Цветок Грааль (рабочее)

Наступившие морозы сковали не только всё морское побережье близ Нитрицы, но и исстрадавшееся сердце Аннет. После того, как волей отца судьба её была решена, внутри неё что-то вдруг надломилось, и не осталось сил ни плакать, ни протестовать, в сотый раз доказывая отцу, что она любит лишь одного человека на земле, и это никакая не блажь избалованной девочки, привыкшей получать всё, чего хочется. Она и раньше представала перед людьми неприступной твердыней, но теперь наступившая в ней перемена пугала даже Здежду, ходящую за своей королевной с детства. Аннет всё больше леденела, походила на мраморную статую, прекрасную и мёртвую, и единственное, что могла от неё услышать в глубине души страдающая вместе с ней служанка, была только одна фраза, произносимая девушкой, когда она, простаивая долгие часы на занесённом снегом балконе, вдруг выдыхала самой себе, будучи не в силах терпеть: «Ну почему же он не едет?». На этот вопрос ей никто не в силах был дать ответ. Альфреда она возненавидела всей душой. Внешне чем-то напоминающий ей возлюбленного, он оказался совершенно непохожим на него внутренне — она остро чувствовала всю его неискренность и фальшь, свойственную всем, кто принадлежал к высшему обществу, постоянную склонность к какому-то актёрству и игре по одному ему известным правилам, надменность и гордость, которую на первых порах он пытался прятать за бесконечными потоками лести и пустых разговоров ни о чём, которые так раздражали Аннет… Возможно, она ненавидела бы его чуть меньше, если бы он не стремился так отчаянно понравиться ей — положение его и без этого было невыигрышное, — но когда он, наконец, оставил эти попытки, решив, что чувства невесты, не желающей пойти навстречу его симпатии, всё равно не играют особой роли, она, зло радуясь тому, что настоящее его лицо, на самом деле равнодушное к ней и сосредоточенное на самом себе, перестало скрываться под маской дружелюбия, никак не изменила своего отношения за пусть и горькую и неприятную, но честность. Причиной же того, что едва затеплившийся уголёк расположения Альфреда к своей таинственной суженой потух так же внезапно, как вспыхнул, стало именно то, каким холодом она его встретила. Еще до прибытия в Тремнею он здраво рассудил, что лучше изначально быть с королевной друзьями, чем врагами, чтобы заложить крепкий фундамент будущему браку и, возможно, даже более сильным чувствам (они, впрочем, не были для Альфреда в приоритете; ещё не начался тот период его жизни, когда становится мало простого расчета и становится необходимым участие и тепло кого-то родного, или, может быть, не из той он был породы людей, чтобы в этом нуждаться). Однако даже тяжёлая вуаль не могла скрыть предубреждённую неприязнь, которую к нему испытывала Аннет — нехотя она подавала ему для поцелуев тонкую руку в перчатке и сразу же отдёргивала её, как будто к ней прикоснулся прокажённый; светские беседы поддерживала через силу, ограничиваясь плевками парой стандартных фраз, положенных по этикету, и в голосе её всегда сквозила какая-то отстранённость, будто Альфред своим присутствием мешал ей наслаждаться обществом самой себя и каким-то внутренним миром, в который она постоянно была погружена. Гордость наследного принца могла бы стерпеть что угодно, но только не пренебрежение, и потому уже очень скоро и в его любезных речах начали проскальзывать те же недобрые нотки отчуждения и безразличия, которыми сполна одарила его Аннет. Но прежде он всё-таки решил дознаться до причины такой странной реакции на свою персону — никаких своих недостатков, по которым с ним могла бы быть столь нелюбезна любая особа противоположного пола, он, не будучи уродливым, глупым или элементарно невоспитанным (даже совсем наоборот) не видел вообще. Однако, к его удивлению, никаких сведений добыть не удавалось ни с помощью золота, ни с помощью угроз: слуги попросту ничего не знали о принцессе и знать, очевидно, и не хотели. Здесь Альфреду вызвался помочь Мэттью: — Послушай, мы с тобой и до, и после приезда уже успели нагреть уши столькими сплетнями, что гоняться за новыми будет просто глупо. Чернь ведь сама ничего не знает, но зато наговорит тебе, что твоя невеста на самом деле — мужчина, и бог весть ещё чего… — И что ты предлагаешь? Мы ничего тут не можем сделать. Гадкий народец, таких дубоголовых и подозрительных людей я ещё в жизни не видел, веришь ли! Раз в сто лет встретят чужака и уже готовы его на вилы, только за то, что не «их», а с вопросами вообще лезть не смей, донесут куда надо, — раздраженно отвечал ему Альфред. Атмосфера постоянных загадок, разгадать которые не представлялось возможным, его утомила. — Дикари, что с них взять… Ну, раз уж не хотят потихонечку, то пойдём напрямик. И едва Альфред успел осознать, что имел в виду его благородный кузен, тот уже растворился во тьме коридоров холодного замка, где и происходил разговор. «Ходить напрямик» было совершенно не в характере робкого Мэттью (особенно если дело касалось дам) — наоборот, он всегда избегал открытых действий и противостояний; но не в этот раз. Сейчас что-то непреодолимое влекло его, толкало на решительные шаги, и он сам боялся выяснить для себя, что именно это было — подсознание подсказывало ему, что эта движущая сила станет его виной и погибелью. И, тем не менее, он впервые встал наперекор собственной натуре и чувству, искренне желая помочь своему принцу в обретении счастья. В следующее воскресенье он оставил кузена одного на церковной скамье и, потеснив служанок юной королевны, преклонил колени в молитве рядом с ней.

***

В отличие от многих из тех, кого охватывал страх, стоило им лишь взглянуть на Аннет и её покрывало, ни тени испуга не испытывал Мэттью, хоть и был до крайности взволнован близостью этого неземного, как ему казалось, существа. Возможно, так на него подействовала атмосфера огромного собора, в котором он впервые смог настолько приблизиться к принцессе — слыша слаженное пение ангельских голосов хора, кожей чувствуя чужой шёпот молитв, слов которых, хоть и произносимых на знакомом ему языке, он не понимал и всё равно ощущал, как их сила пробирает его до самого позвоночника, он всё равно не мог поднять глаз на фигуру, сидевшую рядом с ним, объятый благоговейным трепетом. Уильямсу, опьянённому апельсиновым (апельсиновым ли?) запахом ладана, казалось, что он недостоин того, чтобы смотреть на неё; и всё же, краем глаза замечая медленные и величавые движения её рук, не мог не восхищаться ей и не удивляться тому, как впервые за долгое время его сердце преисполнялось теплотой в её присутствии. В той же степени, в какой Мэттью сейчас был сосредоточен на каждом её вздохе и на каждом звуке торжественных песнопений, она была отрешена от всего вокруг. Он не видел её глаз, но готов был поклясться, что в них обитала поистине мировая скорбь, как у статуи скорбящей матери в нише при входе в храм. Словно что-то изнутри подтачивало эту девушку, и в самом деле похожую на ледяную статую и не имеющую права показывать свою слабость кому бы то ни было — тем более ему, чужаку и едва ли не шпиону. Но Уильямс почувствовал её тоску — лучшего божественного откровения он не мог бы обрести в эту минуту. Его охватило странное чувство, как будто в его собственном сердце чего-то недоставало, и сейчас это стало так очевидно, как жажда заблудившегося в пустыне странника. Утолить её хотелось немедленно, словно от этого зависела вся жизнь — но как? Он не знал ни одного славословия на местном языке, поэтому только чуть покачивался на скамье, сцепив нервные худые руки в замок, и его сердце само диктовало свои просьбы тому, кому молились все в этой церкви — и кому молилась королевна. На миг показалось, что с ресниц сорвалась красноватая капля — не с её ли ресниц? Рукопожатие. — Мир вам. — Мир вам. Анна, — рука в шёлковой перчатке вздрогнула. — ведь можно просто «Анна»?.. Если вам что-то нужно… — Упаси вас Господь. Мэттью сжал её пальцы чуть сильнее, словно опасаясь, что она сейчас выдернет руку и его шанс почувствовать это касание, бросить ещё пару с трудом выговариваемых реплик будет потерян. Сердце, его беспокойное сердце задрожало, чувствуя, что наконец нашло целительный источник, утоляющий душевную жажду. Ничего страшнее того, чтобы потерять это ощущение небывалого подъёма, Мэттью никогда ещё не испытывал. — Вы всегда можете рассчитывать на меня и на мою поддержку, Анна, — пробормотал он сбивчивым шёпотом, как молитву — или, скорее, мольбу. — я лишь бледная тень своего счастливого кузена, но мне было бы куда отраднее быть вашей тенью. Он внутренним чутьём узрел, как мучительно искривились её губы в горькой усмешке, и понял, что с его стороны было непростительной дерзостью требовать от неё, не доверявшей даже самой себе, хоть толики доверия к своим словам. — Вам ведь больно. В такие моменты нет ничего хуже неразделённого молчания. — Лорд Уильямс, — она резко оборвала его речь — не от озлобления, а, скорее, от неожиданного вторжения в душу, приоткрытую и беззащитную в момент обращения к божественному, и Мэттью понял, что прочитал её правильно. — по-вашему, о чём ещё я сейчас молюсь? И он не смог ей ответить. Позже, выходя из собора, Уильямс ощущал себя скинутым наземь с его высоченного шпиля — так, что его немилосердно раскололо на мелкие куски витражного стекла, которые он теперь пытался кое-как собрать в единое целое. У него не получалось, и он даже знал, почему — не было больше этого пьянящего чувства приобщения к божественному свету. Чистейший источник посреди мёртвой пустыни превратился в мираж.

***

Все следующие несколько дней Мэттью бесцельно слонялся по коридорам замка, что не могло не вызывать опасений как придворных, не доверявших пришедшим по их души чужеземцам, так и его собственного кузена. Последний хотел было возмутиться тому, что он не добился от обещавшего достать нужные сведения лазутчика ни этих самых сведений, ни хотя бы внятных ответов на вопросы; однако с каждым днём Мэттью отбивался от него всё более вяло, и Альфред невольно запереживал. — Мэтти, если ты ничего толком не узнал и так сильно волнуешься, что я буду на тебя за это злиться, то я даю слово кронпринца, что не буду. Прекращай уже. — И ничего я не волнуюсь… — Или, может, ты боишься, что ты мне расскажешь что-то, что мгновенно поразит меня в самое сердце и убьёт на твоих глазах? Право, ты всегда был чересчур впечатлительным. Я не из таких. Скажи мне сейчас кто-то, что в Тэнксбери повыкосило половину людей из-за какой-нибудь чумы, я и бровью не поведу… Хотя, признаться, нет, это было бы просто ужасно для торговых и иных дел… — Альфред, — Мэттью поднял на брата глаза, полные неясного тому выражения. — дай мне чуть больше времени. Ты же понимаешь… — Да-да, Мэтти. Судя по сплетням, она считает меня самим Дьяволом во плоти, что мне, может, и польстило бы, но не сейчас и не от неё. Ну, а тебя… Ну, чем-то рангом пониже. Скажем, отрыжкой дьявола. Кто доверит свои грязные секреты отрыжке дьявола, пусть даже это и казалось бы логичным? — Ты так добр. — Я знаю. — Не ко мне, к ней, — вдруг произнёс Мэттью, и Альфреду разом расхотелось шутить. — я думаю, никаких грязных секретов, как ты выражаешься, у неё нет. И вовсе она меня никем не считает, я ведь говорил с ней в соборе, ты знаешь… — Братец, я ведь тоже много с кем говорю, — мгновенно посерьёзнел кронпринц. — и поверь, в большинстве своём я говорю так, что люди тут же записывают меня в список если не друзей, то близких товарищей, которым можно доверять. Это ведь основы этикета и выживания при дворе, Мэттью — прикрывать безразличие, презрение и даже страх своей любезностью. Вот уж никак не думал, что ты купишься на показное добродушие. — Что-то я не заметил с её стороны никакого добродушия в твой адрес. — Она просто дурно воспитана, — отмахнулся Альфред. — юна, неопытна, не наловчилась скрывать истинное отношение при сильных эмоциях… Называй как хочешь, это не столь важно. Важнее то, что вызывает в ней такие чувства, что она готова переступить через рамки дворцовых протоколов. Веришь ли, мне это интересно. Этот, с позволения сказать, предмет при случае можно и использовать. Мэттью промолчал. Ему совершенно не нравилось, в каких выражениях кузен позволял себе выражаться о собственной невесте — да и сами его мысли, как бы они ни были высказаны, тоже не нравились. Однако рассказывать Альфреду о том, в какое неожиданное и новое состояние он впал, сидя на одной скамье с Аннет, показалось ему чистой воды кощунством — он знал, что Альфред даже не попытался бы его понять, и уж точно не смог бы объяснить природу этого явления. Что бы это ни было, ни к каким проискам дьявола это точно не относилось, и кузену об этом знать было точно необязательно — никакой ценности в его странных чувствах всё равно не было. — Но я тебя услышал, — донёсся к нему как сквозь толщу воды голос кронпринца. — времени ещё достаточно, а она уже и так никуда не денется. Я ведь знаю тебя, ты всё равно постараешься не затягивать. Мэттью захотелось пошутить про добровольное затягивание петли на шее, но он только кротко кивнул. Никто никуда не денется: ни она, ни он, если только кто-то повыше них двоих — Бог ли, Дьявол ли — не решит переставить фигуры на шахматной доске. И потому он продолжал свои бесцельные шатания по тёмным холодным коридорам без свечи, пугая слуг своим внезапным появлением из ниоткуда и не зная, где же, всё-таки, окончит свой путь. Предназначение большинства комнат, спрятанных за тяжёлыми дубовыми дверями, было ему неясно, но он и не стремился туда попасть — куда большее удовольствие ему доставляло доставать до маленьких узких окон, чтобы смотреть на изящные перегородки и перила балконов, на внутренний двор, по которому то и дело сновали люди, и в особенности на птиц. Зимой их было не так уж и много, но Мэттью это не интересовало — он их всё равно любил и по-хорошему завидовал им. Они были свободны; никакая птица бы не выдержала, если бы её посадили за толстые манускрипты и начали готовить не то в главные юстициарии, не то в богословы. Почему выдерживал он сам, и для него самого было загадкой. Однажды Уильямс набрёл на картинную галерею. Если бы он искал её специально, то, пожалуй, и не нашёл бы никогда, но в жизни всегда так бывает, что человек получает всё, в основном, в тот момент, когда он этого не ждёт и не просит; так и Мэттью вдруг повернул куда-то в самые дальние и обветшалые ответвления коридоров, и его взору вдруг предстали огромные, во всю длину от пола до конца стены, портреты благородных лордов, леди, представителей королевской знати, по лицам которых нельзя было точно сказать, живы ли они ещё или нет… Для себя Мэттью обозначил это место «кладбищем» — почему-то все эти пристально глядящие на него мертвецы, навек запечатлённые в полотне, не вызывали никаких других ассоциаций. Медленно ступая по неровному гулкому камню, он добрался до более-менее знакомых персон — вот портрет короля в роскошной горностаевой мантии, королева по правую руку от него… Двоюродные братья, племянники, тётки… Портрета принцессы не было. — Вы пришли сюда, чтобы посмотреть на моё лицо, лорд Уильямс? Мэттью вздрогнул и отшатнулся. В паре метров от него, в другом конце коридора, стояла Аннет — теперь и здесь тоже больше похожая на приведение, всё ещё внушающая благоговейный трепет. Она подошла ближе, и Уильямс невольно склонился перед ней. — Так странно — вы похожи с вашим кузеном, словно близнецы, только у вас глаза какие-то добрые, — медленно и отстранённо проговорила моя, совершенно не глядя на Мэттью — казалось, даже портреты на стене занимали её больше. — а внутри… мне кажется, совершенно разные люди. Не могу себе даже представить, что может вас объединять. Или я всё же плохо разбираюсь в людях? — Мы с Альфредом вместе с самого детства. Не могу сказать, что у меня был выбор… Но для меня он нечто вроде старшего брата, а братьев ведь не выбирают. — Верно, — Аннет помолчала. — и всё же… наверное, для того, чтобы ужиться с таким, как он, нужно иметь ангельское терпение. У меня вот такого нет. И братьев с сёстрами тоже — вы уже поняли по портретам. — Или достаточно всего лишь уметь быть никем, — вдруг вырвалось у Мэттью. На мгновение он даже испугался своих слов, особенно когда принцесса медленно повернула голову в его сторону. Её голос заметно смягчился: — Как же «никем»? Ведь вы обещались быть моей тенью — поверьте, это немалого стоит. Или в вашем Тэнксбери принято забывать обещания тут же, как только они были даны? — Нет, Ваше Высочество. — Вы меня удивляете. И тогда, в соборе, вы меня удивили. — Я сам не до конца понимаю, что это было, — осмелился признаться Мэттью, не глядя на Аннет. — но теперь я словно и вправду ваша тень. Мне почему-то так плохо… Он не ждал такой реакции, но королевна вдруг понимающе кивнула. — Я, наверное, отдала вам часть собственной боли. Может быть, потому, что мы чем-то похожи… Тогда вы должны знать меня в лицо, правда? Она медленно приподняла руки к вуали, и Уильямс понял, что он не сможет, не выдержит — один его недостойный взгляд на её лицо должен его ослепить. Он не думал о том, ждёт ли то же Альфреда, но знал, что пропадёт, пропадёт навеки, если Анна поднимет покрывало. — Вы не должны, — предупреждающе прошептал он. Она улыбнулась. Он почувствовал это, как будто улыбнулись его собственные губы. — Днём раньше, днём позже… Я скоро умру, Уильямс, вы знаете? — Я вам не позволю, — его голос, всегда какой-то мягкий и неуверенный, сейчас прозвучал особенно твёрдо. И ей это однозначно понравилось, пусть и не ушло какое-то скорбное ощущение, царившее на этом кладбище портретов. — О, если бы только вы действительно могли… — прошептала она, и Мэттью, вновь теряющий ощущение самого себя, поклялся, что сможет.