Говорить

— Конечно же, я счастлива, лапочка! И мне ни капли не стыдно. А разве должно? Несмотря на разруху вокруг, на финансовые проблемы семьи дочери, на аресты Пожирателей Смерти, её жизнь почти не меняется. Элла живёт по-прежнему, заливисто смеясь: всё так же организовывает пышные приёмы, срывается во Францию и в Милан за мантиями, флиртует с мужчинами, теперь уже втрое моложе неё. И разве что пьёт больше. Она по-прежнему красива и молода. На завтрак у неё — зелье молодости и шампанское. На обед — зелье молодости и шампанское. На ужин — зелье молодости, шампанское и секс. И ни один из мужчин, побывавших в её постели, ни за что бы не поверил, что ей семьдесят лет. Элла бы и сама себе не верила, если бы внутренности не жглись огнём так, что приходилось покупать дурманящие травы в лавке в Лютном, что прежде они курили с Вальбургой, передавая один косячок на двоих. Сейчас она курит их ежедневно, и боль уходит, сменяясь пузырящимся в хрустальном бокале счастьем. В зеркало на неё смотрит девушка двадцати семи лет. И глаза у неё пустые и холодные. Она давится смехом. Внутри всё горит, но она уже сожжена до тла. Она падает в объятия мужчин, подобно лёгкой пушинке. И целует, целует Алекто, устало опустив ей голову на плечо. Целует и молчит, потому что сказать им давно уже нечего. Потому что сказать ей и не сможет ни слова. Прости, что ты любила меня. Прости, что я никого не люблю. Даже себя. Долохов присылает открытки откуда-то из Лас Вегаса. И она складывает их в ящик. Где-то рядом с мятыми колдо Вальбурги в нижнем белье и записками от Абраксаса. Здесь же зачем-то Долохов улыбается, обнимая Лукрецию одной рукой. Через месяц он сбежит. А она умрет, спустя лет сорок, конечно же, но это не имеет значение. Осколки. Осколки. Элла прячет их в самые глубины души. Сигнус смотрит на неё с портрета осуждающе, но когда она его, дементор подери, слушала? Иногда по вечерам она разговаривает с ним и пьёт, свернувшись в кресле клубочком. Ей стоит завести кошку, но вместо этого она заводит мужчин, одного за другим. Их объятия греют ночами лучше. И это — проверенный способ заглушить мысли, заглушить боль, заглушить себя. Не оставаться одной и не слышать тишину, которая взрывает слух отголосками, шёпотом, обещаниями, проклятиями, смехом и рыданиями. Она предпочитает не вспоминать. Поэтому она закрывает веки, считает до трёх и забывает. А через мгновение смеётся в танце. Потому что она не помнит лицо Рабастана, не помнит, какого цвета были его глаза, как он улыбался, как звучал его голос и как мягки были наощупь пряди волос. Помнит только тот взгляд, полный нежности, с которым он смотрел на неё. Но её руки забыли, обнимая чужие плечи, её губы целуют чужие рты, а её сердце… сердца у неё никогда и не было. По крайней мере, к нему оно оставалось равнодушным всегда. Поэтому она так легко его забыла — достаточно было закрыть глаза, сделать вдох. А он ведь её любил. Для неё это всё были пустые слова. Она смеялась ему в ответ. Смеялась и возвращалась к нему и его любви из страха остаться одной. Он целовал её руки и нравился Сигнусу. А ей было всё равно. Ей было наплевать и на Сигнуса, только тишина после его смерти оглушает. Звучит отчётливее и громче его криков. Элла бежит от неё, вливая в себя один за другим бокал шампанского и заполняя лёгкие радостью. Никогда не утихает музыка. А она никогда не остаётся одна, даже если чужих поцелуев ей не хочется. Она подаётся им на встречу, она вырывает их с губ вместе с банальными словами о её красоте. Белокурая девушка лет двадцати семи смотрит на неё пустыми глазами из зеркал. И внутри неё нет ничего, кроме сигаретного дыма и зелья молодости, что выжжет её изнутри. — Если твоя жизнь не похожа на сказку, Цисси, прекрати ныть и просто создай её. Это не так сложно, лапочка!