А вот когда его начнут живого еще на части рвать, вся твоя вера кончится! Но отец Кондрат только улыбнулся — мягко так, почти прощающе — и возвысил голос. Отец Ираклий расплющился по стене, скребя по бревнам ногтями — и я увидел, что они не похожи на человеческие. Таких вздутых вен, таких длинных черных когтей у людей не бывает. Вот же!.. Знать бы, что это за дрянь... Но у меня была проблема посерьезнее. Монахи, на которых молитва почему-то не действовала толком, уже были совсем близко. Я подсек одного из них, что подобрался слишком близко, и мне это удалось, но их было слишком много. Вот если бы у меня был щит... Или — еще лучше — два щита! Но я был слишком уязвим, а они вооружены. Впрочем, выбора у меня не было, и я собрался дорого продать свою жизнь. — Держись, сыскной воевода, — грянуло у меня из-за спины, и во двор начали выкатываться кое-как одетые мужики. Те самые трудники, наверное. Завязалась потасовка. Я тоже дрался, как мог, но монахи легко восставали, когда их удавалось отшвыривать, а боли они явно не чувствовали — или не испытывали вовсе. А над всем этим, под поднимающимся солнцем, неслась молитва Ивану Воину. Ну что за наказание божье — вечно с мертвяками воевать... — А ну держись! — раздалось еще и откуда-то сверху. — На посадку идем! — вторил выкрику другой голос, и я чуть не завопил от радости. Митька! Яга! Родные мои, да откуда ж только взялись! От радости я едва не пропустил удар вилами. Но все равно на душе рассиялось солнце — куда ярче, чем то, что освещало монастырский двор. Ступа опустилась ровнехонько промеж дерущихся монахов, и оттуда, словно из ларца, выскочил Митька. Вооружен он был короткой дубинкой, но оружие это оказалось в его руках довольно грозным — монахи так и посыпались. Баба Яга выбралась второй, уронив ступу, да все причитала: — Ох, негодник. Ох, пузо нарастил! Посажу я тебя на диету ячменную — будешь знать! Всю ступу пузом своим занял, да задом каменным как есть грудину сплющил! Ох, допросишься ты у меня еще блинков да плюшек... Бабке хватило одного щелчка пальцами, чтобы монахи отступили и только хищно скалились, не имея возможности подобраться поближе. В бой вступать Яга не спешила, а поспешно произнесла, тыча кривым пальцем в сторону: — Чернецов опоили, да только души свои оне не продавали, оттого молитва на них не действует. Их-то я задержу, да потом и в чуйство приведу, но есть загвоздка. — Какая? — четко и по-военному откликнулся я. — Я ж тоже колдунья, выходит, не по-божески это, — горестно вздохнула Яга. — От моего колдовства главный-то злодей шибче молитве супротивиться будет. Так что иди, Никита, гада мочи, что душу дьяволу продал, а уж об остальных я позабочуся. И отца Кондрата прихвати, его вотчина. Да и тоже пузо вон какое отъел, пусть порастрясет, а то, поди, Савва Игнатьич скоро на полу ночевать будет, как помещаться перестанет. Я проглотил готовый сорваться с губ вопрос. Будто до того сейчас, чтобы разбираться, откуда бабке что известно. У нас тут монахи, невесть чем опоенные, и воющий отец Ираклий... Я пробился к отцу Кондрату и коротко предупредил: — С монахами разберемся. Надо этого гада брать. Кондрат Львович только руками развел, не прекращая распевной молитвы, а враг уже почуял слабину — и выставил вперед длинные когти. Похоже, необходимость сопротивляться слову божьему медленно проявляла его истинный облик. Руки отца Ираклия посерели, превращаясь в костлявые, но мощные лапы; ткань на напряженной шее лопнула, являя натянувшиеся жилы, тоже сереющие. Зубы в приоткрывшемся рту удлинились, и проклятия из его уст теперь звучали как-то... опаснее. Но больше всего изменились глаза — они как будто выкатились вперед; век почти не было видно, а на оранжево-желтых радужках было по два зрачка — один устойчивый, второй очень подвижный. — Тьфу, нелюдь, — выдохнул отец Кондрат, и демон тут же этим воспользовался — рванулся вперед. Преосвященный снова затянул молитву — какую-то новую, я такой вроде еще не слышал, и отец Ираклий, выгнувшись, словно сломанное дерево, захрипел, запрокидывая затылок. На глаза мне попалась бельевая веревка, но, глядя на то, как нелюдь с легкостью рвет на груди рясу, я убедился, что веревка его не остановит. В пустом собачьем загоне валялись какие-то цепи, но я не был уверен, что его и цепь остановит. К тому же, закрепить их было особо и нечем. Демон — существо разумное, а значит, карабины, которые удерживали псов, для него — семечки. Но остановить его было надо, и я огляделся уже с другой целью. Я искал, чем можно убить. Здесь, посередь этого «мирного» быта, был категорический недохват того, что можно считать оружием. Мне ничего не оставалось, кроме как рвануть в бой и разжиться у кого-то вилами. Я видел, как Митька дубинкой «успокоил» обиженного монаха, у которого я отнял собственность. Но я торопился вернуться. Отец Кондрат явно начал выдыхаться, и следовало поторопиться. Без молитвы эту дрянь мы ничем не удержим. Несколько раз я подбирался к отцу Ираклию, пытаясь поразить его вилами, но ничего не выходило. Пусть его ломало и выворачивало, соперником он оставался сильным. И тогда отец Кондрат возвысил голос. Я краем глаза отметил, что по смертельно бледному лицу святого отца струйкой стекает пот, но он отчаянно держался. И это... Мне вдруг стало легко. Я видел в его глазах такую веру, что даже не сомневался, когда сделал выпад. Отлично заточенные вилы как-то уж слишком легко с хрустом вошли в черную рясу, но я по сопротивлению понял, что они пронзают плоть. Демон взвыл, распахивая зубастую пасть, и я, с трудом вырвав вилы, ударил еще раз, а потом, когда он упал, пригвоздил его вилами к земле. Любой человек после таких ударов бы умер, а этот еще извивался и пытался вцепиться в мои сапоги когтями. Я уже не знал, что и делать. Может, он вообще неубиваемый? Отец Кондрат замолчал на секунду, а потом бесстрашно опустился на колени рядом с телом и напевно заговорил: — Молюся Тебе, Иисусе, Сыне и Агнче Божий, прости раба твоего Ираклия и прими его, согрешившаго пред Тобою. Прииме с миром, и спаси и помилуй твоею, Боже, великою милостию. Ты бо, Господи, рекл еси: «аще не отпущаете человеком согрешения их, ни Отец ваш Небесный отпустит вам согрешений ваших». Да не будет сего! Со умилением и сокрушением сердца умоляю Тя, Спаситель, разреши ему узы злых наваждений и козней диавольских, не погуби гневом Твоим... Я почувствовал, что у меня предательски колет в носу. Несмотря на то, что враг вроде бы повержен, он все еще силен, а преподобный рискнул лишь для того, чтобы помолиться за грешника, а не спастись от него. Я не слышал уже звуков схватки; оханья Яги; молодцеватых выкриков Митьки... Как будто время замедлилось, словно капелька меда, стекающая с ложки. И я увидел чудо Господне — глаза отца Ираклия потускнели и стали... почти человеческими. Когти втянулись... — Не будет мне прощения, — прохрипел Ираклий. — Я вас всех... ненавижу. Я душу свою бессмертную за это положил! Раз вы, чваньё церковное, ко мне так... Так и я к вам! Я сдохну, но и вы будьте прокляты! Я сглотнул. Глаза демона закрылись, и я вдруг понял, что его здесь больше нет. Видно, вилы и против чертей неплохо работают. — Что это было? — вяло произнес я. — Раскаяние, — серьезно ответил отец Кондрат. — Уж не ведаю, успели мы али нет, а только все лучше, чем без раскаяния. Я перевел взгляд на отца Ираклия, тело которого после смерти медленно трансформировалось обратно в человеческое — кожа бледнела, искаженные черты приобретали привычный вид. Через несколько минут перед нами будет лежать зверски заколотый чернец, а я... Тут я встряхнулся. У меня в свидетелях — целый отряд мужиков из мирян. Горох-то и моему слову поверит, а вот боярской думе, может, и что посерьезнее потребуется... И кстати, где епископ Никон? Я несколько запоздало огляделся. Под нежными утренними лучами солнца раскинулась отвратительная, но уже не пугающая картина: монахи после гибели предводителя как будто утратили волю и теперь не нападали, а норовили опуститься на землю — куда угодно, хоть в грязь. О жертвах говорить пока было рано, но я видел алые пятна на истоптанной траве и понимал, что без смертей, конечно, не обошлось. Прямо передо мной, раскинув руки, лежал один из мужиков-трудников, и вся его поза подсказывала, что живой так лежать не может. — Не казнись, сыскной воевода, — глухо произнес позади меня отец Кондрат. — Ты сделал, что мог, а за чужие грехи не ответчик. — Никитушка, — из-за широкой спины Митьки, что стоял со зверским видом, готовый отбивать удары, буде таковые будут, появилась бабка. — Не пострадал ли, соколик, от ентого кровопийцы? — Вот же шишига болотная, — громко выразил свое мнение Митяй, указав дубинкой на мертвеца у моих ног. — С меня и двух кровопивцев хватило, а этот цельный батальон собрал! Я выдохнул и, не стесняясь свидетелей, крепко обнял бабку, а потом и смутившегося Митьку. Потом повернулся — отец Кондрат смотрел строго, обниматься явно не собирался, но я протянул ему руку, и он крепко ее пожал. Такое не забывается... Мне до чертиков хотелось хотя бы присесть, а еще лучше — освежиться и выпить чаю, но тут мужики, которые до того приходили в себя и помогали друг другу, пошептавшись, выдвинули парламентера — того самого парнишку, что уже говорил с нами: — Батюшка сыскной воевода, преподобный отче, дозволите ли слово молвить? — нерешительно спросил незадачливый охранник. Я взглянул на смиренно-испуганное личико парня и невольно вспомнил Ильфа и Петрова: «Гаврила был примерным мужем. Гаврила женам верен был...» — Молви, — громко произнес я, заглушив неуместные размышления. — Коли страхолюдина эта сгинула, то не можно ли тем, кто желает, в родные дома податься? — не поднимая глаз, спросил паренек. — Страху натерпелися! Мы вам туточки подмогнем, кого надо — полечим, а потом-то... Я растерянно обернулся на отца Кондрата. Епископа Никона я так и не углядел, а церковными дозволениями кидаться не хотел. Кто его знает, как тут положено? — Можно, — важно прогудел отец Кондрат. — Токмо недалече, а то вдруг нужда придет вас повесткою вызвать за правое дело свидетельствовать... — Кхм, верно, — услышав знакомые слова, я сразу пришел в себя. — Окажите помощь пострадавшим по мере сил, а потом я каждому подпишу подписку о невыезде. По повестке — прибудете в Лукошкино для дачи показаний. А что скажет наш эксперт-криминалист? Монахи..? — Жить будут, коли ныне выжили, — решительно откликнулась бабка. — Я-то и отвару с собой прихватила супротив яда энтого гнусного, да только скляночку. Откуда ж мне знать было, что тут не один, не два потравленных, а цельный монастырь? Да и ингредиенту у меня стока не было. — Младший сотрудник Лобов, — я произнес это строго, но благодарных ноток в голосе подавить не смог, да и не хотел... А потом плюнул на всё. — Митяй, помоги мужикам. Монахов надо куда-нибудь перенести, хоть в их трапезную. Не успел я закончить, как Митька смущенно, но деловито подхватил: — Справлю, воевода-батюшка. Чо ж им валяться-то, аки мухам на окошке? Усыпали весь двор тут... Мигом спроворю, мне по три-четыре штуки носить не в напряг. А ну-ка, парни, давайте-ка всем миром! Вокруг нас сразу стало как-то пусто. Я повернулся и увидел, что Кондрат Львович устало плюхнулся на крылечко, а вокруг него, толкаясь боками, вьются местные псы. Может, они и злобные, и охранные, но намерения человеческие чувствуют отлично — ластились они к преподобному, точно тот им чан со скоромными обрезками поставил. И под руки лезли, и рясу влажную всю обшерстили. — Идемте, Кондрат Львович? — я протянул ему руку, помогая подняться, но тот отмахнулся и на ноги встал сам. — А куды? — Как — куды? — даже удивилась Яга. — А где ж епископ-то? Среди братии его не было. — И то верно, — кивнул преподобный, а потом осторожно продолжил. — Тока я-то уж думал... Он не договорил. И так было понятно, о чем он думает, а баба Яга сухо отрезала: — Даже если так, негоже. А вдругорядь и проверить не худо. Господь, он милостив. Не сговариваясь, мы отправились к главному корпусу. Впереди — отец Кондрат, на полшага позади — я. А уж бабка позади нас схоронилась да все крестилась на сияющие купола церкви. Ей-то, наверное, совсем неловко — мало того, что женщина в мужской обители, так еще и ведьма. В молчании мы прошли той же дорогой, что я уже видел вчера — к келье самого настоятеля. Мне о многом хотелось спросить, но не теперь, когда мы не знали, что нас там ждет. Успею все запротоколировать... Я первым толкнул тяжелую дверь в келью. На первый взгляд, следов борьбы в комнате не было, а на кровати явно лежал человек. Я подошел ближе и увидел епископа — тот выглядел удивительно беззащитным и стареньким на своей широкой пуховой подушке. Я протянул руку, чтобы пощупать пульс на шее, но тут на меня из вороха смятых покрывал бросилось что-то серое, шипящее..! — Тьфу ты, нечистыя, — перекрестился отец Кондрат, а я отшатнулся и с трудом уберег руку от острых когтей. Бабка протолкалась вперед и укоризненно снизу вверх глянула и на меня, и на преподобного: — Тоже мне, вояки. Котенка перепужалися. А ну, кыса, кыса, кыса... Что-то серое при внимательном рассмотрении оказалось молодым котом. А может, и кошкой... Но почему-то мне не нравилась мысль о том, что в мужском монастыре может жить дама — пусть и четырехлапая и пушистая. Впрочем, кот действительно был молод — едва ли ему год исполнился, даже морду наесть не успел. Бабка тоже протянула руку, но этот хвостатый только на милицию накидывался, а к ведьме отнесся куда благосклоннее — только спину выгнул, но не шипел. — А ну пусти, — баба Яга слегка шлепнула его сухонькой ладошкой. — Не наврежу я хозяину твоему. Уж на что кошки лечить способные, а от такой хвори его носом влажным не пробудить. И кот послушался! Отступил, поджимая хвост, и с подозрением уставился на бабку. А та деловито приподняла голову епископа и скомандовала: — Придержите-ка, я ему противоядия дам. Уж на одного-то точно хватит. Ближе стоял отец Кондрат, он и подхватил начальника под затылок. Теперь-то я и сам увидел, что епископ жив — да, веки его были бледными и синюшными, но при движении глазные яблоки под тонкой кожей двигались. Спит — или, что вернее, отравлен. В руках у бабы Яги появился крошечный пузырек — вроде мензурки, на пару глотков. В нем было что-то буро-неаппетитное, а когда она кривыми клыками вытянула пробку, еще и завоняло каким-то болотом. Отец Кондрат тоже посмотрел подозрительно, но смолчал. — Хуше тощно не бует, — невнятно буркнула бабка, профессионально раскрывая пациенту рот и заливая бурую жижу. Епископ Никон вроде бы глотнул — мне так показалось по движению горла. Несколько мгновений ничего не происходило, а потом он хрипло глубоко вздохнул и раскашлялся, орошая белье и стенку склизкими нашлепками. — Помогло! — гордо подбоченилась бабка. — Или распробовал, — невольно пробормотал я. — Ваше преподобие, — отец Кондрат тревожно склонился над пациентом, — слышишь ли? — Так я и без того вас слышал, — слабо, но твердо откликнулся больной, едва ворочая языком. — Вражине не пожелаешь — все слышать, а сказать-то ничего и невмочь. Это ж он, смутьян, Ираклий! Бросьте вы меня, надо народ спасать... — Уже, — коротко отозвался я. — Отец Ираклий... погиб при нападении на должностное лицо при исполнении обязанностей. — Справился, значит, — епископ откинулся на подушку, словно несколько фраз утомили его. — А уж я-то опростоволосился, как мальчишка несмышленый. Пригрел на груди не просто змеюку, а сколопендру поганую. Вчерась Ираклий ко мне опосля ужина заглянул. Речи гладкие говорил, а я-то только тогда понял, что дело неладно, когда ни рукой, ни ногой шевельнуть не смог. Стек со стула, аки желе заморское. А уж как он меня в постелю переложил, я и догадался, отчего со мной та хворь приключилась. Видно, я ему еще зачем-то нужен был, а то ведь мог и чего другого подлить — и я бы уже не вас, а ангелов слушал. — Так ведь... — начала было бабка, но епископ слабо ее перебил: — Ох и смела ты, колдунья экспертизная! В мужскую обитель пришла да не побоялась. — Да уж чего мне бояться-то, — хмыкнула бабка. — Что ж я, в мужской бане не была? А тут-то полегче будет — все одетые. Я от неожиданности издал горлом не очень приличный звук, и все, конечно, повернулись на меня. Отец Кондрат заметно фыркнул, епископ Никон едва заметно приподнял уголок губ, а баба Яга сразу запричитала: — Ой, да что ж я несу, дура старая... Вот женисси — тогда и... — Тогда и настанет время потрясающих историй? — я постарался сгладить неловкость. — Бросьте, вы сегодня у нас героиня. И как вы с Митькой так вовремя появились? Баба Яга бросила настороженный взгляд на епископа, но тот воздел дрожащую руку: — Слушать могу. И уж больно мне услышать хочется, как оно все так получилось. Ведь вся моя обитель гибла, а тут явился сыскной воевода... Видно, правду про тебя, Никита Иваныч, говорят. Хороший ты человек, хоть и горячий, и нравом крут. Я почувствовал, что к щекам предательски приливает кровь, а настоятель обители довольно продолжил: — И скромный. Ишь ты, алеет, словно девица, а ведь когда только вошел, говорил словесами сухими, аки приказ думский. — Полно вам воеводу смущать, — стрельнула глазами баба Яга, и я даже отвернулся — вот на это я точно смотреть не хочу! И отец Кондрат говорил, что чернецам того самого... не положено. — Началось все с царя-батюшки, — вдруг прогудел Кондрат Львович, устав, видимо, слушать наши расшаркивания. А может, ему тоже было тошно глядеть на флиртующую бабку. — Издал помазанник божий указ — перестрясти все грамотки во всем государстве, чтобы, значит, все неучтенное учесть да воров повыловить... Звучало, как начало сказки. У меня полжизни перед глазами пронеслось. Сказка? Несомненно. Однако же вот она, жизнь, настоящая! И враги — настоящие. И друзья... Я посмотрел на отца Кондрата внимательней. Между нами, конечно, сто верст да все лесом — он святой отец, я — милиционер, но настоящей дружбе — немногословной, но верной — это не мешает. Краем уха слушал рассказ о событиях в исполнении густого и роскошного баса Кондрата Львовича. И хоть все это знал, невольно заслушивался. Все-таки голос у него — замечательный... — ... А после ужина отец Ираклий Никиту Иваныча к себе призвал да грозиться начал, — уже заканчивал известную мне часть истории святой отец. — А потом и в комнатку сопроводил, да мы с его наветов уснуть-то уж и не думали. Думали, как бы нам обитель спасти. — Обожди, отец, — прервала его бабка. — Я об том хочу сказать, чего и Никита Иваныч не слыхал пока. Вчера опосля ужина к нам сотник Еремеев в отделение пожаловал. Да не один, а с печальным грузом. Тело человечье привез да приказ передал — мол, на экспертизу. То-то я подивилася: вроде ж дело государево економическое со всех сторон, а тут — труп. Но приказа не ослушалась и сей же час приступила, хоть и темень. Митенька уж улегся, а я все на конюшне крутилась. Поначалу-то мне думалось, перебрал Никита Иваныч с дедукцией — тело как тело, померло от того, что сердечко встало... Да вот запах покоя не давал. Сильней, чем от бумажек, но слабей, чем от отравы положено. И только потом, когда гузно обсмотрела... Тут я увидел, что мы того и гляди епископа все-таки лишимся — и не от яда, а от рассказов эксперта-криминалиста, и вмешался: — Бабуленька, эту часть можно опустить, — деликатно намекнул я. — Эх, мужики, — баба Яга даже языком прицокнула. — Куды вам... В общем, дотумкала я. Яд в жизненные соки впитывается, да действует не сразу, а когда всякое такое тело уж сбросить успеет. А тут-то, видать, торопилися — побольше сыпанули, вот он Богу душу-то и отдал. — Тот же яд, которым всех тут травили, — подвел итог я. — Только в небольших дозах действует как наркотик — дурман. А побольше... — Вроде того, — согласилась бабка. — Ну, я уж и подумала, будет что сыскному воеводе поутру рассказать. Дурного не чуяла, врать не буду, а все ж тревожно было. Вроде бы и понимала, что Никита Иваныч задержаться могет, но спать не ложилася, все думала — а в каком разе в энтом деле труп? На церковника не похож. Хоть и унюхала ладан на одежке, а все ж попы да чернецы иную стать имеют. Персты, опять же, четками не натерты. Для попа — руки больно грязные, а для чернеца — ни следов от вериг, ничего. Да и Фома Силыч обронил, будто в кабаке его нашли — рази ж то место? И удумала поутру сама в дорогу выдвинуться, а тут... Бабка, очевидно, выдохлась, а где-то на улице раздался Митькин голос: — Ну что, православные? Помянуть бы... Я дернулся, но отец Кондрат меня удержал, а епископ Никон свел брови и потребовал: — Дальше. — Ну а дальше... — бабка даже руками развела. — Я уж и улеглась, хоть и не раздевалася толком. А тут в дверь стучат. Ну, Митеньку-то и утюгом не разбудишь... Встала, куды ж деваться-то? Уж думала, опять Фома али даже царь-батюшка. А на пороге-то — мазила наш, Новичков который. Мол, не знаю ли я... Отец Кондрат очевидно занервничал и густо перебил: — Я ж у него уроки иконописные беру. Нехорошо, выходит, поступил — обещался, а сам запропал. — Епитимью наложу за твои уроки, — буркнул епископ Никон. — Эт за что ж? — насторожился святой отец. — Искусство — оно от слова искус, — дребезжаще, но наставительно пояснил настоятель монастыря. — Как бы тебя мазила этот во искушение не ввел. Я откашлялся и потребовал: — Предлагаю художественный спор окончить позже. Бабуленька, а что потом было? Бабка с лету подхватила: — Савва-то — он не от мира сего. Чаем я его напоила, пряником накормила... Ну, немного ему досталось, что Митенька прикончить не успел... И уж думала, как гостя нежданного спровадить, как он мне про искуйство свое рассказывать начал. Невежливо же гостя за порог выставить, хоть и хочется иногда. Я слушать слушаю, а сама все думки из головы прогнать не могу. А тут-то он мне и начал докладать про то, как по юношеству али по малолетству в лавре какой-то обретался да вроде как с талантливыми людьми знаком был. И промеж прочих рассказал про товарища своего, что раньше тише воды был, а потом недурственную карьеру сделал — ажно у самого епископа нынче правая рука. Ну а я-то Савве Игнатьичу не чета — старая я. И припомнилось мне, что раньше при епископе совсем другой правой рукой обретался. — Отец Симон, — глухо буркнул Никон. — Я его себе взял оттого, что счетоводом был отличным, хоть и говаривали, будто он некогда иудейской веры был. Но мне казалось, веровал искренне, а прошлого — у кажного свой короб за плечами. А потом проворовался он — да с треском да с цыганочкой. И я себе нового на его место ладить начал. Три года присматривался... — Ты прости меня, отче, — вздохнул отец Кондрат, — но нет в тебе, видно, понимания души человеческой. Сначала иудей, потом — отродье диавольское... Я ведь, когда его усмирить пытался, в молитве своей слыхал, чем его диавол привлек. С тем и бороться пришлось. С тем, как его, молодого-талантливого, притесняли да не замечали; как на нем другие наживались; как он отчаялся... Тут не каждый перед дьявольским искусом устоит. Хитрости ему не хватало да хваткости. И того он сполна получил — и пробиться сумел; и тебя, отче, окрутить; и мирских увеселений — с горочкой, значится... — Мой грех, — покаянно склонил голову епископ. — Не разглядел страдания, не помог вовремя. Но я, Кондрат, потому и владычествую, что никогда от своих ошибок не отступался и вперед всегда шел. Не хочешь ли в мою обитель? Честный ты, а что бумажки краской муслякаешь — так то ладно... — Не хочу, отче, — твердо откликнулся святой отец. — У кажного крест свой. Как же я свою службу оставлю? Я ведь свою службу люблю, а к вершинам не стремлюсь. Есть что есть, есть что пить, есть где голову преклонить — а большего мне и не надобно. — Вот оттого и преемника найти трудно, — покачал головой епископ. — Кто сердцем чист, того и калачом не заманишь. — А дальше? — не выдержал я. — Дальше что было? — А дальше я Савву-то спать отправила, — твердо откликнулась бабка. — А сама Митеньку растолкала, пылищу со ступы стряхнула... Уж и до утречка недалече было, как мы отправились. Ох, и корила я себя, что пряника Митеньке не пожалела... — Навроде бы все разъяснилося? — пробасил отец Кондрат, когда бабка замолчала, сокрушенно покачивая головой. — Пора бы нам в Лукошкино сбираться — у меня там приход без пастыря остался, да и вообще... Отвар-то твой, бабушка, подействует? — Подействует, как не подействовать, — независимо отозвалась наша эксперт-криминалист. — Я ишшо сюды загляну опосля обеда — как на всю обитель лекарствие сварю. Ох, придется мне для энтого дела большой котел из погреба вытаскивать, а силы-то не те... Митеньку вот разве что позвать... Словно в ответ ей со двора раздалось бодрое и разухабистое: — Не, мужики, так не пойдеть. Что у вас за песни такие? Сплошной хорал. Смотри, как надо! — было слышно, как Митька хэкнул и затянул. — Слева Машка, справа Глашка, кто из них жена моя? Знаю точно, не Парашка, не то был бы без... Судя по энтузиазму, с которым наш младший сотрудник приобщал трудников к искусству песни, он уже успел где-то принять «для сугреву». Впрочем, сил сердиться у меня не было — наш же Митька! Когда против толпы с вилами попер, не сомневался ведь ни на гран, Джеки Чан лукошкинского разлива... — Али самого сыскного воеводу, — задумчиво переменила мнение бабка. — С удовольствием, — сразу согласился я. Большой котел тащить — это не крынку сметаны, Яга и в самом деле немолода, хоть я так и не знал, сколько же ей лет. И был почти уверен, что знать этого не хочу. — Идите уж, — епископ Никон махнул рукой, и молодой кот, словно почувствовав, что атмосфера разрядилась, тут же вспрыгнул ему на грудь, подставляясь под ладонь. Настоятель машинально кота почесал и добавил. — Я вам все грамоты предоставлю, что Ираклий составлял, а уж там разбирайтесь, сколько украдено. Я себе ни копеечки не брал, так что ежели где и был у Ираклия схрон, про то мне неведомо. Я по-быстрому пораскинул мозгами... — А дозволите ли стрельцов прислать? — уточнил я. — Келью Ираклия обыскать, а может, и еще что... Никон долго молчал, а потом со вздохом кивнул: — Ладно уж... Не дело это, конечно, чтобы по обители миряне шатались, да братия вам сейчас на помощь не придет. Покуда мы еще тут все оклемаимси! Мой грех, стало быть, что такая катавасия получилась. — Не казнитесь, — прогудел отец Кондрат. — Уж лучше обманутым быть, чем ближнего недоверием оттолкнуть! Да ведь и не кажный бы на такое дело пошел. Шутка ли? Десятки живых людёв день за днем травить потихонечку да злорадствовать. Ежели б не бес, которому Ираклий пообещался самой душой, вряд ли бы он сумел. Да только бесы — они хитрые. Толику малую чаяний справят, а сами-то уж нипочем в накладе не будут. — Боюсь, царь наш батюшка теперь иного мнения о моем епископстве будет, — скептически возразил Никон и снова вздохнул. — Кондрат, ты уж замолви за меня словечко, коли речь пойдет? Я теперь в три глаза смотреть буду, а с поста своего уходить не хочу. Совестно мне. Хочу делом искупить, что попустительством своим натворил. Мне не хотелось уходить, я иррационально тревожился за епископа Никона, хотя едва ли чем мог ему помочь. От отца Кондрата и то больше пользы, но... Но кот, потоптавшись, устроился в подмышке у настоятеля и затарахтел, как трактор. Я поймал щурящийся кошачий взгляд — и неожиданно успокоился. С таким защитником епископа оставлять было не так уж и страшно.