"I'll Be Good" Jaymes Young
За миг до того как открыть глаза Джеймс вспоминает Стива, надевающего на него браслеты-наручники, и тут же ощупывает запястья — чисто. В следующий момент он видит темноволосую девушку в белом халате. — Как вы себя чувствуете, мистер Барнс? — почти ласково спрашивает она. Джеймс прочищает пересохшее горло, отвечает: — Нормально. Где я? — приподнимается, осматривая небольшое светлое помещение — вроде больничной палаты, но не она. Хотя, кровать явно не из спальни — узкая, жёсткая, как в госпиталях. — О, пожалуйста, не волнуйтесь, вы в лаборатории доктора Пима, — успокаивает она, сжимая в ладони маленький пульт. Дверь открывается, входит знакомый седовласый человек в штатском, с наброшенным на плечи белым халатом: — Очень рад! — с улыбкой произносит он, подходя к уже сидящему Барнсу. — Вероятно, вы уже слышали обо мне, Джеймс, — протягивает руку для пожатия. — Я — Доктор Хэнк Пим. — Доктор Пим,— жмëт ладонь доктора в ответ, поднимаясь на ноги. — Только... не могу разделить вашей радости. Объясните, почему или зачем я здесь? — Разумеется. Вижу, что вы в прекрасной форме, и наше наблюдение более не требуется. Хоуп, — кивает девушке, та уходит, закрывая за собой дверь. — Видите ли, — жестом предлагает Джеймсу снова присесть и сам усаживается на стуле рядом, — я нахожусь в непростом положении. С одной стороны, я должен просить у вас прощения, с другой — даже не смею надеяться на положительный результат, и я пойму, если вы не сочтёте нужным подарить мне его. Джеймс хмурится, припоминая последние события, и в горле окончательно пересыхает, першит, провоцируя приступ кашля. Доктор тут же протягивает стакан с водой. — Спасибо, — сипит Джеймс, выпивает воду большими глотками, вытирает губы тыльной стороной ладони и предлагает: — Вы начните, а дальше видно будет. Тем временем в дверной проём просовывается физиономия, при виде которой сразу хочется начистить её со всем энтузиазмом: — Простите, мистер Пим, я... — Ради бога, — морщится как от головной боли Пим, — Скотт! Выйди вон, не вынуждай меня выкидывать тебя отсюда пинком под зад. — Как скажете, мистер Пим, сию секунду, я только на пару слов. Баки, э-э, то есть, Джеймс, не слушай его, это полностью мой косяк, это я виноват, — тычет в себя большими пальцами, — не он, — указывает на доктора, — не, тем более, она, — машет в сторону двери, — просто знай, что это только один я в ответе, что ты попал сюда, а Родже... — Так, ну всё! — повышает голос доктор Пим, спешно поднимаясь, и собственноручно выталкивает Лэнга за дверь. Джеймс усаживается на краю кровати, чтобы на всякий случай иметь возможность взять низкий старт. Пим, не спеша, будто что-то обдумывая, останавливается на середине комнаты с очень серьёзным выражением лица и, заложив руки за спину, говорит: — После щелчка-возврата разработки в области применения на практике моего изобретения продолжились. Вы уже знаете, что существует бесконечное количество параллельных реальностей. А произошло следующее — ваша ветка реальности пересеклась с вашей другой веткой. Если быть точным, то вы встретились с человеком из той другой ветки. Это случайность, но это случилось. Вот моё вам объяснение, Джеймс. И за этот инцидент я прошу у вас прощения, потому что... — тут он замолкает и поправляет очки, пожимает плечом, словно подбирая слова. — Тот человек в этой вашей реальности, он... — Умер, — избавляет Барнс от произнесения нелицеприятного слова. — Я понял. Считайте, что моё прощение уже у вас. Теперь я свободен, надеюсь. — Ему не терпится оказаться как можно дальше от всего этого бреда наяву, несмотря даже на возможность увидеть Стива вновь — особенно поэтому. Уже дважды он встретил его после долгой разлуки, и оба раза потерял. Впрочем, как и в первый раз. Сколько можно-то. Не судьба. — Благодарю за понимание, но очень прошу вас не спешить, Джеймс, — жестом просит остаться собиравшегося встать и уйти Барнса. — Тут... вот ещё что. Ваша встреча там, в лесу, вызвала резонанс с ещё одной вашей веткой реальности. По спине Джеймса прокатывается до тошноты узнаваемая волна ярости — невесомая такая, как паутинка... Неужели? Желание. Он будто слышит первое слово в голове. Первое, после которого следует второе, третье, — и всё, крышка... Почему? Ему начинает всë это сильно не нравиться. Снова кажется, что он не принадлежит сам себе, будто манипуляции с кодом не остались в прошлом, а перешли на новый уровень, где кто-то просто развлекается с их судьбами, а они-то думают, что живут и умирают всерьëз. — И? — произносит Барнс, мрачно сверля взглядом пол. — Я понимаю, что, возможно, провоцирую у вас неприятные мысли, — констатирует Пим. — Позвольте сразу разъяснить тот момент, что никто из нас не мог и предположить, к чему может привести вмешательство в прошлое. Я не берусь чего-либо предрекать, но боюсь, что последствия будут накатываться как снежный ком. И хотели мы этого или нет, но на каждом живущем на земле, я повторюсь — на каждом, это может отразиться в любой момент самым непредсказуемым образом. В той ситуации было принято наиболее рациональное решение — да, заплатили за это невосполнимо дорогую цену и приняли на себя ответственность. — Я помню, что и я был выкуплен за эту же цену. Только я этого не просил, — поднимает взгляд на доктора: — Не просил. — А никто не просил. Как бы они могли? — изумляется Пим. — Кроме вас, Джеймс, есть много других, которые рады были вернуться к жизни, их большинство. И их благодарность — это наша всеобщая заслуга, это наша гордость и... — Скажите, доктор, вы никогда не думали, что цель не всегда оправдывает средства? Хэнк вздыхает и устало смотрит Джеймсу в глаза: — Те, кто возвращал исчезнувших, не смогли смириться с их утратой. Я думал, вы можете это понять. Джеймс сглатывает. Он ведь и сам не смог. И вряд ли сможет. Тем более, теперь, когда не зажившая рана снова кровит. — Это происшествие... Вы говорите, оно случайно. Но вы вы как учёный хотя бы знаете причины? Почему это случилось? — Если представить время, пространство и материю в виде фундаментальных частиц и промежутков между ними некой текучей субстанции, то... — Пим трëт бороду в поисках доступной для широкого круга интересующихся формулировки: — Круги на воде. — Исчерпывающе. — Барнс почти презрительно хмыкает и делает ещё одну попытку уйти. — Мистер Барнс, я знаю многое из того, что с вам произошло. Поэтому взял на себя труд задать вам вопрос — вернее, передать его для вас. Догадываетесь, от кого? У Джеймса всё-таки начинают сдавать нервы: — Люди в белых халатах... Это какой-то особый вид хомо сапиенс, считающих себя в праве лезть во все щели, прикрываясь благими намерениями? — Всегда есть две стороны одной медали, Джеймс! И я предпочитаю прямолинейность деликатности. Мне очень хорошо понятен ваш настрой. Но я не из тех, что из желания ублажить свои амбиции или от мнения собственного превосходства вершат судьбы — моя дочь встречается с парнем, которого я только что выставил за дверь! Но если я обладаю возможностью помочь хорошему человеку определëнным способом, а другие — нет, то я использую этот шанс! — горячо закончил Хэнк Пим. — Конечно же, все возможности в ваших руках. Так помогайте тем, кто нуждается, но лично я не просил у вас ничего. — Как бы абсурдно для вас это не прозвучало, но дам вам совет поменьше размышлять только о себе — так ваши горизонты немного расширятся. Сейчас можете как угодно думать обо мне — плевать, извиняться не собираюсь. А просил меня Стивен Роджерс. — Он же... не узнал меня в лесу. — Я говорю не о том, кого вы встретили в лесу. Это другой Стивен Роджерс. Кстати, он сейчас здесь, в соседней комнате. Налево по коридору. Если захотите, дорогу найдёте. Всего доброго, мистер Джеймс Барнс, — с этими словами доктор выходит, оставляя дверь открытой. Джеймсу кажется, что он спит, и его преследует сущий кошмар. — Почему... — трëт лицо руками, — это происходит со мной. Ему хочется разнести к едрене фене это чистенькое, выбеленное место с дьявольским, металлически блестящем оборудованием и отметелить его создателей до потери памяти, чтобы, не дай им чëрт, они снова его собрали. Скорее всего, Мстители зря не оставили всё как есть после щелчка Таноса. Потому что то, что произошло ночью, не помещается в его сознании. А если это случилось однажды, то может быть ещё и ещё до бесконечности. Нет, он на такое не подпишется. Не стоит обращать внимания на параллельные реальности, они ведь не зря так названы, потому что не пересекаются, да? Но пересеклись. Или кто-то что-то напутал, или солгал, или и то и другое сразу. Так вот пусть сначала разберутся. А он подопытным кроликом — уже по самое не балуйся. Конечно, он увидел живого Стива, и тот даже его не знает, и это хорошо. А тот Стив, который сейчас здесь, наверняка знаком не с ним, а другим Баки, и это тоже хорошо, потому что тот Баки совсем даже не он сам. И вообще, это всё как-то неправильно. Нечестно по отношению ко всем. Вывернуто наизнанку, перекручено и с ног на голову поставлено. Всё. Сейчас он встанет и уйдёт. Пройдёт мимо, Джеймсу ведь всё равно. Его Стива больше нет. Кто ж тогда лежит в могиле? И даже когда он был жив, то выбрал не его, не Баки, как сказал Рамлоу. Так что, всё хорошо как ни посмотри. Главное — не оглянуться. Чёрта с два! Это Джеймс перед Пимом храбрится. Кто сейчас стоит как вкопанный у двери? Баки никак не может выйти за пределы проклятой белой комнаты, будто на выходе энергетический барьер — невидимый, непреодолимый. Ладонь потная, ноги ватные — Зимний Солдат, говорите? А за стеной — он. Тот, которого Баки лишил девственности в его шестнадцать лет. А теперь даже быть с ним рядом через стену... страшно? Потому что он не уверен, что сможет контролировать себя, когда снова увидит его рядом, посмотрит в его глаза, услышит родной запах и, не дай бог, дотронется. Вспоминает все техники по самообладанию — видела бы его сейчас Нат, которую он обучал, не поверила бы. Да и зачем снова такая тюрьма для собственной воли. Он уже прошёл через определённые испытания на прочность, выдержать второй раз — это вряд ли. Ни к чему. Поздно. Нельзя ступить в одну реку дважды. ...Джеймс бесшумно переступает порог комнаты, поворачивает направо и идёт по коридору, кожей спины ощущая, что сзади кто-то смотрит на него, не отводя глаз. И он знает, чьи это глаза; слышит учащённое дыхание; ещё глубже — бешеное, совсем как его собственное, сердцебиение. — Баки! — голос, как пуля, вонзается в спину и застревает в сердце. Зачем? Ведь ясно же, что Джеймс идёт в другую сторону. Джеймс застывает, будто и впрямь подкошенный выстрелом, закрывает глаза. Стоит, слушает эхо, вторящее его имя вновь и вновь; время будто растягивается и совсем исчезает, встаёт, как сломанные часы... Джеймс понимает, что делает ошибку — оглядывается: Стив смотрит, а глаза такие синие-синие, какие у него с детства бывали только от яркого солнца или от слёз. А за окнами дождь. Джеймс щурится, моргает часто, как от рези в глазах и, понимая, что пуля-то разрывная, мотает головой, пятится, уходит. Бежит. Несётся вниз по лестнице, проём за проёмом, будто преследует цель, вперёд, вперёд, вперёд... вперёд, Зимний Солдат.★
— Где был? — спрашивает Брок, чуть завидев Джеймса на пороге. Трезвый почти. Серьёзный. Как тогда, когда Зимний впервые очнулся в его доме. — Старых друзей проведал. Я в душ. — Хм, — Брок провожает его взглядом. — Ну-ну, — ухмыляется нехорошо и идёт на крыльцо проверять, не плетётся ли за Деткой по улице какая-нибудь мразь. Всего одни сутки Джеймса не было, а Броку не по себе. — Друзей, говоришь... Нет их у тебя, детка. Джеймс не хочет думать о Стиве. Иначе это самоистязание никогда не кончится. Под душем хорошо: тугие струи смывают пыль, пот, чужие прикосновения, и было бы неплохо, если бы вода выполоскала всё ненужное из головы и сердца. Конечно, это иллюзия, но пусть уж лучше это будет его реальностью, а недавнее приключение — миражом. Зачем нужно было оглядываться? Шёл бы себе. Идиот. Но, поверни он налево, а не направо, Стив мог бы снова быть рядом. Или нет. Что же хотел от него тот Стивен Роджерс? Может, совершенно не того, о чём сейчас думает Баки, и уже сожалеет об очередной потере. Почему он ушёл, даже не поговорив с тем, о ком не перестаёт думать? Кем он себя возомнил, твою мать?! Поступил бы он сейчас по-другому, если бы ему дали второй шанс? Дали. Будто кто-то обязан предоставить ему второй шанс, идя на поводу его капризов, нянчиться с ним. Пим абсолютно прав: Джеймс Барнс — эгоист каких поискать. И нянька у него уже есть давно. Надо же, как устроился. Становится противно от самого себя — полное фиаско в понимании собственного смысла жизни. Какое же он по сути никчёмное существо, ничтожество. Знакомый прилив бешенства заставляет скрипеть зубами; он стоит, упираясь ладонями в стену, готовый впечатать свой кулак и раскрошить, проделав дыру, — вот, это всё, на что он годится. Ублюдок. Мразь. Просто тупой мерзавец. — Эй, смотри там, не заржавей! — слышится из-за двери. От неожиданности Джеймс вздрагивает, но это выводит его из мутного состояния. Он подставляет лицо мелким струйкам, открывает рот, делает пару глотков, затем отвечает: — Я отстегнул, не страдай. Нянька заботливый. Терпеливый. Брок Рамлоу — зверь по сути, а с Барнсом прям как наседка. Чудно. Нелепость какая-то. Но, выходит, Джеймс из него верёвки плетёт, нехотя. — Дай проверю, — продолжает Рамлоу за дверью, — вдруг не то отстегнул, — шутить пытается. — Было бы неплохо отстегнуть голову, Рамлоу, — с этими словами Джеймс выходит из ванной комнаты, идёт на кухню. — Поможешь? Брок сперва теряется, щурится, не понимая, как трактовать эти слова, шагает вслед, затылок чешет. Странный Детка сегодня — будто времена былые вернулись, потому что глаза прячет снова, и это хуёвый признак. Но... возможно, всё наоборот, ведь помощи просит — намëк? — Не вопрос. Говори. Чем смогу — помогу. — Сердце от чего-то стучит чаще. Неужто дождался? — Дай мне то самое снотворное, на котором я раньше сидел. Мне нужно уснуть. У Брока срывается выдох разочарования, но он говорит: — Ух, отлегло. А то я уж подумал, что ты хочешь любовью со мной заняться. — Перевёл в шутку — привычка. Джеймс тем временем беззвучно хмыкает. — Я и слов-то таких не знаю, Рамлоу. Брок мрачнее тучи лезет в аптечку и не может сдержаться: — Друзей, говоришь, старых проведал. И кто же они такие? М? — Кидает на стол упаковку. — Сколько мне принять? — Игнорирует вопрос. — Да хоть все. Хуже тебе уже не будет.— Безразлично смотрит Брок. Так же равнодушно Джеймс высыпает в ладонь все пилюли из упаковки, суёт их в рот, одновременно получая хороший удар в челюсть, и опирается на стену, вынужденно выплёвывая таблетки. Брок тут же подходит и бьёт его в живот — несильно, но чтобы Зимний пополам согнулся. Барнс не сопротивляется, съезжает на пол, кашляет, но не смотрит на Брока, который стоит прямо перед ним, кулаки наготове держит. — Как зовут твоих друзей? — хрипит Рамлоу. Джеймс почему-то успокаивается, неистовость утихает. Вспоминаются времена в Гидре, когда Брок проводил дознания. Ха. Так было всегда, физическая боль притупляет душевную. Когда избивают до полного онемения, когда удары уже не ощущаются, можно и забыться на часок. Догадывался ли Рамлоу о маленьком секрете Баки, о том, что Зимний иногда симулировал дестабилизацию? — Спрашиваю последний раз. Как. Зовут. Твоих ёбаных друзей. Детка? — выдыхает Рамлоу, подходит вплотную и хватает за волосы Джеймса так, чтобы глаза в глаза, чтобы не отвертелся. Джеймс невозмутимо смотрит на ширинку Рамлоу, которая сейчас прямо на уровне его глаз: — Держу пари, у тебя стояк. Рамлоу сжимает губы и с силой отталкивает от себя Барнса: — А я знаю, где ты был, — злобно усмехается, пятится до противоположной стены и садится напротив на полу. — У насекомых. Джеймс собирает несколько пилюль с пола, встаёт и уходит, даже не взглянув. И тут у Брока мелькает очень нехорошая догадка — настолько нехорошая, что он просто сидит и поражается: в воздухе снова витает дух Стива Роджерса. Проклятье. Если вспомнить звонок Лэнга, то... Нет. Это слишком подло. Даже для Брока Рамлоу. Но он хорошо знает, на что способны абсолютно аморальные наука и медицина, для которых люди — биоматериал.★
Джеймс лежит, ждëт, когда снотворное подействует — надо было всю упаковку, а не пять или семь. Это всё невозможно определить как жизнь. Люди не хотят умирать, потому что рады любой своей жизни. А ему-то это зачем? Он даже не живëт — существует. Кто виноват? Сам. Хоуп и Лэнг любезно доставили его обратно, хотели быть вежливыми, извинялись. Да разве в извинениях теперь смысл. Он ведь самый настоящий трус. Сбежал опять. Как тогда, в Ваканде, сбежал от Стива в криокамеру. Теперь-то поздно жалеть о том, как бы могло всё сложиться. Может смысл жизни Баки в том, чтобы постоянно терять и жить с чувством вины? Мазохизм какой-то и без удовольствия. Он вдруг слышит, что кто-то пришёл. Рамлоу разговаривает с кем-то внизу, и тон его голоса не внушает безмятежности. — Кто приходил? — спрашивает Джеймс, пошатываясь, спускается с лестницы. — Да так, — уклоняется Брок от прямого ответа, — ошиблись адресом. — Ясно. А ты всех забл-блудившихся, само собой, посылаешь на мужской половой орган. — Иди проспись. У тебя язык заплетается.★
Брок лежит на своём диване, в потолок пялится и слушает, как за стеной его Детка мается. Сегодня что-то особенно громко. Успокоительные — это хуйня всё, это Брок бы от них вырубился, а от той дозы, что сейчас в крови Барнса, уже в аду бы оприходовался. Встаёт, плетётся на кухню глотку смочить вискарём, чтобы хоть сморило его, но не может пройти мимо комнаты, из которой — звуки, доводящие до ярости, до желания взвыть. Отворяет дверь — душно — открывает окно, пускает свежий воздух, сам вдыхает глубоко, стараясь не обращать внимания, не смотреть на кровать, с которой давно и подушки, и одеяло на пол отправились. А как не посмотреть-то, когда... — Стиви. Сти-ив! — мечется Джеймс, и в лунном свете блестит влажная от пота грудь и отчётливо виден контур пересохших губ — особенно нижней, прислоняющейся к верхним резцам на звуке «в», — зовущих не Брока. Да сколько можно, блядь. Брок не выдерживает, подходит, седлает его, хватает за горло, из которого рвётся на волю проклятое имя, да с такой интонацией, что в паху ноет: — Заткнись. Заткнись. Заткнись! — смыкает пальцы на шее, в которую клыками хочется вонзиться, трясёт Барнса, несмотря на то, что Джеймс смотрит уже во все глаза. — Я сбился со счёта, сколько раз поднимал тебя с загаженного пола твоей подопытной каморки. И не Стив, а Брок Рамлоу вытаскивал тебя с того света; не Стив, а Брок Рамлоу переворачивал тебя и держал, чтоб ты, сука такая, не захлебнулся без сознания; не Стив, а Брок Рамлоу подтирал за тобой в прямом и переносном смыслах везде и всюду, чтобы ты не загнулся от передоза и на миссиях твоих ебучих, а, особенно, после них! Не Стив твой, а я, блядь, я, Брок Рамлоу! Я! Сука! — не замечает, как бьёт уже это лицо кулаками почерёдно, на костяшках которых кровь размазывается. — Я! Я! И вдруг Брок оказывается распластанным, а кровь Джеймса капает, солёная, на него сверху. — Хочешь компенсации? — звучит хрипло и непривычно, но, по крайней мере, на этот вопрос можно ответить. — Требую, — с пылом отвечает распалившийся дальше некуда от неожиданности Брок. — Немедленно. Джеймс как раз медлит, но с места не сдвигается, всё так же топит Брока в твёрдом матрасе. Он давно знает, что Нянька неровно дышит возле него, но всегда оставляет это на уровне простой игры и флирта, скрашивающих вынужденное со-сосуществование в рядах Гидры и по сей день. Но, ощущая бедром Нянькин железобетонный, вдруг понимает, что заигрался, и игра эта ведётся в одни ворота. Брок заёбывается ждать, молча берёт его за шею и впивается губами, зубами в то, на что дрочил до стыда перед самим собой так долго и до непростительного так часто, что в этот момент ему абсолютно похуй на возможную реакцию. Его боксеры мокнут под жарким телом Зимнего слишком быстро, Брока колотит всего, и он вполне осознаёт последствия, начни Джеймс шевелиться. Неверное, сам Джеймс сейчас для Рамлоу, почти как Стив для него самого, только физиология явно превалирует над душевным, Джеймс это понимает. Вдруг. Но его Стива больше нет. А он, Джеймс, всё ещё — да, и он больше не поведётся на провокации от сумасшедших архимедов и аристотелей с предложениями Стивов Роджерсов из не его реальностей, будь они все счастливы и без него. Что же со всем этим делать? Первое, что он делает, отвечает на звериный поцелуй-укус точно так же, от чего впервые слышит, что Нянька умеет стонать. Тихо и громко. Второе, что он делает, укладывается на Рамлоувский железобетонный и двигается вдоль, от чего впервые узнаёт, что Нянька может дрожать. Мелко и крупно. Третье, что он делает, отрывается от уже опухших и тоже в крови губ и замирает, впервые видя, что Нянька может не только приказывать и требовать, но не гнушается просить и умолять. Без слов. Одним только взглядом. — Давай вслух, — говорит Джеймс, прижимая Рамлоу сильнее, лишая возможности шевелиться. Это не суперсолдат, и Джеймс понимает, что способен без особых усилий и вовсе раздавить это тело, но его всегда удивляет бесстрашие, которое есть в Рамлоу. — Ах ты ублюдок, — сипит Брок. — Это ты... должен просить, умолять, ползать на кол...енях, отс...сасывать у меня и глотать, давиться и просить ещё, ещё, ск... скулить от нетерпения и... ещё... — Я ничего не слышу, — спокойно прерывает забористую тираду Джеймс, не шелохнувшись. — Ну и блядь же ты! Я тебе нос с-сломаю, — делает безуспешную попытку удара лбом в чересчур аккуратный, но слишком наглый нос, разочарованно пыхтит: — Сучка Кэповская. — Ревнуешь к покойнику? — усмехается Джеймс. И не поспоришь. — Колись, давай, кто кого у вас натягивал? — спрашивает Брок, и дело даже не в пол бутылке вискаря. — В камень-ножницы-бумага определяли. — Это не по мне. — И как же хочешь ты? — издевается Джеймс. — По-всякому, сладкий мой, — дорвался, называется, смотрит на него и поверить не может, что они вот так вот лежат и о чём-то таком, от чего и в животе, и между ног, и в самой груди распирает. — Ты ж сладкий мой, — не замечает, как начинает руками шарить по вожделенному телу: голова, шея, плечи разные — горячее гладкое и холодное пластинчатое, снова губы — изгиб точно дьявол выписывал, старался до усрачки, чтобы как можно больше похотливых вздохов и выдохов от слюнопускателей исходило — засасывает с чмоканием и похуй ему, как он, Брок Рамлоу, сейчас смотрится с лежащим на нём Зимним, — сла-адкий, какой же ты сладкий, блядь! Брок еле сдерживается, чтобы в голос не заорать от того, что изнутри распирает. Как же долго он ждал этого момента, томился в безмолвии, и никто, даже долбаный Роллинс ни разу не догадался об этой его тайной, тяжкой и мучительной страсти, которая со временем стала чем-то большим, чем-то таким, от чего глаза непривычно режет и горло саднит, будто ангину подхватил. Джеймс замирает. Ему почему-то становится очень спокойно, как в те моменты, когда после очередной миссии, когда на его плече ещё красная звезда, Рамлоу ведёт его в крио отсек и самолично контролирует хендлеров, которые проделывают с ним необходимые гигиенические процедуры перед сном; рявкает иногда на обслугу, если ему что-то не нравится в их действиях, и перед тем как вырубиться, Джеймс видит его взгляд — внимательный и уверенный, потом лёгкий кивок, который вселяет надежду на то, что Джеймс всё таки откроет глаза снова, и от этого легче окунаться во тьму. Джеймс позволяет бывшему командиру и своей незаменимой Няньке делать то, что тот делает. Давно к нему никто не прикасался, с благословенных времён в Ваканде — их последнего рая со Стивом. Несмотря на всё его раскроенное в лоскуты существо, он привык, что всегда кому-то нужен по разным причинам. Он так живёт. Иногда ему кажется, что он, как прирученный питомец, просто сдохнет, если снова окажется выдворенным. В Румынии был единственный раз, когда он вынужденно оказался в такой ситуации, но тогда всё было иначе, а главное — он был нужен Стиву. Рамлоу берёт его снова за шею, только мягче, нежнее, ласково почти, и тянется: — Знаю, что не хочешь, знаю, — шепчет на ухо, обдавая горячим, — потерпи, мальчик мой, я сделаю так, что захочешь. — Вылизывает ушную раковину с таким сосредоточенным упоением, будто от этого сейчас зависит судьба мироздания и слушает дыхание, которое учащается прямо пропорционально Рамлоувскому сердцебиению. Переворачивает вроде как разморённого от грубой ласки, целует, как голодный, готовый на всё — снизу, сверху, сбоку, на коленях, вниз башкой, к верху жопой — лишь бы его не отталкивали. — Иди ко мне, — хрипит загнанно, самому над собой до жалкого смешно — Роджеровские объедки подбирает, аж слюни текут. Гонит эту мысль со злобой. Какие же объедки? Он же его всего с ног до головы знает, каждый изгиб, каждую родинку, каждый взгляд, кроме этого вот процесса. Но не знает, как ему нравится, как хочется, и бесится от того, что Роджерс знал и знал так хорошо, что Баки забыть не может, как только мозги ему ни прожаривали. Сосёт, лижет, заглатывает, сожрать готов. Член Деткин. Сколько раз он его видел, но никогда — так. Не смел. А сейчас бдит, наблюдает за его телом, за каждым подрагивающим мускулом, и на лицо не забывает поглядывать — глаз бы не сводил. И если у Брока было два, три, десять ртов, он бы сейчас все их применил для Деткиного наслаждения. Наступает момент, когда Брок понимает, что Детка его начинает скатываться с высокой горы: дрожит, мечется, дышит громко и коротко, стоны в гортани давит, простынь в кулаке комкает, и Броку не по себе от мысли, что вдруг холодные пальцы левой вдруг вцепятся в его шевелюру и шею свернут. И вот оно — Джеймс напрягается весь, и Брок разбирает своим обострённым слухом с шипением вырвавшееся между плотно сжатых зубов и оборванное на полуслове, оставшееся висеть над ними в спёртом воздухе: «Сти...». Не пальцев железных надо было опасаться. Кажется, Брок был готов к этому. Но нет. Всё намного хуже, чем ему, придурку, казалось. В глубине самолюбия Брок тешил себя, что Детка всё же с ним. Но Джеймс Барнс в своей наэлектризованной башке просто вырубил Рамлоу. Брок стерпит, конечно. Не впервой. Но руки зудят как хочется провести эксгумацию, посыпать солью и сжечь тот священный труп, который всё ещё дышит в сердце его Детки. Сам-то он кончил ещё вначале, с первым протяжным стоном Джеймса, как подросток, давя в глотке хрип. С утра и днём нём молчат оба. Джеймс впервые хорошо высыпается, несмотря на короткий сон. Заводит газонокосилку и только к вечеру перекусить заходит. Брок поесть-то готовит, но сегодня даже обедать не зовёт. — Чё, так хуёво было, что даже не поблагодаришь няньку за горячие пирожки в тёплой постельке? — спрашивает Брок, когда Джеймс садится всё же напротив с тарелкой. Джеймс хмыкает: — Невтерпёж за столом обсудить? — Ну почему. Можно не за столом. Можно под столом. На столе. У стола. Над столом. Где тебе больше нравится, сладкий? — язвит, злобу из глаз мечет. Джеймс губы сжимает, вилку в кулаке гнёт, чувствует, как накаляется что-то до бела в центре груди, сдерживается, дух переводит: — Ты способен разговаривать о чём-то другом? — Не-а, — нарочито громко стучит вилкой, доедая остатки. — Посуду за собой вымоешь. — Стулом по полу гремит, уходя. Джеймс хоть и злится, но понимает, какогó это, оказаться сейчас на месте Рамлоу. Он сам, как выясняется, после прыжка Стива в прошлое, возможно, на его месте и был с тех пор, как Капитан Америка запал на агента Картер. Хоть у Стива с Пегги и не было ничего тогда, зато у него со Стивом было, и где теперь взять доказательства того, что Стив не представлял на его месте мисс Картер? Тем более, Стив никогда особо и не выражал своих эмоций, молчал во время секса, всегда был сдержан и порой абсолютно нечитаем. Поэтому Баки, теряясь в домыслах, иногда его спрашивал в процессе: «Так хорошо? А так?», и Стив кивал. Но настолько ли хорошо ему было с ним, с Баки...★★★