Говорить

— Тебе бы побриться. Элла видит в нём Альфарда: неровная щетина, спутанные длинные волосы, нездоровая бледность, измученно-весёлый взгляд. Каждый раз, когда она целовала его при встрече в обе щеки, от его жёсткой щетины на её лице появлялись розовые отметины. От поцелуев Сириуса остаются царапины — кожа на её шее, оказывается, ещё более нежная. Но она не отстраняется — не мешает. Склоняет голову набок — целуй. — Размечталась, тётушка. Он запускает руку в волосы, путая их ещё сильнее, хотя казалось бы, сильнее некуда, и хмыкает. Его пряди неровно подстрижены, словно бы наспех, и Элле кажется, что с Азкабана он так и не привёл их в порядок. Но она не спрашивает — ей не нужно это знать. Ей всё равно. Она приходит к нему не поболтать — они почти не разговаривают. Она сама снимает с плеч мантию, расстёгивает драгоценности, складывает их на прикроватном столике, пока он раздевается — тоже молча, тоже сам. В его прикосновениях нет нежности, только злость, боль и раздражение. Иногда она сомневается, что в них есть хотя бы страсть. Кажется, ненависть и презрение заменяют её сполна. Эллу мало волнует, что он чувствует по отношению к ней. Ей своих эмоций хватает сполна — она их не различает, но они причиняют ей боль. И вместо крика она целует его. В темноте Элла видит в нём Сигнуса. Поэтому иногда она не сбегает от него сразу же, как только их близость заканчивается, а остаётся на час или два. У него усталые плечи, которые так и тянутся вниз. Он распрямляет их непроизвольно: сам не замечает, как стоит ему ссутулиться, лопатки возвращаются на прежнее место, но снова расслабляются. Элла его не трогает — просто смотрит, как он сидит на кровати и неровные пряди лежат на его плечах. Он напоминает ей Ориона: тот же профиль, та же линия носа, тот же разрез глаз. Он редко смеётся. Не хохочет во всё горло — зло, раздражённо, хрипло, а просто смеётся, словно бы забывшись на миг. Но смех у него Ориона — мягкий, негромкий, приятный и всегда мимолётно-короткий. Она слышала его раз или два: первый — когда он спал. Должно быть, снилось что-то хорошее. Ей тоже снятся сны. Она запивает их сладким шампанским, иногда пытаясь заглушить горечь кошмаров, а иногда пытаясь обмануть себя — словно бы её реальность ничем не хуже снов, в которых у Альфарда короткие волосы, Вальбурга улыбается — по-настоящему, лицо Ориона не покрыто трупными пятнами, Сигнус ещё не познал тяжести брака с ней, а ей самой только пятнадцать. И вся жизнь — впереди. Она никогда не остаётся у Сириуса на ночь — у него нет шампанского. А оно ей жизненно необходимо. Он же, как и мать, пьёт огневиски. Элла устало улыбается, когда он предлагает ей выпить, и, не глядя в зеркало, знает — улыбка у неё кривая. — Огневиски? Она никогда ему не скажет. Но Вальбургу в нём она видит чаще всех — в резком смехе, в жёсткой линии губ, в том, как он вскидывает подбородок, как хмурит брови. Он разозлится, если узнает. На неё он бы хотел быть похожим в последнюю очередь — он не говорит об этом, но Элла знает. Ещё не сумел простить, а возможно, никогда не сумеет. С пониманием у Блэков всегда было плохо. Вот и ссорятся даже после смерти, кричат друг на друга. Элла молчит. Молчит, не говоря, что он держит стакан, как мать. Что резкое движение, которым он запрокидывает в себя огневиски в припадке чувств, у него от матери. Что он точно так же, как она крутит что-то там делает. Не напоминает даже, что сигареты, что он курит, те же, что были у Вальбурги. Ей не нужны его истерики. Она приходит к нему не за этим — чтобы вспомнить и забыться. Чтобы почувствовать себя не одной. Чтобы он целовал её, и у неё не оставалось сил думать. Чтобы боль внутри её грудной клетки замерла на миг — пока его губы касаются её шеи, а руки сжимаются на предплечьях. И чтобы ощутить на своей коже — плохо не ей одной. Когда он смотрит на неё, ей бывает страшно. У него безумные глаза, абсолютно дикие глаза Сириуса из Азкабана, цеплявшегося за решётки и славшего её к дементорам — благо они не далеко, тётушка. Но теперь он больше не посылает её — и сам приходит. Цепляется за её плечи, сжимает пальцы так, что его руки начинают дрожать. Элла его целует. Сириуса она видит в нём всё реже. Того Сириуса, который раздражался, когда она звала его дурашкой и трепала по волосам. Того Сириуса, который предлагал покатать её на своём байке и, возможно, не сбросить с высоты. Того Сириуса, который усмехался, будто защищаясь, и выставлял вперёд щит из презрительных шуток. Беспечно-расслабленного Сириуса, парившего на метле по дому. — Ладно, угостишь меня огневиски, дурашка? Она надеется, что хотя бы его ей не понадобится хоронить. — Сама налей.