Самая большая слабость, самая большая ошибка.

Я пел о богах и пел о героях, О звоне клинков и кровавых битвах; Покуда сокол мой был со мною, Мне клёкот его заменял молитвы. Упущенная возможность – самая большая рана, самый крупный рубец среди тех других, из-за которых сердце болит непрерывно. Она – моя самая большая слабость, сразу после тебя, конечно. Она - моя глупая и непоправимая ошибка. Мы познакомились в марте, на Хиган, когда сакура своими белыми лепестками окутывала землю, будто снег. В тот вечер все улицы разгорались от света горящих бумажных фонариков и веселых разговоров, со всех сторон долетали отголоски радостного смеха или тихих молитв в честь усопших и забранных землями мертвых. Вечернее светло-бордовое небо навевало некую несильную тоску, заставляя меня подобострастно улыбаться своим мыслям. Совершенно случайно тогда взгляд, блуждающий меж цветными и ярко украшенными кимоно зацепился за статную высокую фигуру, облаченную в белые одежды. Ты невольно притягивал взгляды своей всепоглощающей аурой, не пропустил и мой. Я не знал твоего имени, да и образ не казался мне знакомым, но ты ярко улыбался и смеялся с Сеймеем, будто вы старые хорошие друзья. В один момент желание подойти и вклиниться в беседу стало выше моих сил, что ушли на поддержание привычного для меня образа. Стоило тебе обернуться, а нашим взглядам встретиться, я, будто заледенел, попав в плен твоих голубых, завораживающих глаз. Возможно, в том молчании было нечто особенное, как для тебя, так и для меня, не зря же я почувствовал родство душ. Жаль, что ту бессловесную идиллию нарушила пьяная шальная улыбка очередной прелестницы, глупенько хихикавшей и повисшей на моей руке. Ты тогда, завидев ее, как то весь посмурнел и просто повернулся спиной, а в мою сторону ни бросил больше ни одного взгляда за весь вечер, от чего на душе становилось как-то тоскливо. Встречу ту, несмотря на три кувшина самого крепкого и пьянящего саке я запомнил и на следующее утро, только открыв глаза, стал прокручивать ее в голове вновь и вновь. Ты был совсем не похож на миленькую девушку, что одаривает страстными поцелуями и заманивает мужчину в свои путы, но от осознания этого меня пробрал просто жуткий страх. Впервые в жизни чей-то образ так сильно запал в мою душу, переворачивая весь мой внутренний мир, переписывая мировоззрение и перерезая нити прошлого и настоящего. Это послужило началом не только нарастающих с каждым днем чувств, но и приливом вдохновения, охватившего меня в последующие дни. Весь день я провел в смятении, держа в дрожащих пальцах тонкую деревянную ручку кисти и до малейших деталей прорисовывая твой профиль, наполовину скрытый в тени. Белый когда то веер теперь держал в себе твой образ и свет голубизны глаз. Ты был слишком ярок и неподражаем, тэнгу с белыми крыльями. Слишком чист. Слишком прекрасен. *** Второй нашей встречей и последующим нашим знакомством стал день, когда Сеймей, лукаво стреляя глазами, улыбнулся мне, стоя на пороге моего дома в квартале красных фонарей и что-то неразборчиво проговорив, потащил меня за руку куда-то ближе к лесу, откуда доносилась музыка и стрекот цикад. Те из знакомых, с кем я успел переброситься парой фраз или хотя бы поздороваться, мелькали перед глазами сплошными цветными пятнами, а меня всё вели и вели через толпу, в то место, от которого доносились плавные и переливчатые звуки бамбуковой флейты. Ты играл так сосредоточенно, но, в то же время так расслаблено, что я невольно залюбовался картиной, представшей передо мной. Мелодия была незамысловатой, легкой и успокаивающей, как весенний ветерок, что трепал мои волосы. Когда же твой взгляд неожиданно переместился на меня, я весь внутренне подобрался и вдруг вспомнил, в каком виде меня Сеймей вытащил из дома. Волосы, обычно подобранные лентой, прямыми прядями ниспадали мне на плечи, иногда поднимаясь при более сильных порывах ветра. Кимоно, распахнутое совсем не в рамках приличия, скрывал тонкий шелк хаори, а лицо все наверняка залило ярким румянцем. Я отвел взгляд в сторону, чтобы не видеть холодные изучающие глаза и впал в некую прострацию, пока из нее меня не вырвал голос Сеймея, задорно звенящий в ночной прохладе: - Я хочу представить тебе моего знакомого, это – Дайтенгу-сан. Именно с того момента я, вместо вечеров в компании разномастных девушек стал по вечерам приходить к бамбуковому лесу, садиться рядом с тобой на камень и слушать как ты тихо играешь на флейте. Привязанность сделала меня падким на твои нежные улыбки. Но вот уже год, как он улетел – Его унесла колдовская метель, Милого друга похитила вьюга, Пришедшая из далёких земель. В ту страшную ночь, когда вместо веселого заливистого смеха были слышны крики боли и страха, раздававшиеся ото всюду, я понял две истины, неустанно преследующие меня в кошмарах все следующие года: я никогда не испытывал большей боли от убивающих меня чувств и я никогда не перестану чувствовать боль большую, чем испытал в тот момент. Тогда, когда между тобой и Сеймеем случилась нешуточная бойня, все умирало и изничтожалось под ярыми и озлобленными языками фиолетового пламени. Я, никогда не воевавший и никогда не убивавший, схватил с подставки расписанный золотом алый веер и без оглядки побежал туда, где был самый эпицентр всего хаоса. Веер в руках, лучше любого оружия из холодной стали внушал уверенность в собственных силах и не давал помутиться рассудку. Что же произошло? Почему Сеймей и Дайтенгу сражаются? Почему его крылья, бывшие некогда чистейшего белого цвета, окрасились в черный, словно ночное небо, цвет? Задуматься об этом не дала волна свирепого льда госпожи Юки-онны, что заковала меня в ледяные объятия, заставив дрожать от пробившего все тело холода и боли. Холодный ожог был самым ужасным проклятием и потому, что напоминал мне о нашем самом последнем вечере и о тех словах, что я тогда побоялся сказать. Я думал, что времени много, но оно ускользало сквозь пальцы как песок, ускользало упущенной возможностью. Я мало что запомнил после сковавшего меня льда, но я очень четко запомнил твое спокойное лицо, руки, вырвавшие из ледяного плена и подаренный легкий поцелуй на прощание. Сейчас же мне остается только сжимать в руке веер из черных перьев, отданный тобою взамен того, что рассыпался на мелкие кусочки изо льда и носить длинные и теплые кимоно – закрывающие шрамы и согревающие чуть лучше, чем тонкие летние шелка. Я боялся. Боялся не пережить следующую зиму и сгинуть от холода, так и не дождавшись тебя. Я боялся, что из-за своей слабости вновь упущу возможность. И сам не свой я с этих пор, И плачут, плачут в небе чайки; В тумане различит мой взор Лишь очи цвета горечавки;