Кладбище мёртвых звёзд.

Маленький Саша всегда любил смотреть на звёзды. И пусть для него они казались недосягаемыми, но о н и — яркие, сияющие точки, разбросанные по всему небу, рисовали в Галактике неповторимые узоры и завораживали детские мысли своим существованием на чёрном полотне Вселенной далёкой, фантастической мечтой. И он, хотя мама его за это очень сильно ругала, каждую ночь, в неярком свете своего ночника, когда родители уже давно спали, едва ступая на холодный пол и подрагивая от нетерпения, бежал к ближайшему окну, закутываясь одновременно с этим в плед, не редко об него запинаясь и путаясь, отодвигал тяжелые шторы и залезал неуклюже на подоконник. Пару минут, он стоял неудобно на своих коленях, пачкая руками стекла, пока глаза привыкали ко тьме, и после, если ночь была безоблачной и чёрной, садился удобно на подоконник и восхищенно смотрел на небо в попытке разгадать тайну далёких звёзд. В родительской спальне из-под одеяла приглушено-голубым пылали запястья его семьи, и сияние то, мерное и согревающее, но такое яркое и оберегающее, даже сквозь толщу непроглядной тьмы освещало ему этот нелегкий путь к его любимым звёздам. От родительского созвездия у маленького Саши в груди тепло разливалось по венам, — он всегда улыбался их свету, потому что ему по секрету однажды мама призналась в том, что она до ужаса боится темноты, а это сияние, так же, как и его отец, оберегают её от страха и дарят ощущение спокойствия. А ещё из-за того, что мама, целуя его в макушку и обнимая крепко поздними вечерами, говорила с улыбкой о том, что их сияние оберегает и его. Потому что частичка их звёзд — живет в нём самом. И всегда будет жить. И Саша, мечтая, смотрел на Вселенную без опаски. Он любил соединять звёзды на небе в свои, никому неизвестные созвездия. Он не знал ни одного найденного на небе другими людьми, да и не пытался пока узнать и найти чужое, лишь придумывал лично своё, делая его исключительно родным. Он как будто соединял две Души, которые находятся друг от друга очень, очень далеко, за миллиарды километров друг от друга. Он наивно предполагал, что, если даже Вселенная их никогда не соединит, то они обязательно найдут друг друга сами. Без помощи какой-то там противной Вселенной. Или же просто — наперекор ей. Маленький Саша верил, что когда-нибудь и на его коже вспыхнет пламенем созвездие, которое больше не придётся искать на чернильном небе. И, уже засыпая ночью в теплой кровати, он гладил свое пока еще пустое запястье и думал о похожих (его) звездах на чужих, родных для него, руках. В их Вселенной каждый человек рождается с половинкой Созвездия на теле. Родинки, рисующие его, скользят по всей коже тёмными точками, а в черноте ночи светятся тусклым голубым сиянием. Но когда человек встречает свою половинку, свою Родную Душу, — звёзды на теле на секунду вспыхивают ярко-жёлтым пламенем, соединяются и, оседая после на запястьях, образуют на коже двух Душ маленькую, до невозможности яркую копию их мечты. Поговаривают, что родинки постоянно лучатся голубым, когда Душа рядом, и пусть даже это сияние днём практически незаметно, но оно дарит ощущение спокойствия и любви. Говорят, что, если влюблённые не могут быть вместе — Созвездие наполняется чёрной кровью и кровоточит, заставляя кричать от боли. Говорят, что глупые, глупые люди, которые отчего-то любят не своё Созвездие, не свои звёзды, а любят другое, любят д р у г и х, не_своих, вскоре теряют яркие точки на коже навсегда. А иногда теряют и людей — свою половинку Души. Мама отчего-то любила повторять, что их Вселенная пусть и не идеальна, и что у неё тоже случаются досадные промахи, но его обязательно, несмотря ни на что, найдет и полюбит его родная Душа. И он в это по-детски верил. Он верил, что у многих людей, Саше рассказывал это по вечерам отец, когда мама, уставшая после работы, засыпала у него на плече, Созвездия соединяются сразу, у некоторых при прикосновении. У других же при их первом поцелуе. Маленький Саша глупо верит и ничего не понимает. Поговаривают, ещё то, что, когда рядом будет Душа, свои звёзды не нужно будет искать на небе и ждать ночи, — их увидеть можно будет в глазах напротив в совершенно любое время. Стоит только подойти ближе и взглянуть в глубину человеческого океана. Говорят, что тогда во Вселенной что-то взорвётся и искрами пройдет по позвоночнику, заставляя улыбнуться. Говорят, говорят… Говорят. Да много чего говорят — и врут часто, и пытаются донести крупицами правду. И Саша до сих пор не знает, кому верить. Да и не хочет он, если честно, кому-то верить. Потому что уже п ы т а л с я. Маленький Саша улыбался часто, смеялся открыто, обнимал с любовью. Любил наблюдать, как у его родителей Созвездие на запястьях светится голубым, когда они рядом, и чуть тускнеет, когда порознь. Любил гладить мамино по вечерам большим пальцем. Любил смотреть на небо ночью и мечтать. А потом Саша вдруг внезапно начинает в з р о с л е т ь. В одно чёртово мгновение. Взрослый Саша теперь не мечтает. Не смотрит на небо, улыбается редко. Не дает к себе прикоснутся. Глаза отводит от сплетённых рук родителей. Прячет свои постоянно. Лишь изредка поднимает голову вверх в надежде найти там на небе свой, не придуманный отблеск синевы в бескрайних просторах Вселенной. Но находит лишь разбросанные блёклые точки, часть из которых ночами на небе все же затянута серыми тучами. Взрослый Саша поломан жизнью, расстоянием и тупыми легендами со счастливым концом. Потому что у Саши нет своего Созвездия. По его телу не скользят родинки, которые соединяются в рисунок, — есть пара бесполезных, никому не нужных тёмных точек, которые в черноте всё также остаются тёмными, не искрят голубым. Саше не больно, нет, не он ломал руки, стуча кулаками по стене каждый чёртов раз, когда над ним насмехались. Не он ходил в толстовках с длинными рукавами и закрытым горлом, только для того, чтобы его кожу никто не видел, не он вздрагивал каждый раз, когда ему в спину кричали обидное: — Не покажешь нам своё Созвездие, урод? — насмешка. — Ах, да, точно, я и забыл, что у тебя его н е т. — Приговор. Противный смех позади. Летящий в голову снежок, который всегда достигал своей цели, словно брошен был самой судьбой, а не глупыми мальчишками из класса. Не он, зарекаясь больше не доверять, наступал на одни и те же грабли, открывая израненную душу чужому человеку, натыкался либо на усмешки, либо на сочувствующие взгляды. А ему не нужна была человеческая чёртова жалость. Не нужна. Но его никто не слышал. По разбитым костяшкам вниз, как слёзы из глаз по щекам, течёт дорожками кровь. Он нашел своё спасение в футболе. Там он обрел своих настоящих друзей, которые не поднимали каждую минуту тему ненавистной Души, стараясь залезть поглубже. Там он приобрёл внутреннюю силу, свой закалённый травмами стержень. И в родителях. Они помогали ему каждый раз с болью в глазах и тёмными повязками на запястье, хотя просто не понимали, возможно, что сияние их Созвездия ему необходимо, чтобы просто дальше жить. Саша и сам этого очень долгое время не понимал. Но он им до дрожи в сердце благодарен. Он их до невозможности сильно любит. Проходит время калейдоскопом событий, и не сразу, конечно, но он научился принимать себя таким, какой он есть. Выработанный в себе железный стержень не ломался раз за разом, когда он видел у матери в уголке глаз кристальные капельки слёз. И он, все так же как в детстве, все же научился привычно по вечерам проводить пальцами по её запястью, когда Созвездие светится каким-то болезненно-голубым. Поэтому в Москву он уезжает с болью. И с затаённой надеждой, что хоть в большом городе до него не будет никакого дела другим людям. С отцом прощается быстро и скомкано, хоть у самого и стоят слёзы в уголках глаз. А мама рыдает у него на плече. Последний раз провести по Созвездию на запястье матери, ловя успокоение, и посмотреть на тёмное небо с рассыпанными точками. Поплотнее закутавшись в куртку, взойти на ступеньки в поезде. Обернуться в последний раз. Заглушить сердце, что рвется от боли. Улыбнуться на прощание, и уехать в большой город в надежде, что там всё изменится. С мечтой, что там всё будет лучше. Он не прогадал. Хотя домой хотелось до дрожи. Там всё завертелось в бешеной круговерти неизменного круга, хоть сердце и ныло по родному дому. Тренировки, матчи, вновь тренировки. До созвездий там и вправду никому не было дела. Да и он внезапно узнал, что множество пар в большом городе живут не со своими половинками, а с людьми, которые больше не ищут, не верят, не ждут. И хотят сами писать свою судьбу. Только вот самим писать не получается. Он пытался. Саша тогда познакомился с отличной девушкой. По её плечу ползла часть какого-то Созвездия, он так и не смог разобрать (да и не пытался, если честно), светясь в темноте тем самым сиянием, хотя и более блеклым, чем у влюблённых. Саша не был в неё влюблен, но её рука была вечно холодной, и он грел её в своих рукавицах, от неё приторно пахло духами, она любила вино, лилии и груши, и, когда они смотрели вместе ужастики, она тепло жалась к его боку, пряча лицо в основании шеи. И Саша, вроде как, был даже немного счастлив. Только вот б ы л. Они тогда просто гуляли в парке — на улице стоял март, и скоро должны были состоятся сборы, поэтому они проводили вместе последние дни совместного тепла. Она всего лишь случайно задела руку идущего им навстречу парня. У Саши внутри всё оборвалось — её грустные карие глаза зацепились за их переплетенные руки и. Она высвободила ладонь из его пальцев, пока чужое (их украденное) созвездие обретало нужную форму и оседало кристаллами на запястьях. Саша ушёл не оглядываясь, хотя в душе все ныло, орало от боли и рвалось на части. Хотелось упасть на колени и банально кричать до сорванных связок. Он ненавидел город, ненавидел людей и Вселенную. Он ненавидел себя. И чёртовы родинки по телу. Хотелось курить и пить, не останавливаясь, водку, хотелось вернутся в родной дом или упасть под машину, и он, если честно, не понимал, чего ему, чёрт возьми, хочется больше. Умереть или жить на зло этой ебаной Вселенной. Он не помнит, как дошёл до дома. Он не помнит, как кричал в своей квартире и разбивал костяшки о стены. Он не помнит, кажется, вообще ничего. Опустошение внутри оказалось хуже, чем бурлящая в венах ярость. Но он помнит лишь выброшенный в окно флакон её духов. Потом — лишь пустота. Безразличие. Как не странно, но его вытащил Игорь. Потому что капитан. Потому что человек, у которого запястье скрывает чёрная лента, который единственный из всех знает историю Саши в кратких, выборочных деталях. Тот сам ему рассказал. Доверился. Игорь не смотрит на него с жалостью в глазах. Игорь подкупает своей внешней суровостью и внутренней добротой. Своей безграничной внимательностью. И тем, что рядом с ним можно просто молчать. И ещё ползущей вниз по руке из запястья струйкой крови. Его Созвездие кровоточит. И болит. Кричит о помощи от раздирающих прикосновений не_его Души. Он цепляет его перед тренировкой этим же вечером, как будто всё-всё чувствует, всё-всё знает, притягивает к себе и обнимает. Молчит, гладя по спине, потому что… п о н и м а е т. Видит. И плачет вместе с ним. Только вот беззвучно. Саша ему благодарен. Прячет лицо в теплоте чужой толстовки. И через секунду его прорывает — он плачет, кричит, стучит кулаками по чужой груди и рассказывает, рассказывает, рассказывает всё с самого начала: глупые детские мечты, надежды и обиды. Сияние Созвездия на родительских запястьях. И предательскую темноту его тела. Игорь молчит и слушает. Через себя боль пропускает. И лишь изредка гладит своё запястье через ткань и шипит от боли едва слышно. Оно у него невыносимо ноет, не прекращая, по новому кругу. Не затихает, если честно, с момента и х расставания. А после, когда поток слов у Саши прекращается, и теперь раздаются лишь тихие всхлипы рядом с сердцем, произносит: — Не всегда, когда ты находишь свою Душу — это радость, Саш. Иногда это бывает намного больней, чем её отсутствие, — хрипло, в его макушку. Доверием. Саша кивает, скользит щекой по груди. Обнимает крепче, к себе прижимая. Он не хотел верить в то, что говорила ему мама. Но приходится. Перед ним Игорь. У него круги под глазами и тусклое сияние. И вновь намокшая от крови полоска чёрной ткани на запястье. — Болит? — сквозь всхлипы выдыхает Саша, ловя его руку бережно, и гладит по Созвездию, которое даже через ткань горит-пылает. Пытается забрать чужую боль, потому что со своей не справляется. — Очень, — Игорь позволяет секунду гладить горящую кожу чуть ниже повязки, — не нужно, Саш. — Он мягко забирает своё запястье из чужих рук, — пойдем на тренировку. И знаешь… Всё обязательно будет хорошо. И Саша верит. Потому что Игорю невозможно не верить. Потому что Игорь уже спас — Марио. Саша подробностей не знает. Видит только исходящую от него поддержку. И, возможно, Саша в е р и т, он сможет спасти и его. Потому что он сам уже не может себя спасать. Поломанные люди всегда спасают друг друга, но только не самих себя, потому что вытаскивать с е б я не умеют. Сломанные люди никогда друг друга не предадут, потому что знают — насколько это больно. Чёртова больная аксиома. — Игорь… ты ведь любишь его, да? — спрашивает, смотря неотрывно прямо в глаза, уже после изнурительной тренировки. Игорь молчит секунду. Ему даже уточнят ничего не нужно. Спина напряжена и дыхание становится прерывистым. Карие глаза — темнеют. Наполняются непрекращающимся потоком боли, с которым справляться с каждым днём становится все труднее и труднее. — Да, Саш. И, кажется, любил в с е г д а. Только заметил это слишком поздно. Саша в ответ его обнимает.

***

Они дефектны. Оба. Они похожи. До дрожи. По их телам вниз ползёт половинка одно и того же Созвездия. Только вот у Леши — по правой стороне его тела — Созвездие, начинаясь от плеча, вниз струится по рёбрам и заканчивается яркой точкой на бедре. А у Антона — по левой. Точно такое же, идентичное, ползёт, издеваясь и усмехаясь, с самого рождения, как клеймо прокажённого. Не такого, как все. Мама говорила, что из них должен был выжить только один. Но выжили оба. Чисто случайно. И сейчас они безумно рады тому, что есть друг у друга. Помощь, поддержка, опора, — родной человек с отзеркаленной улыбкой, который понимает без слов. Они спасают друг друга каждый день, даже не задумываясь от этом. Потому что одного сломать всегда легче, чем сломать неделимое. Брата даже просить ни о чём не нужно, — подойдет, обнимет сам, уткнувшись в макушку, и заставит дышать. Защитит, когда потребуется помощь, или же уйдет в другую комнату, когда поймет, что нужно лишь немного времени хотя бы просто для того, чтобы вновь прийти в себя от раздирающей изнутри боли. У них на двоих — особая связь. И даже к чёрту то, что они делят на д в о и х одну судьбу. Им откровенно поебать. Они вдвоем выстоят, кажется, против всего мира. Справятся со всем, и плевать на то, что у них от страха трясутся руки, и объятья совсем, в который раз, уже не спасают. Дышать почему-то получается только через раз. Но ведь даже сильные люди имеют свойство ломаться. Ведь иногда так хочется банального, не своего тепла. И гореть в темноте, чуть тускнея, именно на запястье, а не по всему телу ровно на половине отзеркаленными точками. Они боятся, пусть даже будут трижды сильными, но всё равно боятся до дрожи, что, когда они найдут свою Душу, то та их не примет, или, что ещё хуже, выберет только одного. А второго заставит умирать в тишине квартиры от боли в области запястья. Смотреть на то, как медленно вытекает кровь из звёзд, корчиться от страха и гореть чернеющим светом в темноте. Потому что по легендам, тем далёким и древним, когда люди были другими, Душа могла отвергнуть свою половинку, и, если это случалось, созвездие полыхало лишь чёрным светом, распространяясь по всему телу удушающей болью. Они стараются об этом не думать. Они смотрят друг на друга с болью в глазах — кристальные капельки собираются в их уголках, — и понимают, что всё равно не оставят друг друга. Даже корчиться от боли в углу квартиры в адовой тишине, раздражая её своим тихим скулением, всё равно будут вместе. Потому что неделимое, блядь, подыхает вместе. Но все это будет не сейчас. Сейчас они заливают всю комнату голубым сиянием. За закрытой дверью темно. Зеркало отражает лишь одного человека, который светится весь, — половина Антона сливается с Лёшиной, — и это непередаваемо красиво. И до треснутых рёбер больно. Но они же сильные. Они справятся. Потому что в них верит мама, которая по вечерам, смотря на них со слезами на щеках, потирает механически своё пустое запястье. Они будут улыбаться, подпевать песням и танцевать, громко при этом смеясь. Будут поддерживать друг друга сзади за спину, не давая упасть, не только ради матери, но и ради друг друга. Потому что они понимают — некоторым в мире сейчас, возможно, намного труднее, чем им. Потому что они уже есть друг у друга. И иногда только это и удерживает их на плаву, не позволяя скатиться в пропасть грёбаного бессилия. Но и они по ночам думают, не говорят друг другу ни слова, потому что это то, что легче пережить в душе, это то, что ломает, заставляя корчится от боли, это то, о чем они привыкли молчать, потому что говорить об этом — больнее. Они думают о своей Родственной Душе. Возможно, ей сейчас намного труднее, чем им, потому что… потому что она на огромной планете сейчас одна. Но они не знают. Они могут только догадываться. И пусть в этой чёртовой Вселенной боль — неотъемлемая часть жизни, они вдвоём готовы бросить ей вызов. Они вдвоём готовы победить весь мир. Но они понимают, что даже в д в о ё м не смогут победить свою судьбу. И со страхом ждут её в темноте ночи, дрожа под одеялом от холода. Хотя, возможно, побеждать её и не придется. Ведь после боли, как говорит им мама, — всегда приходит любовь. И они будут продолжать по-детски верить в то, что придет и их время быть… Счастливыми.

***

Маленькие дети верят в легенды. Они мечтают о счастье, рассказывая о нём матери по вечерам, смеются так громко, как позволяет голос, и тонут в своей безграничной любви, поэтому и делятся ей со всеми без разбора, — просто прохожими, знакомыми и друзьями, — улыбаются ярко, обнимают крепко и целуют в щеку. У маленьких детей большое, открытое, чистое сердце. Но когда дети вырастают, ничего этого не остаётся. Они меняются с невообразимой скоростью под гнётом других людей и грёбаных обстоятельств. Федя ведь тоже верил в легенды. Он любил тихие вечера с включённым ночником, когда мама садилась к нему на кровать, гладила по голове и рассказывала разные сказки. Они всегда были счастливыми-счастливыми, и даже если противный колдун творил чёрное зло, добрые белые герои всегда спасали весь мир и своих любимых. Только вот в жизни такого не бывает. В жизни всё по-другому. Раскрашенное не только в чёрные и белые тона с чётким разграничением, с яркими границами. В жизни всё размыто. И грязно. Ему было шесть, когда он впервые это услышал. В тот день его матери сказали, не пряча маски отвращения, что он — дефект. Ещё один из непроходимой тысячи, который не заслуживает счастья. Что только от грешного брака рождаются такие дети. Брака, который не одобрен Вселенной. Федя ничего не понял в тот момент, да и не слушал особо, лишь с увлечением рассматривал картинку созвездий на стене. Они были понятными, подписанными и соединенными линиями, — не то, что на небе — какофония звёзд. Он один раз за всю свою жизнь посмотрел вверх на звёзды и ничего, кроме белых точек, разбросанных по чёрному полотну, не нашёл. Тогда, задав доверчиво маме вопрос: «А где же созвездия?», получил в ответ улыбку и немного грустные глаза: «Они находятся в глазах того, кого ты любишь.» Мама после небольшого диалога с врачом, взяв крепко его за руку, вывела из кабинета, и, придя домой, обессилено упала на пол в прихожей и долго плакала, прижимая к себе своего маленького ребёнка. Ведь он — её персональное чудо. Федя гладил её по длинным волосам, прижимал к себе крепко-крепко, и, ничего не понимая, лишь отвлеченно думал о том, что обязательно сделает её счастливой. Но время шло, летело стремительно, чересчур быстро, и скоро ночник стал ещё одной ненужной атрибутикой в его комнате. Тогда в черноте ночи две половины абсолютно одинаковых созвездий впервые осветили небольшую комнату голубыми всполохами. Чёткое разграничение половины на его теле — где начиналось одно и заканчивалось другое. Феде страшно, обидно и больно, но теперь он знает, почему мама смотрела на него с такой болью в глазах. Да и сейчас смотрит. Он понимает и осознает кристально, почему его тогда назвали дефектным. Теперь он и сам считает себя таким. Первое разбитое зеркало было в его комнате. Никто не прибежал на звук, а из порезанной руки несколько минут, пока он не пришел в себя, текла алая кровь, пачкая белоснежный ковер на полу. Второе разбитое — в ванной. Через несколько томительных громких минут в квартире больше не осталось целых зеркал, они валялись осколками на полу, пуская в отражениях блики. А истерика только начала давить на усталое сознание. Он плакал, кричал в плечо матери всю оставшуюся ночь. Она гладила его по голове, прижимала к сердцу, скользя второй рукой по предплечью. Она что-то шептала, он уже не помнит, что именно, целовала в лоб, и точно произносила фразу: «Всё будет хорошо». Повторяла это, как мантру, пытаясь доказать простую фразу, только вот он до сих пор не понимает, кому больше — себе или ему. Он заснул тогда на её плече, изредка всхлипами раздражая тишину. На утро они об этом не говорили, потому что Федя позорно сбежал, пряча красные глаза и отмахиваясь от протянутых рук матери. И теперь он не смотрит в зеркала и избегает любую отражающую поверхность. Сам себя ненавидит, но покорно улыбается и отвечает маме, что у него всё н о р м а л ь н о. Все просто заебись. Прятать своё состояние получается из рук вон плохо, с каждым днём всё труднее — одна из родинок-звёзд на щеке с точностью повторяет местоположение другой, точно такой же, крича о его дефектности. Круги под глазами наливаются каждый день чёрным. Он просто не может засыпать под свечение своего тела, дёргается нервно и смотрит в стену пустым взглядом. Ему не больно. И он прекрасно может справится с этим сам. Пережить, перетерпеть, перегореть… Мама. Она ловит глазами напряженные плечи, потухшие глаза, смотрящие куда-то сквозь неё, и дёрганные движения в сторону от зеркала. Она замечает каждую мелочь, её сердце разрывается на куски от невыносимой боли, ломая ребра. Она видит — он банально не справляется со всем этим дерьмом. Но она не знает, как помочь. Как не навредить ещё сильнее, не убить на месте одним необдуманным словом, а заставить вновь полюбить. Себя и свою уникальность. Она пытается говорить с ним каждый вечер. Начиная отвлеченно, откуда-то из далека, садится к нему на кровать, как в детстве, и рассказывает. Но каждый раз под конец возвращается к больной теме. Сначала Федя убегает. Шарахается от неё в сторону, а после курит за углом дома, убеждая себя, что сизый дым, ядом ползущий по венам, сможет его спасти. Потом привыкает. Видеть в глазах матери боль становится настолько невыносимым, что он лежит, уткнувшись взглядом в потолок, и слушает. Мама говорит о многом. Убеждает в своей уникальности, рассказывает о своей судьбе и говорит, говорит, говорит. Федя взглядом считает трещины на потолке. А потом встречает Её. Случайно. Осенью. Маленькую девочку, которую дергают за косички, показывают пальцем и смеются. Она что-то рисует на асфальте, стараясь не замечать, как мальчишки ногами топчут её мелки и линии. У Феди сигарета из рук вываливается, переворачиваясь в воздухе пару раз. Он подходит ближе, и мальчики разбегаются в стороны, пряча глаза. Потому что Федя старше. Сильнее. Она смотрит на него своими карими глазами в самое сердце внимательно и пронзительно, а он протягивает ей укатившийся красный мелок. С этого момента он сам начинает убеждать себя и в большей степени Её в том, что они уникальны, а не дефектны. В том, что это прекрасно — отличаться. Она улыбается ярко. Смеется громко. Заплетает волосы в косички. С того момента он вместе с Ней смотрит на себя в зеркало, не отворачиваясь от отвращения; он бросает курить и начинает занимается спортом, а Она без опаски рисует на асфальте переплетение линий, имён и звёзд. С этого момента начинается история их дружбы, которая не сломается и через года, и каждый новый раз будет помогать перешагнуть через себя заново, раз за разом вытягивая из пучины безумия. С этого момента он начинает улыбаться ярче.

***

Все они сломанные. Все они неправильные. Таких как они — миллионы. Ведь Вселенная любит играть с чужими судьбами, как с марионетками, бесполезными и безвольными куклами, в театре жизненного абсурда. У Дениса на теле целое Созвездие. Светится каждую ночь чёртовым голубым сиянием прямо под цвет его глаз, мешая нормально спать. Созвездие Кита. Оно большое, раскинутое по всему телу, соединенное голубыми линиями ночью и обыкновенное, до боли в области сердца, нормальное днём. Он таким родился. Неправильным. Дефектным. Врачи говорили, что у него никогда не будет Родственной Души, что он ошибка природы, недоразвитие Вселенной. Он услышал это случайно, потому что родители чаще молчали. Оказавшись не в том месте и не в то время, он получил выбитый из лёгких воздух и пустоту в глазах. Нервно теребя край футболки кончиками пальцев, он ждал маму рядом с дверью в кабинет врача, опустив глаза в пол. Ему было шестнадцать. Тогда он впервые узнал, что такое боль. Она плескалась в глубине её глаз, когда мама выбежала из кабинета, она родилась в его душе, когда она его обнимала и плакала в его футболку. И теперь она съедает его заживо каждую ночь, когда родинки на теле освещают темноту голубым сиянием. Он научился прятать боль. Он научился ярко улыбаться. Да и Созвездие при свете дня оказалось прятать на удивление легко, с виду — обычные родинки. А еще спасают водолазки и спортивные штаны, прячущие оголённую кожу. Он научился мастерски уходить от этой темы. Они ведь ничем не отличаются от нормальных, да и с друзьями он не особо их обсуждает, предпочитая держать всё в тайне. Не доверят никому, потому что боится. Он боится увидеть в их глазах отвращение или жалость. И он не может с точностью сказать, что для него будет больней. Что заставит трещать ребра и рваться на части сердцу. Но друзья молчат. И он им до невозможности благодарен. Но ночью… Ночью становится сложнее, ведь он светится ярко, как новогодняя гирлянда, освещая всё на своем пути. Ему неловко делить с кем-то номер или комнату, когда он со своим клубом куда-то едет, предпочитает лишь одиночные номера, потому что мешает спать своим друзьям чересчур ярким сиянием. Но когда он в комнате остается один, то проводит завороженно кончиками пальцев по линиям, очерчивая каждую родинку. В темноте уже давно не смотрит на небо и не мечтает. Он привык к этому. Лишь в уголках глаз прячет кристальные слёзы. Он сильный, как говорит мама. Он справится. Но его родители сами прячут свои запястья под чёрной лентой, и ему кажется, что рядом друг с другом они скорее по привычке, чем от любви. Потому что Созвездия на их запястьях разные. Чёрные и колющие. Знак того, что Родственная Душа умерла. Или никогда не рождалась. Такое тоже бывает в их колючей Вселенной. Он не осуждает их. Не думает о том, что он родился дефектным от их союза. Просто гладит молча мамино чёрное Созвездие на запястье и никогда не выходит из комнаты в черноту ночи. Потому что боится увидеть в её глазах слёзы. Мама нелепо и тихо шепчет ненужное: «Прости.» Ведь когда-то и её запястье светилось ровным голубым светом. Когда-то она улыбалась, смотря на тёмные точки. Но это всё было когда-то. Она не рассказывала. Да и сам Денис не спрашивал. Боялся разодрать в клочья вновь недавно зажившую рану. Шрам, который белёсой полосой тянется по сердцу. А теперь Денис ненавидит эту Вселенную. Потому что в этой Вселенной от боли трещат ребра, из глаз льются слёзы и в сердце — тахикардия. В этой Вселенной люди поломаны на осколки. И их очень трудно собрать обратно.

***

Они встречаются впервые или кто-то вновь на сборах. Саша жмётся сильнее к Игорю, как к родному человеку, который вытащил его, помог собрать воедино мысли и отчасти себя, и вглядывается в лица. Кого-то он знает, кого-то видит впервые. Все эти люди со своей историей, своими мечтами и поломанными судьбами сейчас ходят и улыбаются друг другу, пожимая руки. Они Сашу завораживают. Он случайно цепляется взглядом за чужие глаза и… тонет. Вот так до банальности просто. Сердце пропускает удар. Его засасывает в круговорот боли, которая плещется где-то в глубине глаз, в круговорот чистого сияния, которого ему так не хватает, ведь он всегда засыпает в темноте. А глаза напротив — голубые. Цвета, которым светятся родительские запястья, и по которому он до сих пор до дрожи скучает. Сашу магнитом тянет к парню, он не хочет этому сопротивляться, не может просто, и, пока Игорь каменной статуей стоит рядом, высматривая кого-то задумчивым взглядом, он отлепляется и неуверенно шагает к нему, ловя ответную, напряженную дрожь по телу и взгляд в глаза. — Игорь? — раздается тихо сзади. Он вздрагивает всем телом, потому что не ожидал, да не верил уже, что придет, что помнит, что все еще любит, и следил глазами за Сашей, который теперь улыбается неуверенно всё ещё напряженному Денису, а после смеется вместе с ним, корча глупую гримасу, скользя кончиками пальцев по руке. Запястье перестает жечь огнём и теперь пускает по телу всполохи остаточной боли. Игорь к этому уже давно привык, поэтому даже внимание на боль не обращает, лишь морщится от неприятного онемения на кончиках пальцев. По его телу непроизвольно ползет дрожь. — Артём. — Игорь оборачивается и ловит напряженный взгляд. Их запястья скрыты от посторонних глаз чёрной лентой. Но их глаза, наполненные болью, страхом со смесью отчаяния, выдают их с головой. Но на них никто сейчас не поднимает глаз. Они смотрят друг на друга и молчат. Гладят запястье по привычке, боясь подойти ближе. И у Игоря струйка крови бежит по предплечью вниз, он пальцами теребит завязки на кофте, у Артёма же — по пальцам, капая на пол. У них перед глазами вся жизнь проносится — их первая встреча, рукопожатие, их первая боль на запястье. Их влюбленность. Любовь. У Игоря сдавливает грудь в тиски, Артём неуверенно шагает ближе. Теребит нервно край футболки, не зная куда деть руки, смотрит неуверенно, затравленно. Игорю хочется подойти ближе, прижаться к груди, ощутить еле видимое сияние, вдохнуть давно забытый запах, на секунду забывая о боли в запястье. Они смотрят друг другу в глаза — секундная слабость. В глазах напротив они видят скользящую боль и невысказанный вопрос: «Ну как ты?» Они, как и тогда, очень давно, боятся друг до друга до тронуться. Но их взгляды всегда красноречивее слов. Медленно ползут тяжелые минуты. А они все стоят. Тонут друг в друге. — Акинфеев, номер 205, — Игорь вздрагивает от неожиданности, отводит взгляд, быстро оборачиваясь, теребит нервно чёрную ленту, скрывающую запястье, и подходит к стойке, поправляя сумку на плече, — с вами в номере ещё Дзюба, — доверительно сообщает девушка, улыбаясь и протягивая связку ключей от номера. Что-то взрывается на мгновение внутри, и он свято верит, что глаза не выдают его с головой. Артём стоит рядом с лестницей и ждёт. Прекрасно слышал их разговор или знал заранее, — Акинфеев об этом может только догадываться. Игорь замирает на секунду, смотрит на Артёма сквозь пелену боли. Он побитый, словно котёнок, который людям уже не верит. Но преданно ждёт одного, который, он надеется, никогда его не ударит. У Игоря щемит сердце, он вытирает кровь чёрной лентой, закрывает глаза на секунду. Выдыхает. И в который раз вступает в пропасть, из которой не хочет выбираться. Он всегда будет осознано в неё возвращаться. Сердце нестерпимо ноет от любви, которая засыпана толстым слоем их боли, но Игорю всё равно, — запястье греет тёплым цветом Созвездие, которое обрело свою Вселенную. Оборачиваясь в последний раз, когда стоит уже на последней ступеньке лестницы, он ловит яркий блеск в глазах Саши и улыбку Дениса. Слышит их смех, и надеется, что у них всё обязательно будет хорошо. Ведь хоть у кого-то в этой Вселенной должно быть меньше боли, которая ломает на куски хрупкие рёбра, задевая сердце. Должен же быть хоть кто-то, кто заставит нормально дышать. Ведь даже сломанных людей можно починить вновь. Если только найти того, кто не доломает окончательно, а всего лишь улыбкой вновь заставит покалеченное сердце биться чаще.