Цветок Грааль (рабочее)

Она познавала его. — Расскажите мне про ваше детство, лорд Уильямс. Вежливый полупоклон; его рука случайно скользнула по краю её взметнувшейся от отточенного и привычного поворота, ярко-алой вуали под королевской тиарой. Та, что скрывалась под ней, лениво, как пригревшаяся на солнце змея, следила за его движениями лишь краем глаза. — Я был рождён для того, чтобы быть спутником и другом моего дорогого кузена Альфреда, Ваше Высочество. Эти слова не сообщали ей ровным счётом ничего, кроме того, что даже находясь с лордом Уильямсом лицом к лицу, она всё равно говорила с проклятым кронпринцем. Лорда Уильямса попросту не существовало — и хуже всего было то, что он сам согласился бы с этим. — Вероятно, я должен впоследствии стать его личным духовником, поэтому с малолетства изучаю богословие и древние языки. Мы с ним часто беседуем по душам… Никому другому он уже не исповедуется так искренне. У лорда Уильямса, в отличие от его брата, были очень добрые глаза. У Эдуарда они тоже были такими; обоих она для себя обозначала священнослужителями, но если в глазах лорда Уильямса плескалось просветление и мудрость, которые он приобрёл, проведя долгие часы над древними манускриптами, то божественная любовь Эдуарда, с которой он смотрел вообще на весь белый свет, была изначальной. — О чём вы мечтали в детстве? Кем хотели стать? Ни за что не поверю, что пределом ваших фантазий было выслушивание грешков моего жениха. Смена партнёров; но перед тем, как Анна коснулась перчаткой бархата одежд какого-то министра, она увидела, как лорд моргнул от неожиданности и непонимания. Что ж, у него будет несколько мгновений задуматься — хотя бы раз в жизни. Её руки, по венам которых уже начинала ползти чернота, заменяя горячую красную кровь добравшейся до кончиков пальцев смолой, последовательно и спокойно пытались вскрыть его грудную клетку. «Живое ли у вас вообще сердце, мой лорд, или вместо него такой же холодный булыжник, как у моего будущего супруга?» Смена партнёров, и он снова берёт её за руку. Анна понимает, что действует правильно — тяжелая ткань её вуали не может скрыть встревоженности в добрых глазах напротив. — Мне… сложно так сразу сказать, Ваше Высочество. — ещё бы. — Мне кажется… мне кажется, что я ни о чём никогда не мечтал. «Не мечтали вы сами или те, кто решил всё за вас?». — Я мечтала о любви. Все мечты из детства такие глупые и никогда не сбываются, поэтому, право, к лучшему, если вы ни о чём не мечтали. Должно быть, вам нравится ваша судьба… Разворот и три ритмичных хлопка — «аплодисменты вам, лорд Уильямс. Ваш панцирный доспех куда лучше моего защищает ваши чувства от неудовлетворённости судьбой». — Ваши мечты не несбыточны, Ваше Высочество. У вас будут все шансы заслужить любовь народа, когда вы станете королевой соединённого королевства. И вновь его призрачный образ исчез из разговора — осталась лишь она и Альфред. — А вы сами хотели бы стать королём, лорд Уильямс? Три хлопка, смена партнёров. Священный испуг в глазах, как будто она сказала что-то до крайности крамольное. Разворот, пара ритмичных движений ногами в такт северной волынке. Анна чувствует, что в том, как она танцует, есть что-то от кобры — да и в том, как она живёт, всякий раз неизменно подчиняясь воле заклинателя змей; но в этот миг ускоряющаяся мелодия ей не важна — какая, право, разница, под какую музыку смотреть удаву на кролика? — Ни за что. Даже если бы мог, — читает она по губам бледного Мэттью. Слова лишь одного человека она до сей поры могла слышать без слов. — Хоть в чём-то мы с вами сходимся. Смена партнёров. — Вы необычайно любезны с моим милым Мэтти, дорогая Аннет, — если бы дьявол явился на землю в человечьем обличье, у него была бы столь же надменная улыбка хозяина мира. — стоит ли мне проявить нрав ревнивца и заколоть вас обоих, как только вы посмотрите друг другу в глаза дольше положенного по протоколу? Змея источает яд, но она всё же более мудра, чем коварна — потому-то неправы были те, кто поместил на герб графов Тэнксбери змею. Змея на том гербе проползала под плахой, о которой Анна старалась не думать. — Мне казалось, мой принц, что вы не настолько жестоки. К тому же, всегда лучше иметь побольше друзей, нежели врагов. — Я осмелюсь дать вам маленький совет, взирая на великосветские отношения с высоты своего опыта общения с поданными, — и свил, и затянул петлю слов. — не стремитесь иметь множество друзей, выбирайте получше и исключительно тех, с кем дружба будет и выгодной, и безопасной. И никому никогда не верьте. Люди, случается… предают. Три хлопка — «аплодисменты высочайшему опыту вашего высочества». Смена партнёров. Прав ли Мэттью, который называет это циничное существо своим другом? Знает ли оно вообще что-нибудь о дружбе? Пальцы внезапно простреливает острая боль, когда маленький круг танцующих идёт в обратную сторону. Министр. Поворот. Лорд Уильямс. — Вы могли бы предать, Мэттью? Он едва не спотыкается, чувствуя на себя сразу два тяжелых взгляда. Это смешит Альфреда — Анна видит, как насмешливо искривляются уголки его рта, почти как тогда, когда он разговаривает с ней. Она сама не улыбнулась бы, даже если бы не было нужды сейчас закусывать губы от боли. — Я лучше бы стал королём. Три хлопка. «Аплодисменты вам, лорд Мэттью Уильямс. Наконец-то я увидела вас, а не вашего царственного брата».

***

Он познавал её. Королевский замок теперь пустовал — король, как мог, развлекал гостей, и организовал большую охоту в лесах своего домена. Мэттью с ними не поехал, ссылаясь на недомогание; ему стыдно было признаться, что он не любит охоту — ему всегда становилось жалко животных и он едва ли не плакал, когда видел перемазанные в крови и глядящие на него грустными и остекленевшими глазами туши оленей и косуль. Конечно же, Альфред и здесь не обходился без подколок и насмешек (впрочем, беззлобных). Разумеется, не заходило даже речи о том, чтобы ехала Анна, и поэтому Мэттью не удивился, когда встретил её во время прогулки в заснеженном — мёртвом — королевском саду. Вернее, удивился уже потом — не должно ли принцессе в свободное время заниматься, скажем, вышивкой… Но в тот миг, когда среди серебряно-белых деревьев мелькнул её силуэт, ему некогда было об этом думать. Он видел, как она искушала и ожидала его отклика. Половина её вопросов, адресованных ему, были связаны с Альфредом; другая половина — с его собственной жизнью, которая, впрочем, была так неразрывно переплетена с жизнью кузена, что он был полностью сбит с толку и не знал, как лучше ответить. Очевидно, они оба играли в извечную игру дворцовых интриг, стремясь выведать как можно больше нужных друг другу сведений: она — об Альфреде и о нём самом, словно стравливая их своими странными вопросами, он… ему нужно было лишь успокоить раздражённого кузена. Кто справлялся лучше? Должно быть, Анна, но не это сильнее всего расстраивало Мэттью. Он неожиданно понял, что не хочет, чтобы всё их общение в итоге свелось только к взаимовыгодному использованию друг друга, не хочет влезть в её жизнь лишь для того, чтобы Альфред смог на ней потоптаться. Причина её нелюбви к нему была гораздо глубже, чем он представлял себе изначально. Стоило ли ради столь низкой цели ворошить её чистую — он верил в это — душу? — Ваше Высочество? Она вздрогнула, и Мэттью понял, что застал её врасплох. На красной вуали темнели бисеринки слёз. — Боже милостивый, что с вами? — Мэттью… Он, кажется, рухнул перед ней на колени в мольбе, как готов был рухнуть тогда, в церкви. Все слова на языке её страны позабылись. Впечатлительного бедного Мэттью чужие слёзы потрясали ещё сильнее, чем свои собственные, хотя он не плакал уже долгое время. — Я… я знаю, вы должны меня понять, — произнесла она как-то полузадушенно и хрипло, изменившимся до неузнаваемости голосом (который всё ещё оставался для Мэттью, впрочем, голосом ангела). — вы можете сколько угодно прятать от вашего брата отчаянное желание для себя другой судьбы, но от меня вы не спрячете его… Мы с вами так похожи, Мэттью, я знаю, вы чувствуете… И она была чертовски права. — Я обещал вам, Анна, — прошепетал он. — Боже, если бы хоть что-то зависело от меня… Он мог бы сказать, что убил бы любого, из-за кого бы она ни плакала сейчас. Что вырвал бы её из этого змеиного гнезда, в котором главной змеёй был его собственный кузен. Мэттью только сейчас почувствовал, что он вместе с ним душит её чудовищной несвободой — как когда-то этой же несвободой и невозможностью выбора Мэттью Уильямса, улыбчивого маленького мальчика, второго в очереди на престол графства Тэнксбери, превратили в мягкотелое ничтожество, близнеца венценосного Альфреда. Ничтожество, которое не сможет сделать совершенно ничего из того, в чём хотело и могло бы сейчас поклясться. — Я так устала, я так ужасно устала, Мэттью… — он слышал, как ей тяжко дышать от слёз под этой проклятой вуалью, но не мог осмелиться прикоснуться к своему божеству, на которое смотрел снизу вверх; лишь когда её собственные руки, больше не двигающиеся плавно — дёргано, рвано, через боль, — потянулись, чтобы откинуть покрывало, он подался вперёд и перехватил глухую ткань. Она ему не противилась.  — Я люблю…

***

Альфред был в отличном расположении духа. Охота прошла удачно, и он не преминул похвастаться этим кузену, которого нашёл в его покоях каким-то неожиданно мрачным и ещё более молчаливым, чем обычно. — Жаль, что тебя с нами не было, Мэтти, — лениво проговорил он, откидываясь на подушки чужой кровати. — пришлось мне, как всегда, работать за двоих и показывать этим недоумкам, на что способны тэнксберийские соколы… Король был в восторге, просто как ребёнок. Одним словом, приятно иметь дело… Э, да ты, брат, не слушаешь! Уильямс с ожесточением захлопнул лежащую перед ним книгу, по строчкам одной-единственной страницы которой проскальзывал глазами вот уже битый час, и с нечитаемым выражением лица взглянул на кронпринца. — Случилось у тебя что-то? — слегка обеспокоенно поинтересовался Альфред. — Ты странный какой-то сегодня. Точно нужно было взять тебя с собой… — Альфред… — как-то совсем деревянно и отрешённо проговорил Мэттью. — Выслушай меня. Выслушай внимательно. Не перебивай и не делай выводы по первому слову, которое я тебе скажу, как ты чаще всего поступаешь. — Мэтти, мне совсем не нравится твой тон. — Ты не нравишься Анне. Она тебя не любит. Джонс несколько мгновений молча взирал на кузена, а потом вдруг расхохотался. — Вот так новости! Мой бедный братец-тугодум, ты только сейчас это понял? И это тебя так расстроило? Мне кажется, я просил тебя узнать причины, по которым я не нравлюсь этой не в меру избалованной… — Я уже назвал тебе причину. Она тебя не любит. Этого достаточно. Вновь воцарилось молчание. — Мэтт, — вкрадчиво произнёс Альфред спустя какое-то время. — будь добр, потрудись объяснить, какого чёрта тут творилось? Стоило оставить вас на день… — Я говорил с Анной, — тихо, но твёрдо ответил Мэттью, глядя не на кузена, а куда-то сквозь него, сквозь тяжёлые каменные своды покоев, куда-то на двор и на тёмное небо, в котором носилось вороньё. — она не любит тебя. Она любит… другого. И ты не имеешь права, не должен её за это… Тень заинтересованности, промелькнувшая вначале на лице Альфреда, тут же исчезла. — Устроил тут, шут гороховый. Мог бы сказать сразу… и не продолжай, — отмахнулся он от потемневшего лицом Мэттью, который пытался сказать ещё что-то.

***

— Уверен, под этой шторой скрывается кислая и недовольная мина. — Оставьте меня. — Знаешь, в нашей стране есть одна сказка, в которой принцу положили под язык волшебный рубин, спасавший его от смерти… Дракон проглотил его и растерзал на части, но принц уже через мгновение стоял целый, без единой царапины, перед трупом издохшего от чар рубина дракона. — Замолчите. — Так вот… Разница между Эдуардом и этим принцем в том, что у твоего безродного плода любви прачки и конюха нет рубина, который смог бы воскресить его разбухающее в болоте тело после какой-нибудь мучительной смерти в лесу. Ты считаешь, что он умён, не правда ли? Я боюсь, что расстрою тебя: только последний дурак отправится за тридевять земель за какой-то выдумкой из древних легенд, которой не может существовать в принципе, и не поймет, что ему таким образом просто дали от ворот поворот. Она промолчала. — И вовсе не стоит тебе так печалиться о судьбе этого простолюдина. Поверь, даже если он жив, то давненько уж взял себе жену из своего круга, какую-нибудь свинарку из провинции, и воспитывает с ней маленьких карапузов… Неужели ты хотела себе такой судьбы? Но я понимаю, я наслышан о том, как юные девы нуждаются в этих сердечных волнениях, и уверяю тебя, ты скоро забудешь все эти глупости, как страшный сон… Со стороны это казалось, должно быть, чем-то невообразимо куртуазным: пара влюблённых, бок о бок за шумной трапезой, не обращающая внимания на снующих вокруг слуг и весёлый музыкальный мотивчик блокфлейт и бубнов; изящно склоняющийся над ухом невесты Альфред, шепчущий нежные глупости на ломанном наречии, и сама невеста — молчалива и тиха, как полагается честной и целомудренной деве. Только пальцы её, сжимающие красную скатерть несмотря на адскую боль от гнилостной черноты под перчатками, которая переползла уже до самых локтей, выдавали, что нет и не может быть здесь места любви; только ненависти, чёрной и вязкой, как страшное проклятье. …Лорд Уильямс, сидящий напротив, был ещё более бледен, чем обычно. Он с отчаянием пытался уловить взгляд принцессы, хоть бы и проскользнувший по нему мельком, но она на смотрела не на него — вглубь себя, — и он знал, что если и раньше он был недостоин её ангельского взора, то теперь, когда он, в сущности, сделал именно то, что не должен, обязан был не делать — предал её… Нет, ни о каком снисхождении, ни о какой милости не могло идти и речи.

«Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» — Мф. 12:30