Говорить

Она курила тонкие дрянные сигареты — пережиток юности, залпом пила коньяк и надсадно смеялась. Геллерт уничтожил всех её родных, чтобы она осталась с ним навсегда. Пусть сломленной, пусть пустой, пусть истекающей кровью изнутри. Но привязанной к нему накрепко — его. Ему было плевать: презирала она его или ненавидела. Желала ли удушить во сне или долго и мучительно пытать — он не засыпал с нею в одной постели. Он не давал ей ни одного момента, где она могла бы почувствовать власть над ним. Она всегда была уязвима. И он напоминал ей об этом раз за разом, с улыбкой показывая: твоя жизнь зависит только от меня, ты — в моих руках. Она молчала, пряча страх за надменно вскинутым подбородком и вызывающим взглядом. Отворачивалась, хмурилась, злилась. А потом начала хохотать. Его это распаляло: её отчаянный, обречённый смех — единственная позволенная ей Геллертом непокорность. Он не забирал эту возможность: она была красива, когда смеялась, сумасшедше красива. И он впечатывал в её губы поцелуй — жестокий и озлобленный, властный и жадный. Он клеймил её своими поцелуями, пусть всем давно уж было понятно, что она принадлежит ему. Он напоминал об этом ей самой. Хотя она тоже — помнила. Не сумела бы позабыть. — Тебе не кажется, что у неё в последнее время с головой не в порядке? — спрашивала Винда, щурясь сквозь дым и окуная сигарету в пепельницу, переполненную окурками. Винде в общем-то было плевать на неё. На него — тоже. Пепел её сигареты был и то куда более живым, чем она — после предательства Куинни. Геллерт не собирался её спасать. Заняться ему, что ли, нечем. — Нашёл бы другую игрушку. Присмотрись: возможно, она безумна, как все Блэки. У Блэков это в крови. Геллерт только усмехался. К её безумию он приложил свою руку. Так пусть же оно горит: пусть она и вовсе сойдёт с ума, позабудет своё имя и родных, потеряет себя, запомнив только вкус его поцелуев. Его не пугало безумие Блэков. Его не пугала она. Она его возбуждала. Любая. Она сходила с ума — о да. И он улыбался, наслаждаясь её безумием и ею. Он утягивал её с собой на пытки, сжимал подбородок пальцами и заставлял смотреть, как в конвульсиях бьются те, кого она знала прежде, с кем училась в школе, с кем танцевала на балах и в чьих домах бывала. Она смотрела, а он целовал её шею. Он вкладывал в её руку палочку и поднимал её локоть вместо неё. Алые вспышки срывались вверх. Волшебники кричали. Она начинала хохотать. Она становилась безумной — Винда была права. Громко, истерично, непокорно. Ему бы тогда задуматься — она больше его не боялась. Но Винда, вечно внимательная и дотошная, не замечала одного — Геллерту было по душе её безумие. Она была его одержимостью. Геллерт сходил с ума вместе с ней. И сам этого не замечал. Но она замечала.