Не счесть моих ликов, Не счесть воплощений: Предсмертный твой крик я И стон наслажденья. Блуждая во мраке, Открой мое имя; Какой меня видишь, Такой к тебе выйду. Сделай выбор, маг, Только руку протяни. Сделай первый шаг, Покрывало подними!
— На шее и руках моих блестит змеиная чешуя. Вместо глаз — черные дыры, как у черепа в фамильном склепе. Когда эти глаза смотрят на мужчин, они тут же влюбляются, а потом умирают через мгновение, глупые и счастливые. Стоит ночной мгле опуститься на наш засыпающий мир, я начинаю ползать по стенам и шептать заклинания своих предков на семи языках, а к утру сбрасываю кожу. Она тлеет на солнце и превращается в черную соль, которая лечит любые раны, пока служанка отмывает меня в воде, сцеженной по капле с крутых скал, одиноко и безмолвно растущих из вод океана. Любая другая вода убьет меня. Гладкие перила точно застыли в воздухе расплескавшейся серебристой пеной — гнутый гребешок выкованной волны, тянувшийся спутанными полосами вдоль небольшого балкона, опоясывал его лишь наполовину, так, чтобы опустившийся наземь человек мог спокойно свесить ноги вниз, или же упереть одну ступню в литую решетку, чью форму столь хитро и ловко вырвали у куска грубого железа еще в кузнице. Струящийся подол легкого платья раздувал теплый летний ветер — узкие ступни, более не скрытые им, блестели золотыми нитями мягких лиловых туфель. — Так что подумайте хорошенько, прежде чем подходить ко мне. Вдруг я ненароком убью вас? Или же вы мне не понравитесь, и тогда действия мои будут вполне намеренны? Я сама себя опасаюсь, что уж говорить о других людях. — В таком случае, не вижу ничего дурного в том, чтобы умереть от взгляда, должно быть, прекраснейшей из упыриц. То, что вы предпочитаете человеческой плоти барашков или перепёлок, уже делает вас настоящей благодетельницей. Женский смех заискрился непривычно громко — доселе Эдуард слышал лишь одалживающие, чуть ли не благосклонные смешки, подобающие, само собой, особе королевских кровей. Сейчас же особа, видимо, хотела отыграться за предыдущую неделю и задребезжать стеклом всех фужеров во всех залах родного дворца. — Вы выглядите уморительно в этих чулках. Снимите их немедля, — тонкая рука в легком жесте вскинула пальцы наверх, к заворачивающемуся гребешку литой волны перил. — Прямо сейчас? Право, я видел измученное лицо уставшей от человечества смерти, но нет страшнее участи, чем быть так глупо и по-мальчишески опозоренным. Не скажу же я королевскому советнику, что дурное любовное зелье сотворило со мной такую нелепицу. — Ах, ну что вы… не настолько же я жестока. Я же не хочу, чтобы вас погнали прочь с нашего двора. Странно, вы ведь и не походите совсем на рыцаря. Эдуард попытался вспомнить, как его лицо научилось само по себе воспроизводить точно такие же благосклонные улыбки, взгляды и прочие придворные ужимки, для прикрытия патологического лизоблюдства этими же лизоблюдами названные «придворным этикетом». Он не мог понять, увидеть, прочитать чужой взгляд за плотной кремово-ирисовой вуалью — улыбается она? Ждет ли чего-то, или опять забавляется? А может, ее лицо иссушили усталость и разочарование, а глаза равнодушно остекленели, как у рыбы на склизком рыночном прилавке? Или там и впрямь чешуя змеиная, глаза-впадины… — Тогда на кого я, по-вашему, похож? — у мужчины получилась самая обыкновенная, немного усталая улыбка, которая (в глубине души он наверняка надеялся на это) не будет затуманена вуалью. Мозолистые ладони в перчатках, для столь жаркой погоды слишком плотные и до ужаса стягивающие длинные пальцы, легли рядом с женским бедром, накрывая широкую ленту свободно затянутого пояса. И ведь сооружают же подобные балконы на манер эдаких половинчатых ротонд, в которых устраивать подобные свидания без страха быть пойманными — высшее удовольствие. Благослови Господь архитектора и дай ему всех благ, долгих лет жизни и прочего, в чем там еще нуждаются ненасытные смертные. Тем не менее, отреагировав на эдакую фривольность для королевской особы довольно спокойно и без лишних филиппик, девушка отодвинулась чуть в сторону, осторожно вытягивая пояс из-под чужой руки. — На священнослужителя. Или ученого мужа. Но явно не на рыцаря. Не могу представить вас, с масляным от говядины ртом, щупающим разносящую медовуху или эль служанку. Нет ничего отвратительнее рыцарей, которых доводилось мне, к несчастью, видеть. Такого смрада наверняка и в отцовских конюшнях не уловишь. А уж эта жеманность, просыпающаяся с трезвостью… нет, вы не рыцарь. А если и рыцарь, то вас нельзя так назвать. — Почему же? — Потому что этому следует дать другое название. — И какое бы дали вы, ваше высочество? Светлая ладонь, доныне лежавшая на женском колене, плавно скользнула к руке Эдуарда, переплетая тонкие пальцы с его, в бархатистых перчатках. Как бы ни пытался ветер сорвать вуаль с чужого лица, его затея была с самого своего начала бесплодной и бессмысленной. — Мне нужно подумать над этим, — разбив таким же мимолетным, почти что ласковым движением собранный разными ладонями замок, девушка спрыгнула с балкончика, перекинув длинный подол через согнутый локоть свободной руки. — Как представлю, что вы отняли не одну жизнь, я ощущаю пугающий, но в то же время волнующий трепет. Мне стоит опасаться вас? — Опасайтесь фрейлин, желающих из любопытства обнажить ваш лик, пока вы смотрите сны. У женщин ваши глаза-впадины тоже ведь отняли не одну жизнь, если я правильно понял? Под волнами вуали расцвела очередная добро-насмешливая улыбка. Очередная улыбка, которой не суждено было остаться в чужой душе прильнувшим к сердцу теплом. Улыбка, за которую, собственно, и отдают половину королевства с древними архивами и восточными жеребцами. — Вас, должно быть, мучает вопрос, что там на самом деле, правда? — она чуть приподняла вуаль, но ничего, кроме бледной полоски лебединой шеи, увидеть было невозможно. — Хотя зачем я спрашиваю — это интересует всех, кто имеет ко мне хоть какое-то отношение… Я охотно вам поведаю, так уж и быть — мне начинает не нравиться ваше отчуждение. — Госпожа вольна хранить свою тайну и дальше. Ради чего-то ведь это было секретом для всех нас на протяжении стольких лет. — Я расскажу. Вы не похожи на пустомелю и сплетника; по крайней мере, со мной. Слушайте же… Королевна замерла, опершись спиной о перила, так что Эдуард мог видеть только светлую прядь, выбившуюся из-под спадающей волнами ткани, и острые лопатки. Нетрудно было догадаться, что собраться и с силами, и с мыслями ей трудно. Мужчина мысленно поздравил себя, что эта в прямом смысле завеса тайны постепенно развила его интуицию и скоро, кажется, превратит в одну из тех гадалок, что сидят во время ярмарок в расписных шатрах, закрывшись капюшонам и тасуя карты, бормоча себе под нос о судьбе и смерти, увиденной в стеклянном шаре. «Будет чем заняться, если рано или поздно заметят регулярное исчезновение ключа и пустят тебя по миру» — Мне тогда было, кажется, шесть вёсен, — вдруг он услышал он приглушённый голос, разительно отличающийся интонацией от того, который он слышал всё это время — больше похожий на тот, когда в первую их встречу девушка извинялась перед ним. Что-то неуловимое… — И мы с отцом и матушкой выходили с утренней службы из собора. Вы ведь знаете, что на паперти всегда собирается какой-нибудь… сброд. Все эти нищие, прокажённые, Бог знает что… Они любят падать в ноги, когда видят богатого человека, чтобы выпросить у него что-нибудь, и обычно нас защищают стражники. Но в тот день… В тот день ко мне прорвалась какая-то гадкая старуха, скрюченная, с кривыми трясущимися пальцами, в лохмотьях, отвратительно смердевшая — о, я даже на смертном одре вспомню объявший меня ужас! Она тянула ко мне свои тёмные руки и шептала что-то про дьявола, соблазнённого девичьей красотой, про то, что иным выпадает несчастье испытать муки и адское пламя ещё при жизни — и я испытаю тоже, непременно… Если не надену вуали до того момента, как мне предстоит выйти замуж, и лишь за того, кто предназначен мне судьбою. Вы бы знали… Этот скрипучий голос и поныне звучит в моей голове. А она много, много говорила, пока её пытались оттащить от меня, рыдающей. Аннет замолчала, переводя дух — тайна, столько лет скрытая от всего мира, наконец, пробивалась наружу, распрямлялась, как сжатая пружина. Она не видела лица собеседника, не осмеливалась к нему повернуться, и стояла, застыв, как будто перед ногами разверзалась бездна, и нервно сплетала пальцы рук, ожидая реакции. — Ваше доверие для меня очень ценно, тем более ценно, что мне вы доверили, пожалуй, самое важное… Могу ли я спросить? Она медленно кивнула. — Вы… уверены, что действительно это помните? Порой так бывает, что нас с младенчества убеждают в чём-то, так что мы и в самом деле начинаем верить и вспоминать, как будто это с нами действительно происходило… — Вы не верите мне. Он не верил. — И мой отец не поверил! — девушка резко развернулась, вскидывая голову, и голос тут же понизился, засвистел, как у кобры, готовой к броску. — Он велел её сечь на площади до тех пор, пока она не лишилась жизни, а потом заключил мою помолвку с принцем соседнего государства! Вы не поверите мне и после того, как я скажу, что вскоре после этого я едва не умерла, корчась от боли, как будто мне всё выжигало изнутри? «Совпадение, чудовищное совпадение» — вот что вы скажете, ведь вы ничего этого не видели. Люди никогда не верят, если не увидят собственными глазами, увы… Но те, кто видел, ни на минуту не сомневался в том, что эта старая карга меня прокляла, хотя, возможно, она просто пыталась предостеречь и действовала с благими намерениями… Теперь уже никто не узнает. Но и никто не заставит меня выйти замуж не по своей воле. Голос постепенно успокаивался и наконец вернулся к прежней затаённой печали: — Мне часто кажется, что этот момент не наступит никогда. В замке, уверяю вас, нет достойных моей любви, а даже если бы и были, вряд ли бы они полюбили меня так же, как я могла бы полюбить их. Вероятнее всего, их больше привлёк бы мой статус и возможность есть с золотых тарелок, даже если бы ради этого пришлось приобрести «кота в мешке». Что им до чувств какой-то глупой девчонки? Эдуард привстал, уперевшись ногой в решётку, так, чтобы оказаться чуть ближе к Аннет; подумал и решился, всё-таки, первым взять её руку — маленькую, почти детскую по сравнению с его, не в пример нежную (казалось, это можно было ощутить даже сквозь перчатки). Она не противилась, но стыдливо отвернула лицо. — Не обижайтесь на меня, простака. Что с меня взять — я провел столько же времени среди всех тех, кто болтает о вас всякий вздор, и даже, может, чуть больше, сколько вы — среди дворни, на которую так сетуете, и это оставило на мне определенный след… Я не очень силён в красивых выражениях, но знайте, что вы всегда можете положиться на меня и на мою верность, и если бы я мог… — Мы видимся с вами уже больше месяца, — мягко перебила девушка, чуть сжимая его руку. — И узнали друг о друге достаточно, чтобы быть уверенными в обоюдной искренности. Вы мне нравитесь, знайте это; я вижу, что вы и в самом деле благородный и честный человек, но скажите… Если бы вы могли… Имела бы я право рассчитывать на вашу помощь в этой моей беде?.. — Я сделал бы всё, в чем бы вы ни нуждались, насколько хватило бы моих сил. Мечтательная улыбка чуть тронула губы Аннет, чтобы вновь остаться незамеченной собеседником. Она высвободила ладонь и отступила на шаг назад — рыцарю показалось, что именно так, должно быть, зазывают прямиком в бездну. — Даже если я вам солгала и под вуалью совершенно не то, чего вы могли бы ожидать? — Вы меня совсем запутали… — Отвечайте. Честно. Эдуард вновь представил и то, что она так красочно описала ему сегодня, и слухи, и страшные образы из своих кошмаров, и по спине снова побежали нехорошие мурашки. Разум твердил, что ему необходимо немедленно отделить от зерна плевелы и несчастную проклятую девушку, стоящую перед ним, от легенд, коими обросло её имя; забыть и имя, если понадобится; но этот же разум не мог постичь происходящего. Куда она завела его? Что пробудила своими играми — игры ли это для нее? Как отличить её серьёзность от коварства, если последнее — скорее, то, на что пошла бы та упырица, обращающая в камень взглядом и капающая ядовитой слюной, нежели это нежное прекрасное существо? Но разве и самые прекрасные люди не способны на коварство? Ему не писали об этом в романах, но эти тёмные человеческие пороки он видел ежедневно — как среди рыцарского братства, так и проходя по городской улице, но упорно не верил глазам. Мир был черно-белым; зло в его представлении было непременно уродливым и внушающим отвращение с самого начала, добро — светлым и дающим душе теплоту и радость; два этих измерения просто не могли бы сосуществовать рядом, в одном человеке. То, что грех, всё плохое, что движет людьми, мог рядиться в красивые одежды, облекаться запахами цветущего луга, свежевыпеченного хлеба и молока, которым пахнут руки матерей, чистого воздуха после грозы, — всем, чем угодно, чтобы перебить свою истинную вонь и смрад, — с этим ещё только предстояло свыкнуться. — Если вы мне солгали… Что ж, это будет на вашей совести, я не смею вас за это укорять. Мне будет, пожалуй, обидно и немного больно, ведь я с вами был предельно откровенен и искренен и ждал того же. Я не знаю, что вы прячете за вуалью, и, скорее всего, не узнаю никогда; но во имя всего доброго, что я видел за это время от вас… Если это было правдой, то ваше лицо не будет иметь никакого значения. Она рассмеялась. Не насмешливо, скорее, облегченно: — Научите меня выражаться так же прямо, без намеков и кружев из слов, а то мне порой начинает казаться, что мы говорим на разных языках, причём мой, кажется, доведёт меня до могилы… Вы играете очень рискованно, давая такие обещания, но раз уж вы уверены, что сможете их выполнить, в случае чего… — Раз уж я говорю об этом так прямо, как мне свойственно и как вам нравится, то сомневаться в этом не стоит, право. Эта манера выражения вам бы действительно пошла и сделала бы взаимопонимание проще… Снова смех. — Я буду учиться, мой сэр Парсифаль.***
Вместе с радостью от случайного счастья оказаться, наконец, не каким-то эсквайром, а рыцарем войска лорда Кирендорфа, пришли и несоизмеримо большие хлопоты, чем раньше. Теперь Эдуард числился в тяжёлой коннице, и вместо старой сонной лошадки ему выделили целого дестриэ, отличавшегося дурным характером и невзлюбившего нового хозяина, очевидно, с первого взгляда — по-другому его постоянное стремление отправить рыцаря в полёт объяснить не представлялось возможным. Герцог, по-отечески привязавшийся к спасителю своего сына, в свободное время наблюдал за ним и за этими попытками приноровиться к новой лошади и тренироваться (и всякий раз хохотал до слёз), и оказал Эдуарду невообразимую помощь, не жалея времени для того, чтобы объяснять ему нюансы новой жизни, помогать с планом будущих действий на земле феода и с управляющим, которому надлежало распоряжаться там до тех пор, пока хозяин не приедет или не разберётся с составлением писем-указов. В поднявшейся в жизни суматохе у мужчины едва хватало времени на дела, не связанные с военной службой — встречи с Аннет всё чаще приходилось переносить на более-менее свободные дневные часы, потому что к вечеру он засыпал мгновенно, как только положение тела в пространстве переходило из вертикального хотя бы в сидячее; почти все походы с друзьями в город прекратились, и пересекались они только в своей казарменной комнатушке. Они его за это не корили, понимая, что через пару месяцев всё устаканится и вернётся в обычное русло, но скучали. Однажды, когда выдался особенно тяжёлый и дождливый день, от лицезрения серых и нависших над столицей туч в сон клонило ещё сильнее и не одного уставшего от ускорившегося темпа жизни рыцаря; конь, хоть и продолжал чудить на тренировках, делал это, скорее, в силу привычки, нежели от большого желания; Райвис в кои-то веки послал «далеко в пень трухлявый книжки читать» Антти, который от скуки пытался спровоцировать его на словесную и не только дуэль, и захандрил. Эдуард, в очередной раз выбравшийся на свидание с Аннет, задремал, убаюканный её голосом, сидя под развесистым деревом. — А потом… Да вы меня не слушаете! — возмутилась она, не сразу поняв, что случилось. — Как вам не стыдно! Затем, прислушавшись к мерному тихому дыханию, девушка умилённо улыбнулась, тут же укорив себя в эгоизме — Эдуард не единожды говорил ей о своей усталости, а она всё не уделяла этому никакого внимания и продолжала звать его в сад. А теперь вот едва не разбудила своими возмущениями… Если бы королевна сейчас захотела прервать его жизнь, сама, вытащив из складок платья кинжал, или с помощью третьих лиц, то могла бы быть уверенной, что он не проснётся, как проснулся бы кто-то другой — более бдительный, осторожный и опытный, предчувствуя опасность. Но она не хотела, не хотела совсем, и потому, подвинувшись ближе и затаив дыхание, рассматривала его узкое лицо, совершенно спокойное и доверчивое во сне, следила за тем, как подрагивали ресницы, и вдруг подумала, что смотрела бы на него всю жизнь. От этой внезапной мысли она отшатнулась, осознав, какую могилу себе же вырыла своими детскими играми в надежде развеять скуку. Что-то неотвратимо большое надвигалось на неё, что-то, чего она так долго ждала, но чего отчаянно боялась теперь. — Он обещал, — прошептала она, пытаясь убедить в этом сама себя, но одновременно чувствуя, что никакое выпрошенное для собственного успокоения обещание сейчас не способно её спасти. — Боже мой, что же мне, бедной, делать… Лицо Эдуарда оставалось всё таким же спокойным, и Аннет вдруг почувствовала бессильную злобу на то, что он не мучается сейчас так, как она, и его не придавливает осознание собственного бессилия перед лицом обстоятельств — что-то, казавшееся ей до этого априори невозможным; однако эта эмоция тут же улетучилась — он улыбнулся сквозь сон (или, может быть, ей только так показалось)… Но он не мог быть тем, кто помог бы ей избавиться от вуали, не мог. «Глупая девчонка, любовь это не средство!» — заскрипело в голове голосом уродливой старухи с паперти, и новая формулировка, которой Аннет боялась, как огня, окончательно добила её. Это не должно было происходить вот так. Она больше поверила бы всемирному потопу как пророческому знаку, двойной луне на небе или дождю из золотых монет, указавших бы ей на предназначенного, чем тому тяжёлому ощущению, которое придавило её сейчас одним махом и разом прекратило беззаботное наслаждение разговорами. Если это освобождение, почему оно даётся так тяжело? «Если я его поцелую…» Это дало бы, вероятно, точный ответ, пусть и с риском для самочувствия — физического, если она ошибается, и морального, что ничуть не менее опасно. Аннет, как зачарованная, всё ещё не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, продиктованных одним порывом, несмело подняла вуаль. Мир вокруг, такой яркий и недоступный для обозрения в своих истинных цветах всё время, кроме нескольких утренних и вечерних минут да ещё во время принятия ванны, ждал её действий в такой тишине, что слышно было ускоренный стук сердца. Она наклонилась; её губы соприкоснулись с его, сухими и обветренными, и в следующее мгновение чувство восторга вдруг сменилось страхом от собственной безрассудности и дерзости. Как вспугнутая птица, девушка вскочила и бросилась прочь из сада, путаясь в длинном подоле платья и молясь то ли о том, чтобы никогда больше не видеть свидетеля её минутной слабости, то ли, наоборот, о том, чтобы вновь увидеть его и объясниться. На следующий день она, переборов стыд, снова ждала его в глубине сада, одновременно страшась этой встречи и не зная толком, что скажет в своё оправдание. Но рыцарь не пришёл. Не пришёл и на следующий день, и через неделю; ни во время обычных дневных встреч, ни ночью, и даже письма или иной вести ей от него не досталось. Плакать Аннет обычно не позволяла обязанность держать лицо, свойственная всем королевским особам, но сейчас она не могла вынести этого удара, притворившись, что ей всё равно. Она не была сейчас королевной — только несчастной девушкой, не понимающей, где она допустила ошибку. Мог ли он быть не её предназначенным? Вполне, но никакой другой боли, кроме душевной, причиняемой саднящей оскорблённой гордостью, она не чувствовала, хоть и была уверена, что, раз правильный выбор никак себя не проявляет, кроме как вызывая томление и тоску, вынуждающую переступать через себя и приходить на место встречи снова и снова, то неправильный уж наверняка не должен о себе молчать — и тому уже были примеры. Итак, есть надежда, что она не ошиблась — но что тогда могло случиться?.. Загадка разрешилась спустя две недели, когда Аннет, уже начиная терять веру, вновь спустилась в сад ближе к полуночи и увидела знакомый силуэт, едва освещенный лунным светом, среди деревьев. Сердце тут же забилось быстрее, и она неосознанно ускорила шаг, не имея ни малейшего понятия о том, какой именно приговор ей сейчас подпишут словами объяснения. Эдуард был бледнее обычного, если этого, конечно, не сотворил с ним холодный свет Луны, и куда более решительнее. Заметив девушку, он шагнул ей навстречу, и хотел было первым нарушить ночную тишину, но она не дала ему этого сделать: — Почему вы не сказали мне, что не хотите больше приходить? — Не хочу? — вопрос его озадачил, но не надолго. — Этого я не сказал, вероятно, потому, что я так не думаю. Почему я не сказал о вынужденном отсутствии… Когда мы виделись в последний раз, вы ушли, а идти искать вас в замок я не рискнул, думаю, вы это понимаете. Письма не оставил, потому что мне не хотелось бы, чтобы оно попало в чужие руки и создали вам лишние проблемы. — Не думаете… — как эхо, повторила она, сжимая в руках край платья. — Мне хотелось бы поговорить как раз об этом. На несколько секунд воцарилась тишина, прерываемая только стрекочущими цикадами. Аннет казалось, что вуаль больше не даёт ей защиты от чужого взгляда, из-под которого невозможно было уйти. — Простите меня за то, что я сделала. — За это? Не нужно. Хотя вы меня порядком напугали, я боялся, как бы вам не стало от этого плохо. — Боялись?.. — Ну да. Рыцари тоже боятся — не важно, чего, темноты или смерти, за себя или за других. Просто они об этом не говорят. — Мне сейчас тоже страшно, — девушка позволила себе грустно усмехнуться. — Говорить. — Вы в этом не одиноки… Возможно, я тогда неправильно вас понял… Она снова перебила: — Нет, вы всё правильно поняли. Я вас люблю. А вы… вы обещали… — запнулась. — Пока я думала над этим всем, то решила освободить вас от этого обещания. Вы ведь не можете… — …любить вас? Это, если честно, ещё одна причина, по которой я не решался прийти. Мне не хотелось… обнадёживать. Ни себя, ни вас. Если мне не изменяет память, то вы должны выйти замуж, чтобы проклятие пало. Но я… Видит Бог, я отдал бы всё, что угодно, за право быть с вами, но у меня, к несчастью, нет почти ничего, кроме воспоминаний о тех временах, когда я не мог даже именоваться полноправным рыцарем, и потому я не знаю, могу ли претендовать… — Так вы… из-за этих глупостей? — голос Аннет дрогнул; она не могла больше сдерживать себя. — Вы думаете, что мне важно?.. Но ведь вам же не важна моя вуаль, хотя вы никогда не видели меня без неё и не можете знать наверняка, что там не чудовище, которое специально спрятали ото всех. — Я знаю, по крайней мере, что губы у вас человеческие. Аннет всхлипнула и потянулась к нему, и вдруг, как только их объятия сомкнулись, откуда-то сзади донёсся приглушённый вскрик — фрейлина королевы отправилась искать принцессу не в добрый час.