weisse wand

так же всё время сплошные пинки, побои вместо постели – газеты, рулоны на свалку выброшенных обоев и спасал лишь взгляд внезапно брошенный в голубое небо ведь за атмосферой – всё тот же свободный космос а здесь, что хуже всего, – тупые злые местные псы их вечно испачканные в дерьме носы

В Оруэле неба для него было слишком мало, в Толстом – слишком много; Дима не знал хочет ли он быть посередине или там, где ничего нет. Но подниматься по лестнице было как-то на удивление легко, ключи позвякивали в кармане промокшего пальто и как-то поразительно весело что-то звенело между рёбрами и уставшими скользкими лёгкими. Пальцы невольно тянутся к переносице, взгляд скользит по вымытой кафельной плитке и почему-то снова представляет, как в очередной раз пачкается в этой липкой и тёплой. Галлюцинации о крови носом у него стабильно – значит всё в порядке, Дима тащится к двери и сомневается ещё несколько секунд его-не его, может показалось, но ведь не могло, консьержка на входе приветливо махнула рукой и поправила очки на горбатой переносице. Дима кажется ей законопослушным гражданином (как она сама любит выражаться в спорах с его дотошной соседкой сверху), ага, как в том фильме, только в конце он, кажется, расчленил человека и снял все это на камеру. Дима смеётся этой мысли и пялится в клеёнчатую обивку двери, взгляд не фокусируется и она расплывается перед глазами точно так же, как растворялись на языке пузырьками порошковые крошки их желатиновой оболочке пилюли-капсулы. Его-не его дверь, чёрт её разберёт. Но ведь за дверью, там, его и только его. Повторяет одними губами, обдаёт заледеневшим дыханием стеклянную линзу глазка: моё, моё, моё. Такого ведь нельзя просто так выдумать. Такого –это с этими ресницами длинными и странно непропорциональным носом, идущим, на самом деле, только ему, кажется, – Диме теперь не очень нравятся носы, в принципе, но раньше ему казалось забавным подмечать такие вещи и где-то в голове держать формальный список тех, что красивые, но сейчас, сейчас у него были таблетки и – с этим именем нелепым, когда нараспев хочется лениво тянуть только первые три, самые звонкие: Юля, Ю-юля, не отключайся только, Юль. У Димы как-то невротично болезненно колет между рёбрами и лёгкими, толкает дверь мыском тяжёлого ботинка, давит ладонью на шершавую поверхность из кожзама. Тянет в ванную, проблеваться и лечь спать, может выпить стакан воды, запить антидепрессанты и прочитать несколько статей в интернете, где каждый его симптом – смертельный, но вдруг вспоминает: завтра суббота. Никакого взаимозаменяемого чувства справедливости, на своём нынешнем месте он, в общем-то, чувствует себя как влитой. Диме не нравится «если бы», но если бы он не бросил пить, Юлик наверняка был бы одним из тех, с кем Дима успел подраться на всех этих бесконечных бессмысленных тусовках, сменяющихся во время того, как он закрывает и открывает глаза; сны всегда были разными, а огни стробоскопа одинаково продолжали слепить его мерзким ледяным фиолетовым. «Тебе что, мало было? Тебя же чуть не уволили» – твердит неустанно Ксюша-Ксения, и Дима как-то невзначай задумывается, наклонив ноющую черепушку вбок, что Ушакова, может быть, не самый плохой вариант. Дима как-то невзначай отшучивается, что даже если его уволят, он сможет покупать ей этот её дурно пахнущий вишней тонкий «Ричмонд» вместо ЭлДэ за сто одиннадцать в палатке у метро, Дима смеётся как-то хаотично-истерично, рассматривая её поломанную линию бровей в уставшем липком неоне пустующего бара, Дима думает, что от Петербурга нужно отдыхать и добавляет как-то разочарованно: может быть бросишь наконец курить. Дима не знает почему так, но Ксюша, вопреки всему, не отражает его прошлое и настоящее, Ксюша знает что-то ещё, помимо того, где найти людей, готовых за копейки сбить тебя на какой-нибудь раздолбанной девятке со скоростью в девяносто в час. Ксюша помнит, как Дима лежал, уткнувшись носом в её костлявое ледяное плечо и этого было достаточно, Диме – неочевидно точно, Ксюше – кажется, совсем нет, но смысла в этом было куда больше, чем в их выматывающих встречах в барах теперь. Ксюша помнит, что взгляд у Димы был не такой тяжелый и морщин на лбу было значительно меньше, Ксюша помнит, что когда он улыбался, – как-то блять совсем неумело для обычного, такого же, как все, человека, – хотелось рассмеяться, а теперь хочется только взгляд отвести. Дима, кажется, прекрасно понимает, что Ксюше не нужны от него сигареты и глупая неумелая улыбка вместо оскала, но всё чаще старается глушить подобные мысли. Мысли о том, что когда мыльная табуретка вылетела из-под его ног, он понял как сильно любил того мальчишку с самыми серыми на всём севере глазами. А потом, наверное, просто вылетел за границу социума. От Петербурга нужно отдыхать, думает Дима, шагая через порог, и почему-то снова представляет свои пальцы на чужой шее. Может быть Диме хотелось совсем другого; чтобы он встречал его, как примерный натасканный пёс, за закрытой дверь, чтобы готовил ужин и заваривал зелёный чай с каким-нибудь чабрецом, как нравилось пить его матери – пошла бы она – и никогда не нравилось отцу – из-за запаха, наверное – пошел бы он, чтобы гладил рубашки и завязывал по утрам галстук, и чтобы когда-нибудь придушил его к чёртовой матери одним из таких. Но все эти мысли с каждым глухим шагом по прорезиненному линолеумом полу разбивались о глухую стену реальности – совсем как у ёбаного Достоевского. Наверное старик что-то понимал, хотел бы и Дима тоже. Он где-то слышал, что бог обычно начинает говорить исключительно в больничных палатах перед смертью. Не надышишься, – шепчет, – а он и не может дышать. Вспоминает, что Юлик недавно сказал ему, что у его отца нет нескольких пальцев на руке и почему-то рассмеялся, в детстве Диме это показалось бы чем-то крутым, но он где-то слышал, – хотелось бы тебе быть на него похожим? – что что-то подобное можно сделать с минимальной кровопотерей, чтобы не запачкать пол и ковер в ванной. – Мне бы в душ не мешало сходить, где у тебя здесь полотенце какое-нибудь? Не помнит, когда успел его отвязать, старается всеми силами, но что-то упрямо блокирует воспоминания о моросящем липком утре, помнит только вагон метро – душный и вонючий, – помнит Ксюшины идеальные пальцы, так неидеально сломанные в сине-лиловом свете бара, чтобы удобнее было зажимать между ними сигарету. Хватает уже так умело за запястье и тащит за собой в ванную, выжидает тщательно, без стеснения рассматривая каждую складку на теле, каждый изгиб и толкает за полупрозрачную клеёнку, мысленно спрашивая себя, о чём же он всё-таки думал, набивая себе этих дурацких богов. Боги Диму интересуют меньше всего. Он различает за тонкой клеёнкой молочного цвета, как беспомощно съеживается чужое тело, опускаясь на ржавый пол душевой, как пальцы обхватывают колени и как обнажаются уродливые бугорки позвонков, напоминающие гладкие морские камешки, на берегу Финского таких нет – романтично, блять, как у Довлатова. Юлик трет пальцами покрасневшие глаза и мысленно повторяет себе, что дело в хреновой питерской воде, отплевывается от вкуса ржавчины на языке, различая намотавшиеся на сливное отверстие длинные тёмные волосы. Сердце пропускает удар, пальцы сильнее давят на закрытые веки, размазывая разноцветные разводы по внутренней стороне в хаотичном порядке – Юлик думает, так выглядит истерика, Юлик думает, что ещё не поздно попросить Диму позвонить его матери и сказать ей, что вчера ночью его сбила машина. – Как много времени требуется на то, чтобы растворить человеческое тело в кислоте? Дима знает к чему он ведет, но от этого не становится менее смешно, отодвигает двумя пальцами полупрозрачную клеёнку, смотрит так, словно и правда прикидывает сколько ему понадобится времени и скалится так, как Ксюше совсем не нравится, но это, в общем-то даже не в ней дело. – У тебя веснушки на плечах – значит, мне не приснилось? Дима думает, что-то дало сбой, мимолетный трип почему-то оказался вечным, но мир не кончился. – Нет. Дима помнит, в детстве он любил эти бессмысленные игры в войнушку. Больше всего ему нравилось брать пленных. Беда была не в том, что человек смертен, а в том, что он смертен внезапно – систематическая ошибка выжившего. – А ты мне не приснился? Юлик смотрит в потрескавшийся неровной желтоватой штукатуркой потолок и думает, что если долго-долго кричать, рано или поздно он осыплется прямо на него, но почему-то смеётся. Блять. Вот бы вмазать по этому лицу. Вот бы больше никогда его не видеть. Шепчет себе под нос что-то, а этот всё смеётся. Нет, не приснился, настоящий, вот же морщится от давления пальцев, сжимающихся на шее. Настоящий. – Забудь, Юлий, все эти сериальные истории про кислоту в ванне. Вечером субботы Дима тащит его в какой-то бар: стандартная надоедливая музыка и приглушенный свет, Юлик вылизывает языком присыпанный сахаром ободок стакана, Юлик знает, что Дима не пьёт, но ему, в общем-то, на это наплевать точно так же, как на разноцветный прямоугольник, тающий у него на языке. Дима спрашивает у него, читал ли он Пелевина и как-то разочарованно скалится, когда Юлик говорит, что нет, не читал, но слышал что-то про мухоморы и странные культы. Дима говорит про Архангельск много-много, Юлик думает, что его губы так близко-близко и пахнет от него почему-то блять мятой. Почему-то это всегда ебучая мята – думает Дима, сглатывая остатки действительности. – Иногда мне кажется, что я люблю тебя, Юлий. Он смеется, растягивая рваный оскал в мерцающем стробоскопическом свете, и это так сильно дерёт сетчатку, его этот оскал и эта блять странная привычка без конца щуриться. Юлику хочется вырвать свою ладонь из его, выпутаться из этого всего, но Юлик, как мертвая блять рыба, плывет исключительно по течению. – Не будешь убегать. Не вопрос. Юлик хочет ответить, что не будет, не хочет и сил нет, просто вот так вот Дима однажды привязал его к батарее и к своей лодыжке с маленьким едва заметным шрамом, обычно розовеющим под нажимом пальцев, но вовремя понимает, не вопрос – констатация факта.