weisse wand

Нет тебя на пресловутых «чёрных мессах», этих привилегированных массовках, где люди совершают глупости — любить тебя вкупе, тебя, которого первая и последняя честь — одиночество. Если искать тебя, то только по одиночным камерам Бунта и чердакам Лирической Поэзии. Тобой, который есть — зло, общество не злоупотребило.

Снится дом. Долгие прогулки с собакой по вечерам не выматывают, но быстро наскучивают поначалу, он привык через год или полтора любить этого щенка снова, давиться морозным ноябрьским воздухом, кашлять им вперемешку с сигаретным дымом и почему-то иногда все-таки злиться на этого несчастного пса. Тащить его на поводке за собой туда, где раньше была аллея и кленовые листья по-уютному шуршали под подошвой, где окна облезлых старых многоэтажек казались синими, а не чёрными. Снится вечно недовольное лицо Руслана, поджатые губы в какой-то бессмысленной задумчивости и эта мерзкая складка между бровей (позже он приходит к выводу, что все мерзкое — обязательно притягивает) и Даня, который всегда, в отличие от Юлика, рядом, настолько всегда, что как-то уже даже верить перестаёшь, покупая очередной билет в этот промозглый город вместе с пачкой презервативов. Руслан не любит его, эту глупую привычку смеяться до неловкого громко и неумение разбираться хоть в какой-нибудь блять (не обязательно его) музыке — особенно. Но ему снятся губы — холодные, тонкие, сухие, — мажущие по коже где-то под ключицей, красиво вырисовывающей стрелку к плечевой кости, и эти губы не любят его, но так отчаянно что-то шепчут. Он разбирает на удивление быстро и дальше предсказуемо открывает глаза. Губы шепчут ему «мое», и Юлику кажется, что только вчера в новостях он читал про взрыв сверхновой и вот теперь, как самое веское доказательство, вокруг него только горящий космос. Неизвестность выматывает, Юлик отмечает, что прежде никогда не чувствовал себя таким уставшим, Дима скалится в углу, согнувшись над ноутбуком, Дима перебирает пальцами по клавишам, на белом вордовском листе проступает что-то пошлое, что-то совсем не про занятия историей, скорее грязным сексом под гудящей электрической лампой в учительской — за такое его бы выперли с работы и, может быть, ещё выставили бы огромный штраф. Да похуй. У Юлика все сжимается где-то под рёбрами, он отчаянно пытается вспомнить сколько их у человека, но где-то на восьмом в который раз сбивается, Дима наверняка помог бы ему, если бы не был так занят попыткой его уничтожить. Или что это было? Хочется спросить, но вместо этого получается только завыть, что-то упрямо трёт запястья с такой силой, что ещё немного и можно разводить костёр и устраивать посиделки с ебучими бардами вокруг. Кожа едва ли не плавится от накала между ней и батареей, становится как-то до абсурдного грустно, не за ситуацию в целом, а за себя самого. Юлик гиперболизирует себя, перебираясь ближе к батарее, жмётся спиной к чугунным прутьям, всматриваясь в расщелины между паркетом и плинтусом, может быть она где-то здесь, перебралась за ночь поближе, но скребется не за стеной, скребется где-то внутри, проступает наружу ожогами под одеждой. — Мне приснилось, что я умираю, Дима, — говорит как нашкодивший мальчишка, тихо, размеренно, Дима смотрит исподлобья, хмурит брови до тонкой складки на лбу, Диме, в общем-то, пока что плевать. Пока что — это пока он действительно не умер и процесс разложения не начался прямо в его блядской спальне с фольгой на окнах и какими-то безумными книгами. — Сон это лишь кривое отражение твоей действительности, солнышко. — А как же здравый смысл? Разум там, например. — А разум — злая игра. Закрывает глаза, ближе к батарее, дальше от обжигающей реальности или это все та же батарея жжется до одури сильно, так сильно блять, что уже даже под кожей. Под тяжелыми веками Дима топчет газон своими дебильными кроссовками на липучках, Дима роет себе могилу, только сил у Димы, кажется, больше нет, сгибается к земле ближе, к неестественно зеленой мокрой траве, стряхивает морось и липкий иней с пальцев, как чахоточный все что-то дергается. Юлик не может рассмотреть ничего, кроме этих откровенно дебильных кроссовок на липучках и то, как он отчаянно вцепляется пальцами в землю, лёжа на спине. Моргает судорожно, беспокойно, Дима кидает на него короткий взгляд, раздражается то ли от сопения, то ли от шуршания у батареи, под тяжёлыми веками Дима тащит его в свою вот эту совершенно уебищную квартиру с недоделанным ремонтом и кусками фольги на стёклах, они пьют пиво, Юлик что-то рисует на совсем непригодных для этого салфетках и ещё менее пригодных конспектах, где что-то про войну алой и белой розы — Дима морщит нос и говорит, что по сути это просто ругань двух домохозяек на коммунальной кухне, а ни какая не война, Дима улыбается и кажется очень живым, не то, что тут, не то, что в реальности, где ни могилы, ни газона, только кроссовки с липучками в углу коридора. — Я отвяжу тебя, и ты не будешь пытаться сбежать или ударить. Не отвечает, сжимает челюсти так, что можно разглядеть едва заметную проступившую от напряжения крохотную венку на виске. Как же хочется пить, думает Юлик, когда Дима рывком тянет его запястья на себя с каким-то садистским задором в глазах, наблюдает, как стирается кожа под жёсткой бичевкой, тянется за какие-то обрывки и узел — замысловатый, тугой, — в момент разваливается. На секунду становится даже обидно за узел этот ебучий и за Димины старания — такие бессмысленные и никому из них не нужные, но Юлику, кажется, абсолютно все нужно выстрадать так, чтобы потом ещё через полтора года к этому вернуться и разныться у кого-нибудь на плече в ублюдочной рюмочной. В Питер он точно больше не ногой. Если бы Дима мог читать мысли — наверное рассмеялся бы. Если он вообще когда-нибудь смеется — скалится, скалится, скалится так, что Юлику становится физически больно смотреть на него, он отводит взгляд, опускает в пол, обводит им безвольно покоящиеся на коленях ладони, когда Дима оттаскивает его от батареи, и как-то тоскливо валится на него совсем без сил, прижимается ближе — от тоски по раскалённой батарее под поясницей, что ли, — ожидая чего угодно: ударит, толкнёт, отстранится, но в ответ получается лишь ухмылку и какой-то по-осеннему простуженный всхлип. — Рубашку помнёшь. Дима мнётся с ноги на ногу в переполненном вагоне метро, прижимает рюкзак к животу, запахнув полы пальто на груди, там, где должен греть шарф или, возможно, чьи-то объятия, горячие, крепкие, как веревки на запястьях мальчишки с самыми искренними на свете глазами. Становится непривычно мерзко от подобных мыслей, тошнит и клонит сжаться где-то в тёплом углу, проспать трое суток, пусть уткнувшись в ебучие конспекты для «десятого а», но трещащий звонок на урок сбивает спесь вместе с хитином где-то на угловатых квадратных плечах, трелью отдаётся в затылке и висках, он с трудом передвигает ноги, ощущая почти физическую боль при каждом движении, вчера он что-то принял, но сегодня память подводит, давая шанс заварить кофе в приятно пустующей в такую рань учительской и закинуть в рот две таблетки адов в перемешку с сахарозаменителем — дрянь и то и другое, но на удивление работает куда лучше мерзких сигарет за сто двадцать. За третьей партой без умолку кто-то бубнит, Диме кажется, что это ебучая крыса-мышь все это утро скреблась у него под кожей, точила зубы-когти о гладкие решетки рёбер и вот теперь прогрызла дыру где-то под грудиной и выползла наружу — шуршит-шуршит-шуршит, снова в висках и затылке. Мерзко, безразлично и даже как-то болезненно, как в детстве, когда подавился рыбной косточкой и батя, матерясь, вёз до госпиталя на пожарной машине — большой такой и красной, с мигалками и поразительно громкой сиреной, — а потом не слушал никто, перебивал вечно, бросая ободранные с ольхи палки в гаснущий костёр за домом, блядский соседский мальчишка никогда не был достаточно_его_другом, так, чтобы до конца, обидно, блять. Обидно. — Заткнись, мразь. Не выдерживает, дергает плечами, морщит нос, снова чувствует, как напрягается этот блядский лицевой нерв, дергается, заставляя вдыхать рвано, резко, брови сводить к переносице. Вот бы кто-нибудь окатил водой ледяной из ведра, как в деревне под Архангельском по утрам, но окатывает бессмысленным осознанием произнесённого вслух и едким гортанным смехом на перебой — обидно, блять. Обидно. — Встань и повтори, что я только что сказал. Голос кажется чужим и шаги чужими, шагает словно по его черепной коробке хрупкое самообладание и обещание себе не курить перед уроками за школой, чтобы не слышать больше визгливое «Уткин» у себя за спиной так опасно близко, что самого тошнить начинает, от попыток этих отогнать мысль о том, что где-нибудь в туалете захолустного бара, где свет приглушен и в уши долбит какой-то незамысловатый бит, он позволил бы ему себя трахнуть, если бы он молчал и свет не горел бы вовсе. Смешок за смешком, легко чувствовать себя особенным, важным, сильным, даже не видя говорящего, как блядский волк, мажущий лапами по мху липкую жижу из чужой крови и гниющей воды в лужах. Кто-то шепчет, что кроссовки у него уебищные, на самом деле. Мямлит что-то про извинения, ковыряет пальцами и без того расцарапанную похабными надписями парту, затихает — Дима слышит своё имя, своё отчество, ладонь отца словно снова ведёт по волосам, где-то на загривке останавливается и больно хлопает по затылку. Щенок, ебаный щенок — проносится в голове у Димы голосом отца, от оправданий тошнит, прослушал и хуй с ним, в любой другой день, но не сегодня. — Два последних предложения, мудила. Пятница кажется охуительным поводом для того, чтобы закинуться какой-нибудь дрянью и запить ее — ну ёбаный свет — апельсиновым соком. Глотки даются с трудом, но это нужно больше для того, чтобы затолкать глубже в глотку две таблетки разом, а не чтобы не сушило после, хотя он знает, сушить все равно будет, да и какая разница, если кроме побочек есть ещё куча плюсов и охуительный шанс загреметь в дурку. — У тебя есть какие-нибудь крутые друзья с тачкой? Диме все время кажется, что Ксюша смотрит на него с явным снисхождением, как-то блять слишком презрительно для телки вроде неё. Но почему-то уверен, что это у неё в крови, ладонь красиво ломается в неоновом свете вывески над барной стойкой, тонкие девичьи пальцы что-то ковыряют на глянцевой поверхности, хочется сжать их своими, хочется зажать между ними сигарету с каким-нибудь вонючим вишневым фильтром, хочется сломать их к хуям одним выверенным движением, но Диму обдаёт холодом, когда она цепляется взглядом за мятый воротник его рубашки, дергает с силой — удивительно, блять, откуда в ней столько силы, — Диму самого дергает, как припадочного, у Ксюши то ли дар какой-то хитин крошить одним только взглядом, то ли это дурь такая дерьмовая попалась. Дима уже и не помнит, когда разговаривал с ней трезвым. — С вместительным багажником? Диме даже как-то досадно, что не он здесь самый отрешенный среди распятых, Марк Рентон выбирает жизнь, Дмитрий Ларин пока что постоит в стороне. Ксюше все равно, она не заинтересована даже, мнёт между пальцами пустой пакетик с плотной застежкой, Дима думает, ее бы он тоже трахнул в туалете этого бара, если бы она молчала и позволила выключить свет, а потом что-то лопается и пенится под языком горьким привкусом с отдушиной бабкиной аптечки, Дима думает: да нет, хуйня какая-то. — Чтобы смогли разогнаться хорошенько и сбить меня. — Тебе нужно бросать таблетки или эту работу. Что у тебя сегодня? Даже не смотрит, перебирает пальцами волосы, убирает за ухо, не как Юлик и три стакана отвертки, Ксюша не пьёт, но у Димы иногда складывается ощущение, что жрет что-то похлеще тех ампул, которые он носит во внутреннем кармане пальто, вот бы узнать что, пробраться к ней под черепную коробку, перерыть там все, хочется спать по ночам, хочется взгляд такой же холодный и безучастный, хочется одновременно сжать ее шею пальцами до хруста и напроситься к ней домой, как раньше когда-то, чтобы лежать рядом, уткнувшись носом в аккуратное плечо, и вдыхать запах ее духов, чистого постельного белья и метафорической надежды на спокойный восьмичасовой сон. — Мальчишка. Болтает без умолку, пахнет так же, как твои мерзкие сигареты, спит до обеда и умеет готовить блины. Или пиздит, что умеет. — Двести за пачку вообще-то. Ну так что там с багажником?