***
Солнце в столице медленно всходит на небесный свод с восточной стороны, заливая небо розовато-лиловым цветом, но Эдуард этого не видит — этим утром высокие стены собора на главной площади и устремлённый ввысь шпиль заменяют ему небо. Он причащается, исповедуется (вероятно, в последний раз) и молится — долго, ожесточённо, стоя на коленях перед самым алтарём. У него ещё есть время, совсем немного времени, пока не началась утренняя служба. Она на неё тоже придёт, разумеется — но ему уже надлежит к тому времени покинуть столицу. Тишину нарушает звук шагов, растянувшийся на целую вечность — собор длинный и похож на ковчег. По праздникам и на венчания от входа до алтаря расстилают ковёр, но только по праздникам, чтобы чернь не топтала зря дорогую ткань, и потому сейчас шаги по каменному полу звучат ещё громче, поднимаются вверх, к витражам и чернеющим перекрытиям. Эдуард не оборачивается, пока его не окликают по имени. Толис. Милый друг, который всегда прав. — Вот только не надо сейчас своего «я тебе говорил», — собственный голос, отражаясь от стен, показался потусторонним. — Увы, тебя уже поздно журить. Да и ты не мальчишка. Это был твой собственный выбор… Толис присел на ступеньку спиной к алтарю, взглянув на Эдуарда с печалью и сочувствием и тут же переведя взгляд куда-то вперёд, туда, где в темноте пряталась тяжёлая дубовая дверь. — Ты расскажешь подробнее, что произошло? Райвис сказал, что тебя высылают, и… Знаешь, я почему-то сразу поверил. Он любит дурацкие шутки, но уж явно не до такой степени, — он помолчал немного, покрутил рукой прядь отросших волос, — И ещё я боялся тебя не застать здесь. Эдуард шумно выдохнул, поднялся с колен, затёкших за почти час стояния на холодных каменных плитах и пересел к Толису. Начать говорить было трудно; даже не от стыда, потому что виноватым он себя, вопреки всем условностям, не ощущал, а просто… Просто потому, что не хотелось ни говорить, ни вспоминать и прокручивать всё в памяти снова и снова. — Подробнее?.. Ну, меня не высылают, Райвис всё переврал. Хотя это неудивительно, я наверняка перепугал его до полусмерти со своими новостями, которые, к слову, не так мрачны, как кажется. Я… Ну, понятное дело, что я попался. Чёрт бы побрал эту глупую курицу… Толис моргнул. Судя по тому, что Эдуард, поборник морали, нравственности и исключительных манер, позволил себе подобный выпад в сторону королевской фрейлины, ни о каких хороших новостях уж точно нельзя было говорить. — Она разболтала королеве, королева, не будь дурой, королю, а король… — А король? — Ну неужели непонятно, что меня вызвали на ковёр? «Э, брат, так дело не пойдёт!» — подумал Толис, переводя взгляд с мерцающих в полумраке собора свеч на лицо товарища, на котором отразилось, видимо, всё отчаяние мира. — «И что же у них тогда там вышло, если его не высылают? Ну уж явно не за город голову рубить вывозят. В тайне. Чтобы не марать лик Безликой… Тьфу!» — Это как раз и понятно, — поспешно сказал он, накрывая ладонь Эдуарда своей. — Я имел в виду… Что тебе сказал король? Эдуард замолчал ещё минут на пять. Огоньки свеч плясали под раскрашенными барельефами, бросая на них тени, и от этого казалось, что вырезанные святые двигаются, а выражение их лиц меняется то на суровое, то на печальное светлой печалью блаженных. — Он пообещал мне Аннет, если я привезу Грааль. — Что?.. Нет, подожди… Кого?.. Друг посмотрел на него, как уставшая и доведённая до слёз мать смотрит на сына, распоследнего идиота, и отвернулся к свечам. — Ладно, ладно, допустим… И что, ты серьёзно собираешься… Эд, это безумие чистой воды, опомнись ты, наконец! — Толис схватил его за руку и перешёл на громкий шёпот, потому что сил сдержать эмоций иначе ему не хватало, а перепугать готовящегося к службе епископа за стеной своими воплями желания не было никакого. — Тебе мало того, что у тебя были все шансы оказаться без твоей пустой башки на плечах? Это только кажется, что их не было, но ведь ты же понимаешь, дурень, что тебя отмазал лорд командующий! Не посылали тебя ни за каким Граалем, это всего лишь… как её… красивое словцо, в общем! Намёк на то, что тебе лучше катиться в своё Линице и не лезть рылом в дарохранительницу! — Это ты на что сейчас… — Не в своё дело, в общем. Я тоже с некоторых пор полюбил красивые слова, потому что только они, видать, на тебя и действуют. Прекрати быть наивным ослом, короче говоря, и не воспринимай всерьёз то, что было несерьёзно сказано. — Ты не понимаешь, — как-то совсем устало и печально прошептал Эдуард. — Это было… более чем серьёзно. Он отдал мне её кольцо. Толис вдруг замолчал и весь как-то сгорбился. Возразить ему было нечего — несмотря на все таланты анализировать трезво и разумно, он был сведущ в интригах ровно столько же, сколько Эдуард, а это — чуть более, чем нисколько, и потому аргументов против не нашёл. — Мне всё равно это не нравится. Грааль! Ты же знаешь, что это всё сказки… И, как в старой доброй сказке, задали тебе неразрешимую задачку. Ты её выполнишь, — уж не знаю, как, но такие лопухи, как ты, в сказках всегда выполняют — и он тебе задаст другую. Но это ведь не сказка… — Он сказал, что Цветок являлся ему во сне. — Ну, мне ведь тоже много что является… Выбежавший из ризницы министрант шикнул на них и замахал руками, прогоняя от алтаря — дескать, время ваше вышло, надо вести подготовку к утренней службе, а потому — выметайтесь-ка по-хорошему. Эдуард встал, поправил висящий на поясе меч и окинул взглядом храм, вновь зашептав что-то одними губами. Толис вдруг почувствовал, что не может нормально смотреть на него без ощущения какого-то кома в горле. — Простимся… Они обнялись, не обращая внимания на злобно бубнящего что-то министранта и похлопывая друг друга по спинам — как ещё можно было подбодрить друг друга, они не знали, да и это не очень-то помогло. Толис удивлённо уставился на пол, на который сверху капало что-то по капельке, и неожиданно осознал, что это что-то течёт у него по лицу. — Эд, я из-за тебя разнылся, как баба. Эдуард позволил себе короткий смешок, впрочем, не смущая Толиса пристальным взглядом. — Ну зачем это? Право, неловко. Как будто в гроб провожаешь… «Может, и в гроб», — одновременно подумали оба. — Выбрось это чёртово кольцо, — еле выдавил из себя Толис — губы дрожали. — А если не хочешь выбрасывать, сходи на рынок да продай, безбедно всю жизнь проживёшь. Откупились от тебя этим кольцом, неужели ты… — Ни за что. Тихое летнее утро разливалось по облакам кровавой пеной, в которой лавировали юркие ласточки. Город медленно просыпался, хлопал ставнями окон, изредка стучал деревянными башмаками по камням мостовой и посматривал с тревогой на двух прощающихся рыцарей у собора: одного, уже сидящего верхом на лошади, и другого, стоящего рядом и всё цепляющегося нервными руками за сбрую. — Передай там и Антти, и Райвису… — Я передам. — Скажи, что всё хорошо, ладно? И что они были… есть… хорошие товарищи, и мне правда было жаль расставаться… — Нет, Эд, это уже никуда не годится. Хорошее же у тебя «хорошо», если ты уже и себя, и дружбу нашу заранее хоронишь. — Ну тогда придумай там от себя что-нибудь, Боже мой!.. Нашёл время выбивать из меня поэтические речи! Ласточки всё вились и вились, танцевали в рассветном небе. Счастливые, глупые ласточки! Как у вас всё просто и беззаботно, и нет никакой вражды и препятствий. Если бы можно было нам всем, как ласточкам… — Ай, ну тебя, дуб ты стоеросовый… Придумаю, но ты тогда пообещай, что вернёшься и надерёшь зад Его Величеству. Можно даже без последнего, но мне так жалко и тебя, и Линице… — Да уж, никому из вас его точно не отдадут, даже если я грамоту какую-нибудь напишу. А вот не напишу, передерётесь ведь… Будет ещё причина вернуться, и то верно. И ради неё тоже. Это важно, правда, нельзя не вернуться… — У меня от её упоминания, кажется, голова скоро начнёт болеть. Вот не прицепилась бы, жил бы спокойно… — Толис… Но Толис не хотел его слушать и только раздосадованно отмахнулся. Чувствовал он себя подавленно — вина за судьбу друга, за то, что не хватило сил и красноречия переубедить и вернуть со скользкой дорожки, камнем висела на шее. Эдуард же поначалу вообще был полон воодушевления, избежав самых страшных и жестоких мер, рисовавшихся в его голове, и получив, фактически, реальный и осязаемый шанс. Но шанс этот был в той же степени нереален, потому что он понятия не имел, где искать этот проклятый Грааль, предмет из волшебных сказаний, а отнюдь не из реального мира, и слова Толиса ввели его в состояние ещё больших сомнений и безнадежности. Но делать было нечего — теперь, когда подтвердились надежды Аннет на чудо, он не мог собственноручно обречь её на вечное одиночество и темницу вуали. Что-то подсказывало ему, что путь, на который он ступал, будет долгим и трудным — труднее всех путей, пройденных до сей поры, но цель, светившая впереди незримой надеждой, заставляла его решаться. Когда нижний край солнечного диска едва-едва поднялся над горизонтом, пыль на дороге, ведущей прочь от столицы, уже улеглась, но удаляющуюся фигуру одинокого рыцаря успели увидеть двое — тонкая девушка, с вечера заламывающая в рыданиях руки, и опирающийся на перила мраморного балкона статный мужчина — её отец.***
«Если мальчишка добудет Цветок — а он из кожи вон вывернется, но разыщет…» Сладостное видение с недавних пор завладело каждой мыслью. Оно появлялось уже не во снах, но подстерегало за каждым углом, сверкая рубиновым цветом, шептало, звало, дразнило, изматывало и ускользало так же естественно, как появлялось среди ночной темноты и среди дневного света, своим внутренним сиянием, впрочем, затмевая всё вокруг. Это бремя было столь тяжёлым, что король, одержимый образом таинственной Чаши, внутренне всё же не мог позволить, чтобы эта одержимость довела его до могилы, и потому не нашёл ничего лучшего, чем переложить её тяжесть на плечи другого — подвернувшегося как раз вовремя наивного дурака, готового обожать его безоговорочно, а уж за кольцо его дочери пошедшего бы в огонь и в воду, если бы вздумалось приказать. Это не было бы, впрочем, так важно, если бы именно этого заигравшегося в благородного рыцаря мальчишку не выбрал Грааль, заскучавший по крови и втайне жаждущий выполнить своё истинное предназначение. Втайне. И потому сейчас он изворачивался, осквернённый кровью недостойных и стремящийся или исторгнуть её, или смешать с той, что почище, и шептал, шептал в темноте постоянно, внушая королю навязчивую мысль о том, что мальчишка, несомненно, орудие избавления королевны от проклятия, но совершенно не такое, которое указано в пророчестве старухи-ведьмы. Что она могла знать, эта рыночная гадалка? Углядела проклятие — это нетрудно, если есть дар, — а всё остальное додумала сама. И верно, не могла же она напрорицать первого встречного свинопаса на королевском престоле… Когда он станет Сосудом (его горячее, чистое сердце на это способно, ведь жизнь ещё не успела попортить его кровь как следует), жизненной силы Грааля хватит для того, чтобы обеспечить весь королевский род вечным счастьем… И её?.. …и освободить королевну от её проклятия, конечно же. А дальше он будет не нужен. И совсем необязательно убивать его, Боже упаси — кто посмеет тронуть Хранителя Грааля, второго после владычицы Эльмерель? Ему хватит благосклонной улыбки принцессы и её счастливого взгляда по избавлению от преграды, мешавшей не только смотреть на мир, но и вершить политические дела; он уйдёт, и гордость и эгоизм не завладеют его печалью — сохрани он их, не было бы никакой возможности обрести Цветок, — он женится на какой-нибудь смазливой деревенской девчонке и заживёт счастливо в своём феоде, продолжая верно служить короне. Король закрывает глаза, и впервые чудесная Чаша не появляется во мглистом тумане. Как красиво солнце на голубом небе и как неизменно светит оно для всех нас…